Глава двадцать вторая

---

Бледный молодой джентльмен и я, мы стояли в «гостинице Бернарда», уставившись друг на друга, пока оба не прыснули со смеха. — «Подумать только, что это были вы?» — сказал он. — «Подумать только, что это были вы!» — сказал я. И мы снова уставились друг на друга и затем снова прыснули.

— Ну, что там! — сказал бледный молодой джентльмен, протягивая мне руку с самым добродушным видом. — Надеюсь, все теперь прошло и вы будете так великодушны, если простите меня за то, что я тогда поколотил вас.

Из этих слов мистера Герберта Покета (бледного молодого джентльмена звали Гербертом) я заключил, что он смешивал свое намерение с его исполнением. Я скромно ответил ему на это и мы еще раз горячо пожали друг другу руку.

— В то время у вас не было еще такого хорошего состояния? — спросил Герберт Покет.

— Нет, — отвечал я.

— Нет, — повторил он, — А слышал, это случилось недавно. Я также питал тогда надежды на хорошее состояние.

— Неужели?

— Да. Мисс Хевишем прислала за мной, желая посмотреть, могу ли я понравиться ей. Но она не могла полюбить меня… не могла.

Считаю нужным заметить, что я был страшно поражен, услышав об этом.

— Худой вкус, — сказал Герберт, смеясь, — но действительный факт. Да, она послала за мной, желая устроить пробный опыт и, выйди я с успехом из этого испытания, она, конечно, наградила бы меня состоянием, а быть может я стал бы кое-чем и для Эстеллы.

— То есть как? — спросил я, становясь сразу серьезным.

Он раскладывал фрукты по тарелкам, пока мы разговаривали, что отвлекало до некоторой степени его внимание, так что он говорил с остановками.

— Ну, соединила бы нас… обручила, сговорила… как это там называется. Подыщите сами слово.

— И вы легко перенесли вашу неудачу? — спросил я.

— Ну-у!.. — сказал он. — Я совсем не гнался за этим. Она настоящая татарка.

— Мисс Хевишем?

— Я говорю не о ней, а об Эстелле. Девочка эта была жестокая, своенравная, капризная до последней степени. Мисс Хевишем воспитала ее с тою целью, чтобы она мстила всему мужскому полу.

— Она родственница мисс Хевишем?

— Нет, — сказал он. — Она удочерила ее.

— Каким образом может она мстить всему мужскому полу? Почему мстить?

— Боже мой, мистер Пип! — сказал он. — Неужели вы не знаете?

— Нет.

— Боже мой! Это целая история, и ее надо оставить на время обеда. А теперь позвольте мне предложить вам один вопрос. Как вы туда попали в тот день?

Я рассказал ему; он внимательно слушал, пока я не кончил, затем, снова засмеялся и спросил меня, очень ли я сердился потом? Я не спросил его, сердился ли он, так как на этот счет я давно уже составил свое мнение.

— Верно ли я понял, что мистер Джаггерс ваш опекун? — спросил он.

— Да.

— Вы знаете, он поверенный по делам мисс Хевишем и она никому, кроме него, не доверяет.

Эти слова могли вывести меня на очень опасную дорогу, а потому я отвечал с некоторым неудовольствием, которого не пытался даже скрыть, что я видел мистера Джаггерса у мисс Хевишем в день нашей драки, больше никогда, и думаю, что он не помнит, видел меня или нет.

— Он был так обязателен, что предложил моему отцу быть вашим наставником и даже сам заезжал просить его об этом. О моем отце он узнал, вероятно, от самой мисс Хевишем. Мой отец двоюродный брат мисс Хевишем; несмотря на это, между ними не существует родственных отношений. Мой отец плохой ухаживатель и не хочет заискивать к ней.

Герберт Покет был так прост и откровенен со мною, что положительно очаровал меня. Никогда ни до того, ни после того не видел я ни одного человека, у которого так ясно видно было бы в каждом взгляде, в каждом слове, что он абсолютно неспособен сказать или даже подумать что-либо худое или бесчестное. Вся фигура его дышала доверием и надеждою и в то же время, глядя на него, я чувствовал, что он никогда не будет пользоваться ни успехом, ни богатством. Я не мог дать себе отчета, почему я так думал. Я пришел к такому заключению в первый же раз, когда мы сидели за обедом, но на каком основании — сказать не могу.

Он был по-прежнему бледным молодым джентльменом, и во всех речах его и движениях проглядывала некоторая томность, явно указывавшая на отсутствие физической силы и крепости здоровья. Лицо его нельзя было назвать красивым, оно было лучше этого: оно было приветливо и весело. Фигура у него была не особенно складная, как и в то время, когда я так щедро угостил его своими кулаками, но при взгляде на него невольно думалось, что фигура его всегда останется легкой и гибкой. Так ли грациозно сидело бы на нем местное произведение мистера Трэбба, как и на мне, это еще вопрос, но я не могу отрицать того, что он несравненно лучше выглядел в своем старом платье, чем я в своем новом костюме.

Видя его таким сообщительным, я почувствовал, что в свою очередь и я не должен быть скрытным, ибо скрытность не подходила к нашему возрасту. Я рассказал ему свою недлинную историю, а также о том, что мне запрещено разузнавать, кто был моим благодетелем. Я рассказал ему, кроме того, что на родине меня учили кузнечному ремеслу, что я мало знаю что такое приличие, а потому прошу его, чтобы он был так добр и останавливал меня, когда увидит, что я делаю что-нибудь не так, как принято.

— С удовольствием, — отвечал он, — хотя я заранее предсказываю, что мне очень мало придется останавливать вас. Я полагаю, что мы очень часто будем видеться с вами и мне очень хотелось бы, чтобы между нами не было никакой натянутости. Не будете ли так любезны с самого же начала называть меня моим христианским именем Герберт?

Я поблагодарил его и сказал, что охотно согласен на это. В свою очередь я сказал ему, что меня зовут христианским именем Филипп.

— Ну, к Филиппу я не питаю пристрастие, — сказал он, улыбаясь; — это напоминает мне мальчика из хрестоматии, который был так неловок, что упал в пруд, так жирен, что почти не мог открыть глаз, так жаден, что прятал свой кекс до тех пор, пока мыши не съели его, так безумен, что ходил в лес за гнездами до тех пор, пока его не съели медведи, которые жили поблизости оттуда. Я скажу вам чего я хотел бы. Между нами такая гармония и вы были кузнецом… Вы хотели сказать что-то?..

— Я готов на все. что вы предложите, — отвечал я, — но я не понимаю вас.

— Не хотите ли, чтобы я называл вас Генделем? Есть прелестная музыкальная пьеса Генделя, которую он назвал „Гармоничный кузнец“.

— Мне это имя очень нравится.

— А вот, мой милый Гендель, и обед, — сказал он, видя, что открывается дверь. — Прошу занять почетное место у стола, потому что обед этот на ваш счет.

Но я не согласился на это и просил его занять почетное место, а сам сел против него. Обед был очень вкусный и показался мне настоящим банкетом лорда-мэра; он показался мне тем более обаятельным, что мы ели его при особенных обстоятельствах, — с нами не было взрослых, степенных людей и, кроме того, мы были среди Лондона. Прелесть нашего пиршества увеличивалась еще до некоторой степени его цыганским характером; хотя обед, как выразился бы мистер Пембельчук, представлял собою настоящий образец роскоши, так как целиком был доставлен из ресторана, но комната, в которой мы сидели, была очень невелика и очень скромно обставлена, вследствие чего лакей вынужден был поставить приборы на пол (спотыкаясь на них), растопленное масло на кресло, хлеб на полочку с книгами, сыр на совок для угля, а вареную курицу на мою кровать в следующей комнате, — где я и нашел застывший соус и масло, когда пришел ложиться спать. Все это делало обед наш еще более восхитительным, и когда лакеи ушли и некому было больше подсматривать за нами, моему удовольствию не было границ.

За обедом, когда мы сели уже несколько кушаний, я напомнил Герберту его обещание рассказать мне о мисс Хевишем.

— Верно, — отвечал он, — за мной недоимка. Но прежде всего, Гендель, позвольте мне заметить вам, что в Лондоне никогда не едят ножом во избежание несчастного случая; для еды употребляется обыкновенно вилка, но ее также не принято далеко засовывать в рот. Вряд ли стоит напоминать вам, что следует всегда делать то, что делают другие. Ложку берут обыкновенно не сверху рукой, а снизу. Это имеет за собой два преимущества. Вам легче поднести ее ко рту (в чем и заключается главное её назначение) и вы не принимаете такого положение, какое принимают при вскрытии устриц, оттопырив в сторону правый локоть.

Он так весело давал мне эти дружеские указание, что мы оба хохотали от души и я даже ничуть не сконфузился.

— Теперь о мисс Хевишем, — продолжал он. — Мисс Хевишем, надо вам сказать, росла балованным ребенком. Мать её умерла, когда она была еще в младенческом возрасте, и отец ни в чем не отказывал ей. Отец её, деревенский джентльмен из вашей местности, был пивоваром. Я, собственно, не знаю, что именно представляет из себя пивовар; неоспоримо только то, что нельзя быть джентльменом и в то же время заниматься печеньем хлеба, но варить пиво и быть совершеннейшим джентльменом это, говорят, вещь вполне допустимая. Такие вещи видишь ежедневно.

— Но джентльмен не может содержать таверны, не правда ли? — спросил я.

— Ни под каким видом, — отвечал Гербёрт, — но таверна может содержат в себе джентльмена. Ну-с! мистер Хевишем был очень богат и очень горд. Такова же была и его дочь.

— Мисс Хевишем была единственная дочь? — спросил я.

— Погодите минутку, я постепенно приду к этому. Нет, она не была единственным ребенком; у неё был сводный брат. Отец её женился тайно на кухарке… если не ошибаюсь.

— Я думал, он был горд, — сказал я.

— Ну, да, мой милейший Гендель, он был горд. Он женился на своей второй жене тайно, потому что был горд; эта жена также скоро умерла. Сколько мне помнится, он сказал об этом своей дочери только после того, как жена его умерла; её сын сделался после её смерти членом семьи и жил в известном вам уже доме. Сын этот вырос и сделался буйным молодым человеком, расточительным, дерзким, одним словом, нехорошим. Отец лишил его наследства, но перед смертью сжалился над ним и оставил ему столько же или почти столько же, как и мисс Хевишем. Выпейте еще стакан вина и извините меня, если я замечу вам, что в обществе никто решительно не заподозрит вас в том, что вы не опустошили своего стакана, а потому вам не для чего опрокидывать его вверх дном над самым своим носом.

Я так был поглощен его рассказом, что сам не заметил, как я это сделал. Я поблагодарил его и извинился. Он сказал „не стоит“ и затем продолжал:

— Мисс Хевишем сделалась, таким образом, богатой наследницей и, как вы сами понимаете, все стали поглядывать на нее, как на интересную невесту. её сводный брат имел теперь также хорошие средства, но благодаря своей безумной расточительности наделал множество долгов и разорился. Между ним и ею существовала еще большая розни, чем между ним и отцом, и даже подозревают, что он втайне питал глубокую и смертельную к ней ненависть за то, что она будто вооружала отца против него. Я приближаюсь к самой трагической части своего рассказа… но, должен прервать его, милый Гендель, чтобы заметить вам, что салфетка ни за что не влезет в стакан.

Почему вздумалось мне запихивать салфетку в стакан, я положительно сказать не могу. Знаю только, что я был удивлен, заметив, что я занимаюсь этим упражнением с настойчивостью, достойною лучшей участи, и всеми силами стараюсь забить салфетку в это тесное для неё помещение. Я снова поблагодарил его и извинился, а он самым веселым образом снова ответил мне, — „не стоит“ и продолжал:

— Здесь на сцену начал часто появляться… на скачках, или на балах, или где в другом месте… некий человек, который стал ухаживать за мисс Хевишем. Я никогда не видел его (это случилось двадцать пять лет тому назад, когда мы с вами не существовали еще, Гендель), но я слышал от своего отца, что это был человек видный и вполне подходящий для таких приключений. Но отец мой в то же время серьезно уверял, что даже человек совсем несведущий и тот не признал бы в нем настоящего джентльмена; мой отец утверждает принципиально, что человек никогда не может быть джентльменом по наружности, если он не истинный джентльмен по своим душевным качествам. Он говорит, что никакой лак не может скрыть строение дерева; чем больше класть на него лаку, тем яснее выступят наружу его жилки и волокна. Так вот-с! Человек этот стал ухаживать за мисс Хевишем и, наконец, признался ей, что любит ее. Я думаю, что она в то время не отличалась особенною чувствительностью, но тут, по-видимому, чувство заговорило в ней и она страстно полюбила его. Сомнения во всяком случае не может быть, что она его положительно боготворила. Он самым систематическим образом пользовался её любовью, вытягивая от неё громадные суммы денег, и в конце концов уговорил ее купить у брата отказанную ему покойным отцом долю в пивоварне, за громадную сумму с тем, что он сам будет вести все это дело, когда сделается её мужем. Ваш опекун не был тогда еще поверенным мисс Хевишем, а она была слитком горда и слишком влюблена, чтобы советоваться с кем-нибудь. Все её родные были люди бедные и низкопоклонные, за исключением моего отца; он был также беден, но в нем не было ни зависти, ни заискивания. Среди них он один держал себя независимо и предупреждал ее, чтобы она не делала так много для этого человека и не ставила бы себя в зависимость от него. Она воспользовалась первым удобным случаем и приказала моему отцу навсегда оставить её дом. С тех пор отец мой никогда больше не видел мисс Хевишем.

Я вспомнил, как она сказала, — „Матью придет и увидит меня только мертвой, когда я буду лежать на этом столе“. — Я спросил Герберта, почему отец его так вооружен против неё?

— Дело в том, — отвечал Герберт, — что она в присутствии своего будущего мужа обвинила моего отца, будто он поступает так потому, что сам питает надежды на нее. Пойди он после этого к ней, и тогда могли бы сказать, что она права. Вернемся, однако, к этому человеку и покончим с ним. День свадьбы был назначен, венчальный туалет куплен, план венчальной церемонии составлен, гости приглашены. День свадьбы наступил, но жених не явился. Он прислал письмо…

— Которое она получила, — перебил я его, — когда одевалась к венцу? Без двадцати минут девять?

— Ровно в этот час, — сказал Герберт, — и ровно в это время она остановила все свои часы. Что он писал ей, кроме бессердечного отказа от женитьбы на ней, я не могу сказать вам, потому что не знаю. Когда она оправилась после тяжелой болезни, она предала все полному запустению, как вы это видели, и с тех пор она никогда больше не видела дневного света.

— И это все? — спросил я.

— Все, что мне известно, или вернее все, что мне и нужно было знать, ибо отец никогда не говорил об этом, и когда мисс Хевишем пригласила меня к себе, он рассказал мне не более того, сколько необходимо было мне знать. Но я забыл еще одну вещь. Предполагают, что человек, который был недостоин такого доверия с её стороны, действовал заодно с её сводным братом, что они заранее сговорились обо всем и затем поделили барыши.

— Удивляюсь, право, почему он не женился на ней и не забрал все её состояние? — сказал я.

— Он, во-первых, мог быть уже женат, во-вторых, это смертельное оскорбление входило, вероятно, в план сводного брата, задумавшего отомстить ей, — сказал Герберт. — Не знаю.

— А что сталось с обоими? — спросил я.

— Они спустились до самой последней ступени порока и разврата… пали так низко, как только можно пасть и разорились.

— Живы они еще?

— Не знаю.

— Вы говорили, что Эстелла не родственница мисс Хевишем, что она удочерена ею. Когда она удочерила ее?

Герберт пожал плечами.

— Эстелла всегда была у мисс Хевишем, с тех пор, как я узнал о её существовании. Больше я ничего не знаю. А теперь, Гендель, — продолжал он, имея очевидное намерение прекратить рассказ об этой истории, — между нами должно существовать полное соглашение. Все, что я знаю о мисс Хевишем, знаете вы.

— А все, что я знаю, — отвечал я, — знаете вы.

— Охотно верю вам. Итак, между мною и вами не должно быть никакого соперничества и никаких недоразумений. Что касается условия, от которого находится в зависимости ваше благоденствие… условие, на основании которого вы не имеете права разузнавать о вашем благодетеле… можете быть уверены, что ни я, ни никто из родных моих и знакомых не коснется ни единым намеком этого дела.

И, действительно, он так деликатно говорил об этом, что я сразу почувствовал себя совершенно спокойным, как будто бы я давно уже знал его отца и жил уже несколько лет под его кровлей. В то же время он говорил все это с таким видом, который заставил меня подумать о том, что он считает мисс Хевишем моей благодетельницей; а я к такому заключению пришел еще раньше.

Сначала мне не пришло в голову, что он преднамеренно завел разговор об этом предмете с целью раз и навсегда удалить его с нашей дороги; я догадался об этом, когда увидел, как нам стало легче и веселее после того, как мы поговорили обо всем. Мы были так рады и сделались так откровенны между собой, что я спросил его, чем он занимается и что он такое?

— Капиталист, агент общества страхование кораблей.

Увидев, что я осматриваю комнату в надежде найти какие-нибудь признаки страхование кораблей или капитала, он сказал:

— В Сити.

Я составил себе особенное понятие о богатстве и значении агента общества страхование кораблей в Сити, а потому с ужасом подумал о том, что я когда-то уложил на спину молодого агента, подбил ему глаз и раскроил голову. Но тут, к великому успокоению моему, я почувствовал то же странное ощущение, подсказавшее мне снова, что Герберт Покет никогда не будет иметь ни успеха, ни богатства.

— Я не удовольствуюсь только тем, что вложу свой капитал в общество страхования кораблей. Я приобрету еще несколько акций общества страхования жизни и сделаюсь членом правления. Я предполагаю также познакомиться и с горным производством. Но все эти вещи не помешают мне зафрахтовать на свой собственный счет судно в пять тысяч тонн. Да, я думаю, что займусь торговлей, — продолжал он, откидываясь на спинку стула, — с Ост-Индией… Буду торговать шелком, шалями, пряностями, красками, москательными и аптекарскими товарами, драгоценным деревом… Преинтересная торговля!

— А барыши большие? — спросил я.

— Громадные! — отвечал он.

Это заставило меня поколебаться в своем мнении, и я начал думать, что надежды его будут, пожалуй, еще больше моих.

— Да, я думаю, что буду торговать, — сказал он, закладывая большие пальцы в карманы жилета, — с Вест-Индией сахаром, табаком и ромом, с Цейлоном исключительно слоновыми клыками.

— Вам для этого понадобится много кораблей? — спросил я.

— Целый флот, — отвечал он.

Удрученный великолепием такой перспективы, я спросил его, где торгуют в настоящее время корабли, которые он страхует?

— Я еще не начинал страховать, — отвечал он, — я только присматриваюсь к делу.

Последние слова были больше у места в гостинице Бернарда, где мы находились, и я протянул многозначительно, — „а-а!“

— Да… я служу в конторе и присматриваюсь.

— Выгодно служить в конторе? — спросил я.

— То есть… кому выгодно? Тому юноше, который служит в ней?

— Да… вам

— Почему нет? Только не мне. — Он сказал это с видом человека, который подводит итог прихода и расхода. — Не вполне выгодно. Дело в том, что мне ничего не платят, а мне нужно содержать себя.

Это было, само собой разумеется, невыгодно и я сомнительно покачал головой, думая о том, как трудно собрать большой капитал при таком источнике дохода.

— Все дело, видите ли, в том, — продолжал Герберт Покет, — что вы присматриваетесь. А это великая штука! Вы сидите в конторе, и присматриваетесь.

Меня поразило то странное обстоятельство, что раз вы желаете присмотреться к делу, то должны сидеть в конторе, но я промолчал, полагаясь на его опытность.

— Затем наступит время, — продолжал он, — когда вы приступите к делу. Вы беретесь за него, увлекаетесь им, составляете себе капитал и дело в шляпе. Раз у вас есть капитал, вам ничего не остается, как пользоваться им.

Все это так напомнило мне его поведение при встрече нашей в саду. Он переносил свою бедность так же точно, как перенес тогда свое поражение. Ко всем своим лишениям и неудачам он относился с тем же спокойствием, с каким отнесся к моим ударам. Я видел ясно, что он ничего не имеет кроме самого необходимого, ибо все почти, что я видел кругом себя, было прислано за мой счет или из ресторана или из магазина.

И несмотря, однако, на воображаемое им в будущем богатство, он нисколько не гордился этим, и я был очень доволен отсутствием в нем какого бы то ни было чванства. Это было в высшей степени приятное прибавление к его приятному нраву, и мы чувствовали себя превосходно. Вечером мы вышли погулять по улицам и за полцены попали в театр; на следующий день мы посетили церковь в Вестминстерском Аббатстве, а после полудня гуляли по паркам. Я все время думал о том, кто подковывал всех этих лошадей и очень желал, чтобы это был Джо.

Несмотря на такой короткий промежуток времени, мне казалось, что прошло уже несколько месяцев с того воскресенья, когда я расстался с Джо и Бидди. Пространство, разделявшее меня с ними, увеличивало еще больше это впечатление, и болота наши казались мне теперь недосягаемыми. Тот факт, что всего какую-нибудь неделю тому назад я стоял в нашей старой церкви, в своем Воскресном платье, казался мне полной невозможностью, как в географическом и социальном отношении, так и в солнечном и лунном. Здесь, в этот вечер, гуляя по улицам Лондона, которые были полны народом и были так блистательно освещены, я испытывал угрызение совести в том, что покинул нашу бедную старую кухню, а среди ночной тиши сердце мое так тяжело сжималось, когда я прислушивался к шагам привратника, который бродил кругом гостиницы Бернарда под предлогом, что он сторожит ее.

В понедельник утром в три четверти девятого Герберт отправился в контору присматриваться и я проводил его туда. Мы условились, что я буду ждать его, и он через час или два зайдет за мною и мы отправимся в Гаммерсмит. Надо полагать, что яйца, из которых выходили молодые страхователи, развивались в пыли и духоте, подобно яйцам страусов, судя по тем учреждениям, куда собирались по понедельникам эти будущие гиганты торговли. Контора, где занимался Герберт, не показалась мне особенно удобной, как наблюдательный пост; она помещалась во втором дворе и была во всех своих частностях чрезвычайно мрачной, выходя окнами на следующий двор.

Я ждал Герберта часов до двенадцати, а затем отправился на Биржу и увидел там множество людей, которые сидели под объявлениями о приходе и отходе судов и имели вид богатых купцов, хотя я никак не мог понять, почему все они казались не в духе. Когда Герберт пришел, мы отправились с ним позавтракать в трактир, который показался мне тогда замечательным, хотя теперь я принял бы его за самое мерзкое учреждение во всей Европе, ибо даже и тогда несмотря на свой восторг я все же не мог не заметить, что на скатертях, ножах платьях лакеев было несравненно больше жиру, чем на бифштексе. Заплатив довольно умеренную цену за это угощение, мы вернулись в гостиницу Бернарда, где я захватил свой небольшой порт-манто, а затем взяли билеты в дилижанс, шедший в Гаммерсмит. Мы прибыли туда в три часа пополудни и, пройдя небольшое пространство, подошли к дому мистера Поката. Мы открыли калитку и вошли в небольшой сад на берегу реки, где играли дети мистера Покета. Быть может я ошибаюсь относительно того пункта, который не касался ни моих интересов, ни моих привязанностей, но только мне показалось, что дети мистера и миссис Покет очень быстро тянулись в рост.

Миссис Покет сидела в кресле под деревом, а ноги её лежали на другом стуле; за детьми присматривали две няньки.

— Мама, — сказал Герберт, — вот молодой мистер Пип.

Миссис Покет приветствовала меня с видом любезного достоинства.

— Мистер Алик и мисс Джен, — крикнула одна из нянек детям, — вы опять играете около тех кустов… упадете в реку и утонете. Что скажет тогда папа?

В то же время нянька эта подняла носовой платок миссис Покет и сказала:

— Шестой раз уж роняете, мэм!

Миссис Покет засмеялась и сказала:

— Благодарю вас, Флопсон! — и, поправившись в кресле, снова принялась за книгу. Лицо её выразило немедленно сосредоточенное и напряженное внимание, как будто она была намерена читать еще неделю, но не прочла она и полдюжины строк, как взглянула вдруг пристально на меня и спросила:

— Надеюсь, ваша мама совершенно здорова?

Этот неожиданный вопрос причинил мне большое затруднение и я принялся самым глупым образом объяснять ей, что будь эта особа жива, она, без сомнение, была бы совершенно здорова, и была бы очень ей обязана за внимание, и прислала бы ей свою благодарность… Туг на мое счастье вмешалась нянька и выручила меня из этого положения.

— Опять! — крикнула она, поднимая платок. — Это уже в седьмой раз. Что с вами такое сегодня, мэм!

Миссис Покет приняла свое имущество, выказав при этом такое удивление, как будто она никогда раньше не видела его, а затем, признав его, расхохоталась и сказала:

— Благодарю, Флопсон! — и, забыв о моем присутствии, снова принялась за чтение.

Воспользовавшись этим перерывом, я занялся подсчетом маленьких Покетов и нашел, что их было не менее шести и в разных стадиях роста. Не успел я подвести окончательного итога, как где то в воздухе пронесся жалобный плач седьмого.

— Никак это Бэби! — воскликнула Флопсон с выражением необыкновенного удивления. — Скорее, Миллерс!

Миллерс, вторая нянька, поспешила в дом; жалобный плач ребенка мало-помалу стихал и затем вдруг прекратился. Можно было подумать, что это был молодой чревовещатель, которому неожиданно забили чем то рот. Миссис Покет продолжала читать, и мне было очень любопытно узнать, какую это книгу она читает.

Мы, по всей вероятности, ждали прихода м-ра Покета; ждали, во всяком случае, чего-то, и это дало мне возможность заметить удивительный семейный феномен, состоявший в том, что каждый ребенок, пробегал во время игры мимо миссис Покет, неожиданно спотыкался и летел кувырком на нее к минутному удивлению её самой и к собственному более продолжительному огорчению упавшего. Я весь был поглощен этим удивительным обстоятельством, но никак не мог отдать себе отчета, отчего это происходит. В эту минуту появилась Миллерс с Бэби на руках; она передала его Флопсон, а Флопсон собиралась передать его миссис Покет, когда вдруг в свою очередь споткнулась и вместе с Бэби полетела на миссис Покет; мы с Гербертом еле-еле успели поддержать ее.

— Боже мой, Флопсон! — сказала миссис Покет, поднимая глаза от книги. — Что это все падают?

— Боже мой, мэм! — отвечала Флопсон, вся красная от неожиданности. — Что тут у вас такое?

— У меня, Флопсон? — спросила миссис Покет

— Да ведь это скамеечка! — воскликнула Флопсон. — Не мудрено, что все падают, когда она закрыта подолом вашего платья. Возьмите Бэби, мэм, и дайте мне сюда вашу книгу.

Миссис Покет послушалась этого совета и принялась самым неискусным образом подкидывать на руках Бэби, тогда как все остальные дети забавляли его. Это продолжалось всего несколько минут, после чего миссис Покет отдала приказание, чтобы детей увели в дом и уложили спать. Из этого я вывел заключение, что все воспитание маленьких Покетов состояло в том, что они падали, вставали и ложились спать.

Вскоре после того, как Флопсон и Миллерс погнали детей в дом, точно стадо овец, в сад явился мистер Покет, чтобы познакомиться со мной. Я нисколько не удивился после всего замеченного мною, когда увидел, что мистер Покет имеет вид джентльмена с растерянным выражением лица и растрепанными седыми волосами на голове, который, по-видимому, никак не мог найти способа для приведения всего окружающего в порядок.

---

Глава 22
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 21

Глава 23 »