Глава девятнадцатая

---

Наступавшее утро значительно изменило мой общий взгляд на жизнь, которая представилась мне теперь в несравненно более светлом виде. Меня тяготила только та мысль, что еще шесть дней отделяли меня от дня моего отъезда: я никак не мог отделаться от той мысли, что в этот промежуток времени может случиться что-нибудь в Лондоне и когда я приеду туда, то все неожиданно повернется в другую сторону.

Джо и Бидди очень сочувственно и ласково слушали меня, когда я заговаривал с ними о дне своего отъезда, но сами никогда не начинали разговора о нем. После завтрака Джо принес мое условие, хранившееся в гостиной. Мы сожгли его в камине, и я почувствовал себя свободным. Сознание полученного мною освобождения так сильно подействовало на меня, что я вместе с Джо отправился в церковь и подумал, что знай все это священник, он не прочитал бы притчу о богаче и царстве небесном.

Мы обедали всегда очень рано, и после обеда я отправился побродить по окрестностям с целью проститься с нашими болотами. Проходя мимо церкви, я почувствовал (что я чувствовал и во время утренней службы) необыкновенное сожаление к несчастным людям, которые вынуждены ходить сюда каждое воскресенье всю свою жизнь, а затем лежать в земле среди низких зеленых холмиков. Я дал самому себе слово сделать впоследствии что-нибудь для них и составил себе план, как в один прекрасный день угощу их обедом из ростбифов и плум-пудингов и пинтой эля, а каждого в отдельности целой бочкой снисходительного внимания.

Если в прежнее время я стыдился признаться в своем знакомстве с беглым колодником, которого я видел хромающим среди могил, что же должен был я чувствовать теперь, в это воскресенье, когда место это напомнило мне дрожащего от холода и оборванного беглеца с железной колодкой на ноге и клеймом! Я успокоил себя только тем, что это случилось несколько лет тому назад, что он, без сомнения, был уже выслан куда-нибудь далеко отсюда, что он умер для меня, а, быть может, умер на самом деле.

Ни сырых болот, ни каналов и шлюзов, ни стада, которое пасется неподалеку и, понурив головы, по своему обыкновению, смотрит сегодня на меня с большим, по-видимому, почтением и даже оборачивается в ту сторону, куда я иду, чтобы подольше насладиться лицезрением человека, которого ждут «Большие Надежды», — ничего этого не увижу я больше! Прощайте, скучные, однообразные знакомцы моего детства! Я предназначен судьбою для Лондона и величия, а не для кузницы и вас! Я направился к старой батарее, лег на землю и, раздумывая о том, не хочет ли мисс Хевишем сочетать меня браком с Эстеллой, незаметно уснул.

Проснувшись, я к удивлению своему увидел подле себя Джо, который сидел и курил трубку. Он приветливо улыбнулся мне, когда я открыл глаза, и сказал:

— Последние дни подходят, Пип, вот я и пошел за тобой. И я, Джо, очень рад видеть тебя.

— Спасибо, Пип!

— Можешь быть уверен, милый Джо, — сказал я, крепко пожав ему руку, — что я никогда не забуду тебя.

— Нет, нет, Пип! — весело сказал Джо. — Я уверен, что нет! Да, дружище! Бог да благословит тебя, но человеку порядочно таки придется подумать прежде, чем поверить всему этому. Много придется употребить времени на это…  видишь, все изменилось так неожиданно… не правда ли?

Не могу сказать, чтобы мне особенно понравилась такая уверенность Джо, что я его не забуду. Мне гораздо приятнее было бы, если б он расчувствовался и сказал мне растроганным голосом, — «Это делает тебе честь, Пип!» — или что-нибудь в этом роде. Вот почему я ничего не отвечал на первую половину речи Джо, зато на вторую я сказал, что все это, действительно, случилось неожиданно, но что я всегда думал, что я буду джентльменом и часто, очень часто спрашивал себя, что я буду тогда делать?

— Думал? — спросил Джо. — Удивительно!

— Какая жалость, Джо, — сказал я, — что ты так мало сделал успехов, когда я занимался с тобою… Жаль, правда?

— Не знаю, — отвечал Джо, — такой я непонятливый. Вот в своем ремесле так я мастер. Мне всегда было жаль, что я такой непонятливый… Ну, да теперь, по моему, не стоит жалеть больше, чем двенадцать месяцев тому назад… Не правда ли?

Говоря об этом с Джо, я хотел сказать, что впоследствии, когда у меня будет состояние, я сделаю что-нибудь для Джо, что будет приятнее и легче сделать, если он станет умнее и развитее. Но простодушный Джо не понял меня и я решил поговорить об этом с Бидди.

Когда мы вернулись домой и напились чаю, я пригласил Бидди пойти со мной в наш маленький садик и, после нескольких общих фраз для поднятия её духа, я сказал ей, что никогда не забуду ее, а теперь хочу обратиться к ней с просьбой.

— Пожалуйста, Бидди, — сказал я, — не упускай ни малейшего случая, чтобы помочь Джо стать выше, хотя бы немного.

— То есть как выше? — спросила Бидди с недоумением.

— Видишь… Джо такой милый, добрый… Найти кого-нибудь лучше его, я думаю, трудно… Но он страшно отстал во многих вещах. Вот, например, Бидди… в учении и… манерах.

Хотя я смотрел на Бидди, говоря с нею, и хотя глаза её были широко открыты, пока я говорил, она не смотрела на меня.

— О, манеры! А зачем ему манеры? — спросила Бидди, срывая лист черной смородины.

— Милая Бидди, манеры его хороши здесь…

— О, хороши здесь? — перебила меня Бидди, пристально рассматривая лист, который она держала в руке.

— Выслушай меня… Если я, видишь, переведу Джо в более высокую сферу, что я надеюсь сделать, когда состояние перейдет ко мне, то там вряд ли понравятся его манеры.

— А ты думаешь, он знает об этом? — спросила Бидди.

Вопрос очень щекотливый (он никогда не приходил мне в голову), а потому я спросил с некоторым смущением:

— Что ты хочешь сказать, Бидди?

Бидди растерла лист между руками — с тех пор запах черной смородины всегда напоминает мне этот вечер в маленьком саду, и сказала:

— Ты никогда не думал о том, что он может быть горд?

— Горд? — повторил я с презрением.

— О, гордость бывает разная, — сказала Бидди, взглянув мне прямо в глаза и покачав головою, — гордость гордости рознь…

— Да? Что же ты не договариваешь? — сказал я.

— Да, гордость гордости рознь, — повторила Бидди. — У него именно такая гордость, что он ни за что не согласится уехать из того места, где он привык жить и жил честно, так что все уважали его. Сказать тебе правду, у него, я думаю, такая гордость. С моей стороны глупо говорить тебе это, ты должен лучше знать его.

— Бидди,— сказал я, — мне очень жаль, что ты так думаешь. Я не ожидал этого от тебя. Ты завистливая, Бидди, и ревнивая. Ты недовольна, что на мою долю выпало богатство, и тебе трудно скрыть это.

— Если у тебя хватает духу говорить так, — отвечала Бидди, — то говори. Говори и повторяй, если у тебя хватает духу.

— Если у тебя хватает духу думать так, Бидди, — сказал я негодующим и важным тоном, — то не показывай, по крайней мере, этого мне. Мне очень жаль видеть это в тебе… Это худая сторона человеческой природы. Я просил тебя, чтобы ты пользовалась всяким удобным случаем и развивала дорогого Джо. Теперь я не прошу у тебя ничего. Мне ужасно жаль видеть это в тебе, Бидди, — повторил я. Это… это худая сторона человеческой природы.

— Можешь бранить меня, можешь хвалить, — отвечала бедная Бидди, — ты все же можешь рассчитывать, что я всегда и во всякое время сделаю здесь все, что от меня зависит. Можешь думать обо мне, что тебе угодно, но я всегда буду помнить тебя. Джентльмену не пристало быть несправедливым, — сказала Бидди, отворачиваясь от меня в сторону.

Я снова с жаром повторил ей, что это нехорошая сторона человеческой природы (я был уверен, что совершенно правильно применяю в данном случае это выражение) и, оставив Бидди, отправился один по узенькой тропинке. Бидди пошла домой, а я вышел из садовой калитки и отправился побродить до ужина. Мне было так грустно и в то же время странно, что и вторая ночь моей блестящей будущности, как и первая, не принесла мне никакого утешения.

Но на следующее утро состояние духа моего снова прояснилось; я относился уже более снисходительно к Бидди и не поднимал вопроса о вчерашнем разговоре. Я надел свое лучшее платье и отправился в город пораньше, надеясь найти лавки открытыми и представиться мистеру Трэббу, портному. Последний завтракал в своей гостиной позади лавки и не счел нужным выйти ко мне, а сказал, чтобы я вошел к нему.

— Ну-с! — сказал мистер Трэбб снисходительным тоном. — Как поживаете и что я могу сделать для вас?

Мистер Трэбб разрезал горячий хлеб на три куска, намазал их маслом и сложил вместе. Он был богатый, старый холостяк и открытое окно его выходило в красивый маленький садик и огород; у стены вблизи его камина стоял железный несгораемый сундук, и я не сомневался, что у него лежат там целые мешки богатства.

— Мистер Трэбб, — сказал я, — мне очень неприятно говорить об этом, потому что вы подумаете, что я хвастаюсь перед вами, но я получил порядочное состояньице.

Вся наружность мистера Трэбба мгновенно изменилась. Он забыл хлеб с маслом на кровати, вскочил с места и, вытерев пальцы о кончик скатерти, воскликнул:

— Господи, Боже ты мой!

— Я еду к своему опекуну в Лондон, — сказал я, как бы случайно вынув несколько гиней из кармана и рассматривая их, — и мне нужна приличная пара платья. Я хочу заплатить за все наличными деньгами, — прибавил я, чтобы он не подумал, что я не хочу платить.

— Дорогой сэр, — сказал мистер Трэбб, почтительно склоняясь передо мной и слегка притрагиваясь к моим локтям, — не обижайте меня такими словами. Могу я поздравить вас? Прошу сделать мне одолжение и войти ко мне в лавку.

Мальчишка, служивший у мистера Трэбба, был самый дерзкий мальчишка в нашей местности. Когда я вошел в лавку, он подметал пол и, продолжая свою работу, нарочно зацепил меня. Он продолжал мести, когда я вместе с мистером Трэббом вышел из лавки, и толкал щеткой во все углы и во все, что попадалось ему на дороге, желая этим показать, вероятно, что он не хуже (так мне показалось) всякого кузнеца, живого и мертвого.

— Не шуми ты, — сурово крикнул ему мистер Трэбб, а не то я хлопну тебя по башке! Прошу садиться, сэр! Вот извольте, — сказал он, выкладывая на прилавок штуку сукна и, распустив его, стал гладить рукой, чтобы показать мне его ворс, — редкая вещь. Рекомендую вам его, сэр! Высшего качества… Могу показать еще… Эй! Подай сюда № 4! — необыкновенно строго крикнул он мальчику, предвидя, быть может, его намерение затронуть меня щеткой или позволить по отношению ко мне какую-нибудь другую фамильярность.

Мистер Трэбб не спускал сурового взгляда с мальчишки до тех пор, пока он не положил на прилавок номера четвертого и не отошел на довольно приличное расстояние от меня. Затем он приказал ему принести № 5 и № 8.

— Чтоб я не видел больше таких фокусов, — сказал мистер Трэбб, — или ты раскаешься в этом, негодяй ты этакий!

Мистер Трэбб склонился над номером четвертым и почтительно рекомендовал мне это сукно как чрезвычайно легкий материал для лета, который в большом ходу среди людей высшего и среднего круга; он с гордостью будет думать о том, что его наденет такой уважаемый согражданин (неужели это он меня принимал за этого согражданина?).

— Принесешь ты, наконец, четвертый и восьмой номера, негодяй? — крикнул он вслед за этим мальчишке. — Смотри, вышвырну тебя из лавки и сам принесу сукно.

Я выбрал материал, сообразуясь с советом мистера Трэбба, и вошел в гостиную, чтобы с меня сняли мерку. Хотя у мистера Трэбба была еще раньше моя мерка, но он был недоволен ею и, как бы извиняясь предо мной, сказал: — «При существующих обстоятельствах, сэр… она, знаете ли, не пригодна для вас». Я стоял в гостиной, а мистер Трэбб снимал с меня мерку и высчитывал сантиметры, точно я представлял собою поместье, а он был одним из самых известных землемеров. Старание и хлопоты заставили меня почувствовать, что вряд ли я могу оплатить деньгами пару платья, которое доставляет ему столько беспокойств. Сняв мерку и уговорившись со мной относительно того, чтобы в четверг вечером доставить платье к мистеру Пембельчуку, он сказал, провожая меня из гостиной:

— Я прекрасно понимаю, сэр, что джентльмены из Лондона не имеют возможности покровительствовать местным ремесленникам, но вы сделаете мне большую честь, если в качестве согражданина заглянете хотя изредка ко мне. До свиданья, сэр! Много обязан… Эй! дверь!

Последнее слово относилось к мальчику, который, видимо, не понял, что оно значит. Но я видел, как он был ошеломлен, когда его хозяин сам меня проводил. В первый раз понял я тут могущество денег, силу которых узнал мальчишка Трэбба на своей спине.

После этого памятного происшествие я отправился к шляпнику, сапожнику и чулочнику, чувствуя себя подобно собаке тетушки Хеббард, экипировка которой потребовала услуг стольких же людей. Затем я зашел в почтовую контору и взял билет в дилижансе, который отходил в субботу утром. Мне не было необходимости объяснять каждому, что я получил порядочное состояние, но всякий, кому я говорил об этом, сейчас же отходил от окна, из которого следил за происходившим в Хайт-Стрите и все свое внимание обращал на меня. Заказав все, что мне было нужно, я направился к мистеру Пембельчуку и, подойдя к его дому, застал его в дверях магазина.

Он ждал меня с большим нетерпением. Утром рано он выезжал в своей одноколке и заехал на кузницу, где ему рассказали все новости. Он приготовил для меня закуску в гостиной Барнуэлля и приказал своему приказчику идти на дорогу и высматривать появление моей священной особы.

— Дорогой друг мой, — сказал мистер Пембельчук, пожимая мне руки, когда я остался наедине с ним и закуской. — Я радуюсь от души вашему счастью. Вы его заслужили вполне-вполне!

Слова эти показались мне искренним выражением его сочувствия.

— Подумать только, — сказал мистер Пембельчук, — что я, так сказать, был скромным орудием всего случившегося!.. Я горжусь этим.

Я просил мистера Пембельчука не забывать, что об этом никогда и ничего не следует говорить.

— Мой дорогой, юный друг, — сказал мистер Пембельчук, — если только вы позволите мне так называть вас…

Я прошептал «конечно» и мистер Пембельчук снова пожал мне обе руки.

— Мой дорогой, юный друг, рассчитывайте на мое содействие во время вашего отсутствия, и я буду напоминать об этом Джо. Джозеф! — продолжал с некоторым сожалением мистер Пембельчук. — Джозеф!! Джозеф!!! — И он покачал головой и похлопал по ней, выражая этим, что Джозеф очень недалек.

— Но, мой дорогой, юный друг, — сказал мистер Пембельчук, — вы должно быть голодны и устали. Садитесь… вот пулярка¹ из «Синего Вепря», язык из того же «Синего Вепря», да и все остальное из «Синего Вепря»… Надеюсь, вы не побрезгуете. Неужели же, — воскликнул мистер Пембельчук, вскакивая после того, как он уже сидел, — я вижу перед собой того, с кем я забавлялся в дни его счастливого детства? И позвольте… позвольте…

Это «позвольте» означало, может ли он пожать мне руку. Я согласился; он с жаром пожал мне руку и снова сел.

— Вот вино, — сказал мистер Пембельчук. — Выпьем за Фортуну, которая так справедливо выбирает своих любимцев. Но я не могу, — воскликнул мистер Пембельчук, снова вскакивая с места, — видеть перед собой его, пить за него, не выразив снова… Позвольте же!.. Позвольте!

Я сказал, что «позволяю». Он пожал мне руку, опустошил залпом стакан и поставил его вверх дном. Я сделал то же самое. Если бы я сам перекувыркнулся головой раньше, чем выпить вино, то и тогда оно не ударило бы мне так в голову, как теперь.

Мистер Пембельчук угощал меня и крылышком пулярки, и языком (теперь и помина не было о том, что могло меня ожидать, будь я поросенком) и совершенно, по-видимому, забывал себя.

— Ах, — пулярка, пулярка! — говорил мистер Пембельчук, — маю ты думала, когда была цыпленком, какая судьба предназначена тебе. Мало ты думала, что попадешь под эту скромную кровлю и тобою будет угощаться тот… Ах, назовите это слабостью, если хотите, — сказал мистер Пембельчук, снова вскакивая с места, — но позвольте, позвольте!

Я нашел ненужным больше повторять «позволяю», а потому он сделал это без позволения. Не знаю, как он умудрился это сделать, не поранив себя ножом.

— А вот сестра, — начал он снова, закусив немного, — которой выпала честь воспитать вас «рукой»… Не горько ли думать, что она, так сказать, но в состоянии понять всей этой чести? Позвольте…

Я видел, что он снова хочет пожать мне руку и остановил его.

— Выпьем за её здоровье, — сказал я.

— Ах! — воскликнул мистер Пембельчук, откидываясь на спинку стула и изнемогая от восторга. — Это достойно вас, сэр! (Я не знал, кто был этот сэр, но, конечно, не я, а в комнате никого больше не было). Так поступают благородные умы, сэр! Забывать и любить! Это, — здесь низкий Пембельчук поставил обратно не начатый стакан и вскочил с места, — покажется какому-нибудь пошляку докучным повторением… но позвольте!…

Пожав мне руку, он снова уселся и выпил за здоровье моей сестры.

— Не следует закрывать глаза, — сказал он, — на её недостатки, но будем надеяться, что она хотела вам добра.

Тем временем я стал замечать, что лицо у него пылало; что касается моего лица, то я чувствовал, что и оно начинает краснеть.

Я сказал мистеру Пембельчуку, что хочу примерить новое платье у него в доме, и он выразил восторг за сделанную ему честь. Я изложил ему причины, почему не желаю показывать его в деревне и он восхвалил меня до небес. Кроме него, сообщил он мне, никто не достоин моего доверия и… короче говоря… позволяю ли я ему?.. Затем он нежно спросил меня, помню ли я детские игры и как мы вместе ходили заключать мое условие с Джо, и как он был всегда моим любимцем и моим лучшим другом? Выпей я теперь в десять раз больше стаканов вина, я и тогда прекрасно сознавал бы, что он никогда не находился в таких отношениях ко мне, и от всего сердца своего отрекся бы от такой нелепой мысли. Но насколько мне помнится, я в тот момент подумал, что ошибался в нем и что он был хотя и практический человек, но все же добрый малый.

Мало-помалу он высказал мне большое доверие и просил моего совета относительно своих дел. Он сообщил мне, что ему представляется случай соединить в собственных своих руках всю торговлю зерном и семенами и что, если это ему удастся, то его торговля расширится и подобной ей не было и не будет тогда во всех окрестностях. Для осуществление задуманного им плана необходимо только побольше денег. Всего два маленьких словечка — «побольше денег». Ему (Пембельчуку) кажется, что капитал для этого дела можно достать у какого-нибудь богатого джентльмена, ничем не занимающегося; что дела джентльмену будет немного… ну, зайти в контору самому или послать доверенное лицо, как ему угодно будет, и просмотреть книги… Зайти можно два раза в год, положить доходец в карман, пятьдесят на сто… Это будет, по его мнению, хорошим началом для молодого джентльмена с состоянием и вполне заслуживает его внимания. Что я думаю об этом? Он очень доверяет моему мнению, но что я думаю? Свое мнение я выразил словами «погодите чуточку!» Глубокомысленность и меткость этого выражение поразили его и на этот раз он, не спросив даже позволения, пожал мне руку, прибавив, что он обязан ждать и подождет.

Мы выпили все вино, и мистер Пембельчук принялся снова и снова уверять меня, что он удержит Джозефа (я не знал от чего) и окажет мне незаменимую услугу (я не знал чем). В первый раз в своей жизни услышал я от него тайну, которую он так свято хранил, что он всегда говорил обо мне: «Это необыкновенный мальчик… попомните мое слово, что его ждет необыкновенная судьба». Улыбаясь сквозь слезы, он сказал, как это странно, и я согласился с ним. Наконец я вышел на воздух с смутным сознанием, что с солнцем случилась какая-то нежелательная перемена, и вскоре после этого я, двигаясь в каком то полусне, не сознавая, куда я иду, очутился вдруг у заставы.

Здесь меня остановил громкий голос мистера Пембельчука. Он шел по освещенной солнцем улице, следуя все время за мной и всевозможными жестами стараясь остановить меня. Я остановился и он подошел ко мне, совсем задыхаясь от усталости.

— Нет, мой дорогой друг, — сказал он, отдышавшись немного, — я ничего тут не могу. Случай этот не может обойтись без вашей любезности. Позвольте, как старому другу и благожелателю вашему… позвольте!

Мы в сотый раз пожали друг другу руку, и он с величавшим негодованием крикнул человеку, ехавшему мимо на телеге, чтобы он свернул с дороги. Затем он благословил меня и стоял, махая мне рукой, до тех пор, пока я не скрылся за поворотом дороги. Тогда я свернул в сторону в поле, хорошенько выспался у изгороди и затем уже продолжал дальнейший путь к деревне.

Багаж, который я собирался взять с собою в Лондон, был у меня очень скудный и только самая малая часть его была пригодна для моего нового положения. Тем не менее, я занялся укладкой его в тот же вечер и преимущественно тех вещей, которые, я знал, будут мне необходимы на следующее утро, боясь потерять хотя одну лишнюю минуту.

Так прошли вторник, среда, четверг, а в пятницу утром я отправился к мистеру Пембельчуку, чтобы надеть у него новое платье и нанести затем визит мисс Хевишем. Мистер Пембельчук предоставил в мое распоряжение свою собственную комнату, которая была декорирована чистыми полотенцами исключительно для этого вечера. Я, конечно, разочаровался в своем платье. Надо полагать, что всякое новое платье, которое ожидается с таким нетерпением, и на половину не оправдывает ожиданий своего владельца. Но когда прошло полчаса и я в течение этого времени переменил бесконечное множество всевозможных поз, рисуясь перед туалетным зеркалом мистера Пембельчука и тщетно пытаясь увидеть свои ноги, я несколько привык к нему и оно показалось мне лучше. Мистера Пембельчука не было дома, — он уехал утром на рынок в соседнем городе, который находился в десяти милях расстояния от нашего города. Я не сказал ему точно, когда уезжаю, и мне таким образом не пришлось больше обменяться с ним рукопожатием. Так видно суждено было. Я вышел в своем новом наряде и, признаться откровенно, чувствовал себя очень сконфуженным, проходя мимо приказчика, ибо я смутно подозревал, что новое платье пристало ко мне в той же мере, в какой пристала Джо его воскресная одежда.

Я прошел к мисс Хевишем окольными путями и с трудом позвонил у калитки по причине длинных пальцев на моих перчатках. К калитке вышла Сара Покет и положительно отскочила назад, увидев происшедшую во мне перемену; лицо её, цвета каштана, из коричневого превратилось в зеленое и желтое.

— Ты? — сказала она. — Ты? Боже милосердый! Что тебе нужно?..

— Я уезжаю в Лондон, мисс Покет, — сказал я, — и желаю проститься с мисс Хевишем.

Меня не ждали, потому что она заставила меня стоять во дворе, пока ходила сада узнать, примут меня или нет. Она скоро вернулась и повела меня вверх по лестнице, все время не спуская с меня глаз.

Мисс Хевишем, опираясь на свою палку, прогуливалась по комнате с длинным накрытым скатертью столом. Комната была освещена, как и несколько лет тому назад. Когда мы вошли, мисс Хевишем остановилась и обернулась к нам. Она стояла как раз напротив покрытого паутиной свадебного пирога.

— Не уходи, Сара, — сказала она. — Что, Пип?

— Завтра я уезжаю в Лондон, мисс Хевишем, — сказал я, выражаясь, как можно, осторожнее, — и я думал, что вы не рассердитесь на меня за то, что я пришел проститься с вами

— Веселая у тебя фигура, Пип, — сказала она, обводя вокруг меня палкой, как волшебница, которая произвела эту перемену во мне и теперь заканчивала начатое ею превращение.

— Неожиданное счастье это выпало на мою долю после того, как я видел вас в последний раз, мисс Хевишем, — еле пролепетал я. — И я так благодарен вам, мисс Хевишем!

— Ай, ай! — сказала она, с восторгом поглядывая на смущенную и завистливую Сару. — Я видела мистера Джаггерса. Я слышала об этом, Пип! Итак, ты едешь завтра?

— Да, мисс Хевишем!

— Тебя усыновил богатый человек?

— Да, мисс Хевишем!

— Не знаешь имени?

— Нет, мисс Хевишем!

— А мистер Джаггерс будет твоим опекуном?

— Да, мисс Хевишем!

Она просто захлебывалась, делая эти вопросы и слушая мои ответы, до того приводила ее в восторг зависть Сары Покет.

— Итак, — сказала она, — тебя ждет впереди карьера. Будь хорошим малым, веди себя, как следует, исполняй советы мистера Джаггерса. — Она взглянула на меня, взглянула на Сару и на лице её, при виде выражение лица Сары, показалась жестокая улыбка.

— До свиданья, Пип! Тебе известно, вероятно, что ты должен сохранить твое имя, Пип?

— Да, мисс Хевишем!

— До свиданья, Пип!

Она протянула руку, я стал на колени и поднес ее к губам. Я не готовился заранее, как проститься с нею и это пришло мне в голову только в эту минуту. Мисс Хевишем с торжеством взглянула на Сару Покет. Так расстался я со своей доброй волшебницей, которая, опираясь обеими руками на крючковатую палку, стояла посреди тускло-освещенной комнаты подле изъеденного мышами свадебного пирога, покрытого паутиной.

Сара Покет проводила меня вниз с таким видом, как будто я был призрак. Она никак не могла прийти в себя после моего появления и была смущена до крайней степени. Я сказал, — «До свиданья, мисс Покет!», но она продолжала смотреть на меня, точно не сознавая, что я говорю. Выйдя из калитки, я направился обратно к мистеру Пембельчуку, снял новое платье, завязал его в узелок и отправился домой в прежней своей одежде и, говоря по правде, мне теперь было несравненно легче идти, не смотря на то, что я нес узелок.

Итак, шесть дней, которые казались мне бесконечными, прошли скоро и незаметно, и неизвестное завтра заглядывало уже мне в глаза и более упорно, чем сам я мог смотреть на него. По мере того, как вечера переходили с шести на пять, на четыре, на три, на два, я все более и более дорожил обществом Джо и Бидди. В этот последний вечер я нарядился в новое платье к их великому удовольствию и просидел в нем до того, как мы все разошлись спать. В этот вечер у нас был горячий ужин, состоявший из жареных кур и джину с мушкатным цветом. Все мы чувствовали себя грустно, хотя старались показать вид, что нам очень весело.

Я должен был выйти из деревни в пять часов утра с маленьким порт-манто² в руках; я сказал Джо, что хочу идти один. Боюсь… сильно боюсь… что желание это было вызвано у меня страхом контраста между мной и Джо, когда мы придем с ним в почтовую контору. Я пробовал уверить себя, что в этом желании моем нет никакой худой подкладки, но когда в эту последнюю ночь я поднялся в свою маленькую комнатку, я вынужден был сознаться, что во мне говорило именно это чувство и я готов был уже сойти вниз и сказать Джо, чтобы он шел со мною завтра утром. Но я не сделал этого.

Всю ночь снились мне дилижансы, которые ехали совсем в другое место, а не в Лондон. Они были запряжены то собаками, то кошками, то свиньями, то людьми… лошадей не было. Фантастические видение разных путешествий преследовали меня до тех пор, пока не начало рассветать и не запели птички. Я встал и, не совсем еще одевшись, сел у окна, чтобы в последний раз взглянуть на привычный вид, и тут же снова заснул.

Бидди встала очень рано, чтобы приготовить мне завтрак. Я не проспал и часу у окна, когда до меня донесся запах из кухни и я поспешно вскочил на ноги, с ужасом думая о том, что уже больше двенадцати часов. Но еще долго после этого прислушивался я к звону чашек внизу и, хотя я был уже готов, но никак не решался сойти вниз. Я стоял и то и дело развязывал и затягивал ремни своего маленького порт-манто и снова затягивал и развязывал его. Наконец Бидди крикнула мне, что уже поздно.

Я позавтракал на скорую руку и без всякого аппетита. Я вскочил из-за стола и сказал как то поспешно и резко:

— Ну-с, пора, я полагаю, отправляться!

Я поцеловал сестру, которая смеялась и раскачивалась, кивая головой и сидя в своем кресле, затем поцеловал Бидди и обнял Джо. Затем я взял порт-манто и поспешно вышел из дому. Спустя несколько минут я услышал странный шум позади себя и, обернувшись, увидел, что сначала Джо бросил старый башмак, а за ним такой же башмак бросила и Бидди. Я остановился и замахал шляпой, а Джо поднял руку и, замахав ею, крикнул: «Ура!», а Бидди закрыла лицо передником.

Я шел довольно скоро и думал, что из дому было мне гораздо легче уйти, чем я предполагал. Я рассуждал также о том, как мне было бы неловко, вздумай они бросать старые башмаки под карету, на виду у всех жителей Хайт-Стрита. Я шел, насвистывая, и чувствовал себя как ни в чем не бывало. В деревне все было тихо и покойно. Утренний туман постепенно расходился, как бы спеша показать мне тот мир, где я провел свои невинные детские годы, и за которым скрывался неведомый мне еще и великий мир. Мне стало так тяжело на сердце, что я зарыдал. Я был в эту минуту у столба с деревянным указательным пальцем; я положил на него руку и сказал:

— Прости, милый, дорогой друг!

Никогда не должны мы стыдиться наших слез. Они подобны дождю, прибивающему пыль, они смягчают черствые сердца. Я почувствовал себя лучше после слез, чем был до сих пор; мне стало грустно, и я понял свою неблагодарность. Если бы я плакал раньше, Джо был бы теперь со мной.

Слезы так подействовали на меня и так часто выступали у меня на глазах в то время, как я шел, что сидя уже в дилижансе и выехав из города, я с тяжелым сердцем стад подумывать о том, не лучше ли мне выйти, когда мы будем переменять лошадей, и пойти домой, чтобы провести еще один вечерок и проститься, как следует. Мы переменили лошадей, а я продолжал думать по-прежнему и размышлять о том, не лучше ли будет выйти и вернуться назад, и думал до тех пор, пока снова нужно было менять лошадей. И пока я занимался этими размышлениями, мне вообразилось, что я вижу Джо, который шел нам навстречу, — и сердце мое сильно забилось… Как будто он мог быть здесь.

Мы меняли, меняли и меняли лошадей; теперь было уже поздно и слишком далеко, чтобы вернуться назад и мне пришлось ехать дальше. Туман тем временем поднялся и рассеялся, и передо мной открывался новый, неведомый мне мир.

---

¹ Пуля́рка (от фр. poularde, курица) — откормленная стерилизованная курица, которую вырастили в особых условиях, чтобы она быстро набрала нужный вес, а мясо при этом стало нежным и насыщенным.

² Порт-манто (портманто) — сумка с вешалкой для переноски одежды. То же самое, что портплед.

---

Глава 19
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 18

Глава 20 »