Глава двадцать четвертая

---

Дня через два или три после того, как я поселился в своей комнате и, съездив несколько раз в Лондон, заказал себе все необходимое, я имел продолжительный разговор с мистером Покетом. Он знал о будущем моем гораздо больше, чем я знал сам; он передал мне, что мистер Джаггерс говорил ему, что меня не готовят ни для какой профессии, что для моего положение мне достаточно знать лишь столько, чтобы я мог „поддержать собственное достоинство“ и быть на одном уровне с богатыми молодыми людьми. Я согласился, разумеется, ибо не понимал, что можно сказать против этого.

Он посоветовал мне посещать некоторые учреждения в Лондоне, дабы я мог приобрести там необходимые для меня сведения и просил разрешение делать мне указания и руководить моими занятиями. Он надеялся, что помощь человека образованного даст мне возможность легче бороться с разными затруднениями, которые иначе могут обескуражить меня и перейти затем к занятиям без всякой посторонней помощи. Такими разговорами, а еще более своим обращением, сумел он внушить мне необыкновенную к себе доверенность, и я могу подтвердить, что он всегда так честно и ревностно исполнял свои обязанности по отношению ко мне, что и я в свою очередь так же честно и ревностно исполнял их по отношению к нему. Будь он, как учитель, совершенно равнодушен ко мне, то и я, как ученик, платил бы ему тем же; он не давал мне к этому никакого повода и мы отдавали друг другу полную справедливость. В его отношениях ко мне, как учителя, я никогда и ничего смешного не видел; он был всегда добр, серьезен и вежлив.

Когда мы окончательно решили с ним все пункты касательно моего образование, я начал серьезно работать. Вскоре после этого мне пришла в голову мысль, что не дурно было бы удержать за собою комнату в „Гостинице Бернарда“, что это могло бы приятно разнообразить мою жизнь, да и манеры мои должны были улучшиться благодаря обществу Герберта. Мистер Покет ничего не возразил мне на это, но посоветовал предварительно обратиться к моему опекуну за советом. Я понял, что он поступает таким образом из чувства деликатности, зная, что план этот будет способствовать к уменьшению расходов Герберта. Я отправился поэтому в улицу Литтл-Бритен и сообщил о своем желании мистеру Джаггерсу.

— Имей я возможность купить обстановку, взятую для меня на прокат, — сказал я, — и еще две-три вещички, я чувствовал бы себя там как дома.

— Да, да! — отвечал мистер Джаггерс, слегка рассмеявшись, — говорил я вам, что расходы у вас будут. Ну-с! Сколько вы желаете?

Я сказал, что не знаю, сколько мне нужно.

— Полноте! — отвечал мистер Джаггерс. — Сколько? Пятьдесят фунтов?

— О, далеко не так много.

— Пять фунтов? — спросил мистер Джаггерс.

Сумма была настолько мала в сравнении с предыдущей, что я с неудовольствием сказал:

— О, больше этого.

— Больше этого? Эге! — отвечал мистер Джаггерс и, приняв выжидательную позу, он заложил руки в карманы, склонил голову на бок и уставился в стену позади меня:

— Насколько больше?

— Мне так трудно определить сумму, — сказал я нерешительно.

— Полноте! — сказал мистер Джаггерс. — Займемся счетом. Дважды пять… довольно? Трижды пять… довольно? Четырежды пять… довольно?

Я отвечал, что, мне кажется, это будет хорошо.

— Четырежды пять будет, значит, хорошо? Да? — сказал мистер Джаггерс, насупив брови. — Так-с! Что же вы будете делать с этими четырежды пять?

— Что я сделаю с ними?

— Ага! — сказал мистер Джаггерс. — А сколько это составит всего?

— Предполагаю, что по-вашему это составит двадцать фунтов, — отвечал я, улыбаясь.

— Не в том дело, сколько это составит по-моему, друг мой, — сказал мистер Джаггерс, с неудовольствием покачивая головой. — Я желаю знать, как по-вашему?

— Двадцать фунтов разумеется!

— Уэммик! — сказал мистер Джаггерс, отворяя дверь в контору. — Приготовьте чек для мистера Пипа и выдайте ему двадцать фунтов.

Такой суровый способ вести дело произвел на меня сильное впечатление, но не могу сказать, чтобы приятное. Мистер Джаггерс никогда не смеялся; но он носил большие, блестящие и скрипучие сапоги. Когда он стоял, склонив голову вниз и насупив брови, и ждал ответа, то сапоги его при этом как-то странно скрипели, точно смеялись сухим, недоверчивым смехом. Случилось так, что мистер Уэммик был в это время в необыкновенно оживленном и разговорчивом настроении духа, а потому я сказал ему, что положительно не знаю, как мне понять обращение мистера Джаггерса.

— Скажите это ему, и он примет слова ваши за комплимент, — отвечал мистер Уэммик. — Он не имеет никакого желание, чтобы вы понимали его. О, — прибавил он, видя мое удивление, — здесь нет ничего личного, только профессиональное… да, профессиональное!

Мистер Уэммик сидел за своей конторкой и завтракал… то есть грыз кусок черствого сухаря; он ломал его по кусочкам и бросал их в свой широкий рот, точно в почтовый ящик.

— Мне кажется, — продолжал Уэммик, — что у него всегда наготове ловушка, за которою он зорко наблюдает. Щелк!.. И вы там.

Сказав ему, что ловушки нельзя считать вещью принадлежащею к числу удовольствии жизни, я сказал, что мистер Джаггерс очень, вероятно, искусен в своих делах.

— Глубок, как Австралия, — сказал мистер Уэммик, указывая пером на пол конторы и как бы желая этим выразить, что в него также трудно проникнуть, как добраться до Австралии, которая находится на противоположной стороне земного шара. — Если есть что-нибудь глубже, то, разумеется, это он, — добавил Уэммик, принимаясь писать.

Я сказал, что он, вероятно, много зарабатывает и Уэммик сказал, — „ка-пи-таль-но!“ Затем я спросил, много ли у них клерков? Он отвечал мне:

— Мы не очень-то разоряемся на клерков, потому у нас один только Джаггерс и никто не захочет получать его из вторых рук. Нас только четыре. Желаете видеть их? Вы, так сказать, из наших.

Я принял его предложение. Когда мистер Уэммик уложил весь сухарь в почтовый ящик и уплатил мне деньги, вынутые им из несгораемого сундука, ключ от которого он прятал у себя на спине, вынимая его из-за воротника своего сюртука точно железную косу, он предложил мне подняться с ним на лестницу. Дом оказался темным и грязным, и следы жирных пятен, которые я видел на стене в комнате мистера Джаггерса, целыми годами копились здесь вдоль лестницы. В первой комнате, куда мы поднялись, сидел клерк, представлявший собой нечто среднее между трактирщиком и крысоловом; это был бледный, надутый человек, который внимательно разговаривал с какими-то четырьмя очень невзрачными людьми, обращаясь с ними также бесцеремонно, как обращались обыкновенно со всеми, кто способствовал увеличению кассы мистера Джаггерса. — „Снимает допрос со свидетелей для суда“, — сказал мистер Уэммик, когда мы вышли. В следующей комнате над этой находился клерк маленького роста — род фокстерьера с длинными, болтающимися волосами (которому забыли обрубить хвост, когда он был еще щенком); — клерк этот был также занят с каким-то человеком с больными глазами. Мистер Уэммик представил мне последнего как плавильщика, у которого котел всегда кипит и который может расплавить все, что угодно; сам плавильщик был покрыт каплями пота и можно было подумать, что он даже к самому себе применяет свое искусство. В задней комнате сидел клерк с высоко поднятыми кверху плечами и с распухшей щекой, подвязанной грязной фланелью; на нем был старый черный сюртук, который лоснился, точно покрытый воском. Он сидел, согнувшись над столом, и переписывал для мистера Джаггерса бумаги, написанные двумя клерками, которых мы видели раньше.

Таково было учреждение мистера Джаггерса. Мы спустились вниз, где мистер Уэммик провел меня в комнату моего опекуна и сказал:

— Вы уже видели эту комнату.

— Скажите, пожалуйста, с кого это снято? — спросил я, бросив нечаянно взгляд на отвратительные два слепка, виденные мною раньше.

— Это вот? — спросил Уэммик и, став на стул, принялся сдувать накопившуюся на слепках пыль. — Это две знаменитости. Наши замечательные клиенты, прославившие нас. Этот вот, например (неужели ты спускался ночью вниз и заглядывал в чернильницу и устроил себе пятно над глазом, пройдоха ты этакий?) убил своего хозяина и так ловко спрятал концы в воду, что никак не могли доказать этого на суде.

— Похож ли он здесь? — спросил я, с ужасом отскакивая в сторону, тогда как Уэммик хладнокровно вытирал рукавом пятно.

— Похож ли? Он, как есть. Слепок был сделан в Ньюгейте, сейчас же после того; как его казнили. Ты питал особенную любовь ко мне, не правда ли, старый плут? — сказал Уэммик. Значение этого приветствия он объяснил мне, указав на брошку с изображением леди и плакучей ивы над могилой с урной. — Нарочно заказал для меня, — прибавил он.

— Разве тут была замешана какая-нибудь леди? — спросил я.

— Нет, — отвечал Уэммик. — только шутка и больше ничего. (Любил ты пошутить, неправда ли?) Нет! Леди тут не было, мистер Пип! Была, пожалуй!.. Да не такого сорта, чтобы засматривать в урны… если в них нет чего-либо подходящего для выпивки. — Внимание Уэммика было поглощено теперь брошкой и он, положив слепок на полку, взял платок и принялся вытирать им брошку.

— А тот другой кончил таким же образом? — спросил я. — У него тот же вид.

— Вы правы, — отвечал Уэммик, — это, можно сказать, выражение искреннее. Ишь, одна ноздря вздернута кверху, точно подхвачена крючком удочки. Да, он пришел к такому же концу… к естественному концу, уверяю вас. Он занимался подделыванием духовных завещаний и сам же отправлял на тот свет предполагаемых завещателей. (Ты был джентльмен, приятель! Ты говорил, что умеешь писать по-гречески. Хвастун! Вральман отменный! Никогда еще не встречал такого вральмана, как ты!) — Прежде чем положить на полку изображение своего покойного друга, Уэммик притронулся к самому большому траурному кольцу и сказал: — Послал нарочно купить его накануне казни.

Пока он клал на полку слепок и спускался со стула, в голове у меня мелькнула мысль, что все драгоценности его получены им из тех же источников. Ввиду того, что он не уклонялся от этого предмета, я позволил себе спросить его об этом, когда он остановился передо мной, вытирая себе руки.

— О, да, — отвечал он, — все это дары одного и того же рода. Одно приносит другое, как видите, — такова процедура всего этого. Я всегда принимаю их. Своего рода достопримечательности. Дорого они стоят, а все же имущество, и можно носить. Для вас с вашим блестящим будущим это не имеет значения, ну а моей путеводной звездою всегда было — правильно, приобретай побольше движимого имущества.

Я отдал честь такому взгляду на вещи, и он дружеским тоном продолжал:

— Если у вас будет свободное время и вы не придумаете ничего лучше, то, пожалуйста, посетите меня в Уольуорзе… Я могу предложить вам ночлег и почту это для себя за честь. Многого я показать не могу, но есть у меня две-три вещички, которые очень заинтересуют вас. У меня есть небольшой садик и оранжерейка.

Я отвечал, что с восторгом принимаю его радушное приглашение.

— Благодарю, — сказал он, — и приезжайте, когда найдете это наиболее удобным для себя. Обедали вы когда-нибудь у мистера Джаггерса? Обратите внимание на его экономку.

— Представляет она из себя что-нибудь необыкновенное?

— Да, — сказал Уэммик, — вы увидите укрощенного дикого зверя. Не так уж необыкновенно, скажете вы. А я отвечу, что все зависит от характера самого дикого зверя и от способа его укрощения. Это не должно унизить вашего мнение о могуществе мистера Джаггерса. Присмотритесь хорошенько!

Я отвечал, что непременно, так как предупреждение его сильно затронуло мое любопытство. Я собрался уходить, когда он вдруг спросил меня, не желаю ли я посвятить пять минут на то, чтобы увидеть мистера Джаггерса за делом?

По многим причинам, но не потому исключительно, чтобы я не знал, каков мистер Джаггерс «за делом», я отвечал утвердительно. Мы направились в Сити и там вошли в полицейское правление, битком набитое народом. Здесь у решетки стоял подсудимый и о чем то печально раздумывал, тогда как опекун мой допрашивал и передопрашивал какую то женщину, наводя ужас и на нее, и на судью, и на всех присутствующих. Если кто-нибудь, кто бы он ни был, осмеливался сказать хотя единое слово против него, он тотчас же просил внести это в протокол. Если кто-нибудь не хотел давать показания, он говорил: — «уж я вытяну его из вас!» — Если напротив, показание давалось, он говорил: — «ну, вот я и добился своего!» — Судьи трепетали от малейшего движения его пальца. Воры и поимщики воров с ужасом следили за каждым его словом и вздрагивали всем телом, когда взор его обращался в их сторону. На чьей стороне он был, я никак не мог понять, и мне казалось, что он мельничный жернов, перемалывающий беспощадно всех присутствующих. Я знаю только, что в тот момент, когда я на цыпочках выходил из заседания, он не был на стороне суда, потому что старый джентльмен, занимавший место председателя, конвульсивно передергивал ногами под столом, слушая сыпавшиеся на него обвинения в том, что он ведет себя не так, как подобает представителю британских законов и справедливости.

---

Глава 24
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 23

Глава 25 »