Глава семнадцатая

---

Теперь я окончательно втянулся в жизнь подмастерья, которая, проходя среди деревенской обстановки и болот, ничем не разнообразилась, кроме наступления дня моего рождение, когда я отправился со вторым визитом к мисс Хевишем. Мисс Сара Покет исполняла по-прежнему обязанности привратницы у калитки. Я нашел мисс Хевишем такою же, как и оставил ее, и об Эстелле она говорила так же и почти теми же самыми словами, как и в прошлый раз. Свидание наше продолжалось всего несколько минут; она дала мне гинею, когда я уходил, и велела прийти снова в день моего рождения. Я теперь же хочу сказать, что это сделалось впоследствии моей ежегодной привычкой. Я с первого же раза хотел отказаться от гинеи, но добился этим только того, что она сердито спросила меня, не хочу ли я получить больше? Что мне было делать после этого, как не взять.

Старый, скучный дом ничуть не изменился; желтый цвет царил по-прежнему в темной комнате с поблекшим призраком в кресле у туалетного стола, и я чувствовал, что в этом таинственном месте время остановилось так же, как остановились часы, и пока я и все кругом меня растет и старится, здесь ничто не трогается с места. Дневной свет никогда не проникал в этот дом, как на самом деле, так и в моих думах о нем и воспоминаниях. Это приводило меня в недоумение, и я под этим впечатлением еще больше ненавидел свое ремесло и стыдился родного крова.

Мало-помалу я стал замечать в Бидди большую перемену. Она не носила больше стоптанных башмаков, волосы были аккуратно причесаны, руки всегда вымыты. Она не была красива — она была простая девушка и не могла походить на Эстеллу — но она была миловидная, здоровая и с хорошим характером. Она не пробыла у нас и одного года, как я в один прекрасный вечер заметил, что у неё прелюбопытные вдумчивые и умные глаза, очень красивые и очень добрые.

Заметил я это в тот момент, когда случайно поднял глаза от своей работы. Я переписывал несколько отрывков из книги, упражняясь таким образом сразу и в чтении, и письме. Я увидел, что Бидди наблюдает за мною. Я отложил в сторону перо, но Бидди не отложила работы, а только перестала работать.

— Бидди, — спросил я, — скажи, как это ты со всем справляешься? Или я очень глуп, или ты очень умна?

— С чем это я справляюсь? Я не знаю, — отвечала она, улыбаясь.

Она, действительно, замечательно справлялась со всем хозяйством, но я думал не об этом, а о том, что еще более удивило ее.

— Как ты успеваешь, Бидди, учиться всему тому, чему учусь я, и не отставать от меня? — Я начинал гордиться своими познаниями, на приобретение которых я тратил деньги, получаемые мною в день рождения, и для той же цели тратил большую часть своих карманных денег. Только теперь я могу подсчитать, как все это дорого стоило мне.

— Я так же хотела бы спросить тебя, — сказала она, — как это ты справляешься?

— Ну, видишь ли, когда я прихожу из кузницы, все видят, как я сажусь за ученье, а тебя никто не видит за этим, Бидди!

— Я, верно, схватываю это как кашель, — сказала Бидди, продолжая спокойно работать.

Продолжая думать об одном и том же, я откинулся на спинку деревянного стула и смотрел, как Бидди шила, склонив голову на один бок, и думал, что она необыкновенная девушка. Я припоминаю теперь, что она в совершенстве знала все технические термины нашего ремесла, различные виды нашей работы и название инструментов. Все, что я знал, знала и Бидди. В теории она была таким же хорошим кузнецом, как и я, или, пожалуй, лучше.

— Ты из тех людей, Бидди, — сказал я, — которые умеют пользоваться всем. Пока ты не пришла к нам в дом, тебе не представлялось к этому случая, а теперь смотри, чему ты только не научилась.

Бидди с минуту смотрела на меня, а затем снова принялась шить.

— А между тем я была первым твоим учителем. Разве не так? — спросила она, продолжая шить.

— Бидди! — воскликнул я с удивлением. — Чего ты плачешь?

— Нет, я не плачу, — сказала Бидди, взглянув на меня и засмеявшись. — Что это взбрело тебе в голову?

Как же это не могло взбрести мне в голову, когда я увидел, как блестящая слеза упала к ней на работу? Я сидел молча, припоминая, какой труженицей она была, живя у тетки мистера Уопселя, которая с таким успехом поддерживала у себя худую привычку к жизни, от которой так желали отделаться некоторые люди. Я припоминал, какая обстановка окружала ее в такой маленькой лавчонке и в жалкой шумной вечерней школе, где тетка взвалила на её непосильные плечи все бремя своей собственной немощности. Я думал о том, что еще тогда в Бидди скрывалось все то, что теперь вдруг развилось в ней, а потому при первом же неудовольствии и затруднении я тотчас же обратился к ней за помощью. Бидди шила спокойно и не проливала больше слез. И вот пока я смотрел на нее и думал обо всем этом, у меня вдруг мелькнуло в голове, что я недостаточно благодарен Бидди. Я был, быть может, слишком сдержан с нею и мне следовало оказать ей почтение (хотя в мыслях я не употреблял этого слова) своим доверием.

— Да, Бидди, — продолжал я, — ты была моим первым учителем и в то еще время, когда мы не думали, что будем сидеть вместе, как теперь, в нашей кухне.

— Ах, бедняжка! — воскликнула Бидди, которая с присущим ей самоотвержением отнесла замечание это к моей сестре, за которой она тотчас же принялась ухаживать. — К сожалению, это правда!

— Видишь, — сказал я, — нам бы следовало потолковать с тобою больше, чем мы это делаем. Мне хочется посоветоваться с тобою, как я это делал раньше. Пойдем, Бидди, гулять на болото в следующее воскресенье и поговорим там на свободе.

Сестру мою никогда теперь не оставляли одну; но Джо с большей еще готовностью, чем всегда, согласился взять на себя попечение о ней после обеда в воскресенье, когда мы с Бидди отправились гулять. Была чудная летняя погода. Мы прошли через деревню, затем мимо церкви и кладбища и вышли на болота, откуда мы увидели паруса плывших по реке судов. Мысли мои по обыкновению тотчас же перенеслись к мисс Хэвишем и Эстелле. Когда мы пришли к реке и уселись на берегу, где вода тихо журчала у наших ног, наполняя все окружающее нас необыкновенным миром и спокойствием, я решил, что теперь самое подходящее время и место, чтобы довериться Бидди.

— Бидди, — сказал я, взяв с неё предварительно слово, что она никому не скажет об этом, — я желаю быть джентльменом.

— О, будь я на твоем месте, я не хотела бы этого, — отвечала она. — Не думаю, чтобы это было хорошо для тебя.

— Бидди, — строго сказала я ей, — у меня есть особые причины, по которым я желаю быть джентльменом.

— Тебе лучше знать, Пип! Но как ты думаешь, счастливее будешь ты тогда, чем теперь?

— Бидди, — воскликнул я с нетерпением, — я и теперь не чувствую себя счастливым. Я чувствую отвращение и к своему ремеслу и к своей жизни. Меня никогда не тянуло ни к тому, ни к другому с того самого времени, как заключено условие. Не говори глупостей!

— Разве я сказала что-нибудь глупое? — спросила Бидди, тихо приподнимая брови. — Очень жаль, только я не хотела говорить ничего глупого. Я желаю только, чтобы ты жил счастливо и хорошо.

— Ну, так пойми же раз навсегда, что я никогда не буду здесь счастлив. Кроме несчастья я ничего здесь чувствовать не буду. Так-то, Бидди!.. До тех пор не буду счастлив, пока не буду вести другой образ жизни, чем тот, который я веду здесь.

— Какая жалость! — сказала Бидди, с печальным видом качая головой.

Я сам часто думал, о том, что это большая жалость, и в душе моей постоянно происходила внутренняя борьба, мучившая меня, а потому я готов был расплакаться от досады и огорчение, что Бидди, высказывая собственные чувства, высказала в то же время и мои. Я сказал ей, что она была права, что об этом можно сожалеть, но помочь этому нельзя.

— Будь я в состоянии примириться с этой жизнью, — сказал я Бидди, срывая мелкую траву с таким же ожесточением, с каким я когда-то для успокоение своих чувств бился головой о стену пивоварни и рвал на себе волосы, — будь я в состоянии примириться с этой жизнью и хотя бы наполовину полюбить кузницу так, как я любил ее в детстве, я знаю, это было бы лучше для меня. Ты, я и Джо, чего нам больше желать? А когда кончится срок моего условия, я мог бы стать компаньоном Джо и жениться на тебе. И сидели бы мы тут с тобой по воскресеньям совсем другими людьми, чем теперь. Я был бы хорош для тебя, не правда ли, Бидди?

Бидди вздохнула, бросив взгляд на проходившие мимо суда, и отвечала:

— Да, я не очень требовательна.

Не думаю, чтобы это было лестно для меня, но я знал, что она ничего худого не хотела сказать.

— Вместо этого, — сказал я, срывая еще больше травы, и грызя её стебельки, — со мною вот что делается. Я чувствую себя неудовлетворенным и несчастным и… Ах, я никогда и не думал бы, что я грубый деревенский мальчишка, если бы никто не сказал мне этого!

Бидди быстро повернулась ко мне лицом и так же внимательно смотрела на меня, как внимательно смотрела перед этим на плывущие мимо суда.

— Нельзя сказать, чтобы было справедливо и вежливо говорить тебе такие вещи, — сказала она, снова устремив глаза на шедшие мимо суда. — Кто сказал это?

Я смутился, что у меня сорвалось с языка то, чего я не хотел сказать. Но сказанного не вернешь, и я отвечал:

— Красивая молодая леди у мисс Хевишем. Нет нигде такой красавицы, как она. Мне она ужасно нравится и ради неё я хочу быть джентльменом.

Сделав это безумное признание, я принялся рвать траву и бросать ее в реку, точно намереваясь сам броситься туда.

— Для чего собственно хочешь ты быть джентльменом, — чтобы пренебречь ею или чтобы она полюбила тебя? — спокойно спросила меня Бидди после непродолжительного молчания.

— Не знаю, — мрачно отвечал я.

— Чтобы пренебречь ею, — продолжала Бидди, — думаю я… тебе, впрочем, лучше знать… Хотя было бы гораздо лучше и независимее с твоей стороны не обращать внимание на её слова. А если для того, чтобы она полюбила тебя… и тут опять-таки, тебе лучше знать… Ну, а по моему она не стоит этого.

Я и сам так думал много раз и в эту минуту я был также совершенно согласен с этим. Но мог ли я, простой, деревенский мальчик не поддаться той удивительной непоследовательности, какой ежедневно поддаются лучшие и мудрейшие из людей?

— Все это верно, — сказал я Бидди, — но только она мне ужасно нравится.

И не говоря больше ни слова, я повалился ничком на траву, схватился обеими руками за голову и принялся рвать на себе волосы. Сознавая вполне все малодушие своего характера, все безумие и нелепость своих желаний, я готов был схватить свою голову за волосы и избить ее хорошенько о камни в наказание за то, что она принадлежит такому идиоту.

Бидди была мудрейшая из девушек и не пыталась уговаривать меня. Она протянула свою руку, которая показалась мне такой приятной, не смотря на то, что огрубела от работы, к моим рукам и с необыкновенной нежностью высвободила их одну за другой из моих волос. Затем она ласково похлопала меня по плечу, пока я плакал, прислонившись лицом к рукаву — точь-в-точь как тогда в пивоварне. Я смутно был убежден, что меня кто-то и чем-то обидел, но кто и чем я не мог сказать.

— Одному только я рада, — сказала Бидди, — что ты доверяешь мне, Пип! Рада я также и тому, что ты, конечно, уверен в том, что я сохраню эту тайну и всегда буду стоить твоего доверия. Если бы твой первый учитель (о милый, жалкий, он и сам еще нуждается в том, чтобы его учили) был бы и в настоящее время твоим учителем, он знал бы какой тебе задать урок. Но тебе будет тяжело выучить этот урок, да лишнее и говорить теперь об этом, когда ты обогнал уже своего учителя. — И с легким вздохом Бидди поднялась со своего места и ласково сказала, — Погуляем еще или пойдем домой?

— Бидди, — воскликнул я, обнимая ее за шею и целуя ее, — я всегда и все буду говорить тебе!

— Пока не станешь джентльменом, — отвечала Бидди.

— Ты знаешь, что я никогда им не буду, а потому всегда. Да мне, впрочем, и не представится больше случая говорить тебе что-нибудь, потому что ты знаешь все, что я знаю, как я сказал тебе это дома, тогда, вечером.

— Ах! — шепнула Бидди и взглянула на суда. Затем ласково по-прежнему обратилась ко мне:

— Будем еще гулять или пойдем домой?

Я сказал Бидди, что хочу еще погулять, и мы пошли дальше. Прекрасный летний день перешел постепенно в не менее прекрасный летний вечер. Я начинал уже думать, что при настоящих обстоятельствах я нахожусь в несравненно более естественном и целесообразном положении, чем в то время, когда я играл в карты с Эстеллой, сидя в комнате, где стояли все часы и горели днем восковые свечи. Я думал, не лучше ли будет, если я выкину ее из своей головы со всеми своими воспоминаниями и мечтами и возьмусь серьезно за работу, с твердым намерением честно и добросовестно заниматься ею. Я спрашивал себя, уверен ли я в том, что будь здесь Эстелла, а не Бидди, она не старалась бы унизить меня? И я почувствовал, что совершенно уверен в этом, а потому сказал себе, — «Какой же ты дурак, Пип!»

Мы много говорили, пока гуляли, и все, что говорила Бидди, казалось мне верным. Бидди никогда не была ни дерзкой, ни капризной, сегодня в одном настроении, а завтра в другом; она сама страдала бы, а не радовалась, если бы огорчила меня; она скорее согласилась бы нанести рану своему сердцу, чем моему. Почему же из двух я любил больше ту, чем ее?

— Бидди, — сказал я, когда мы возвращались домой, — я желал бы, чтобы ты наставила меня на истинный путь.

— И я также, — отвечала Бидди.

— Если бы только я мог влюбиться в тебя… ты не в претензии на меня за то, что я так откровенно говорю с тобой?

Ведь ты старая знакомая.

— О, голубчик, нисколько, — сказала Бидди. — Не думай обо мне.

— Если бы я только мог… все было бы тогда иначе.

— Этого ты не сможешь никогда, — отвечала Бидди.

Теперь вечером это не казалось мне таким невероятным, как если бы мы вздумали говорить об этом несколько часов тому назад. Я заметил, что я не был совершенно уверен в этом. Но Бидди отвечала, что она была уверена, и отвечала очень решительно. В сердце своем я верил, что она права, но было больно, что она так положительно настаивала на этом.

Когда мы находились совсем уже близко подле кладбища, нам нужно было перейти плотину и затем перебраться через шлюзные ворота. Здесь неизвестно откуда, из-под ворот, или из хворостинка, или из тины (которая застоялась в то время) выскочил вдруг Орлик.

— Галло! — крикнул он. — Вы куда это оба идете?

— Куда же нам идти, как не домой?

— Ну, так пусть меня вздернут, если я не провожу вас.

Самым любимым его предположением было предположение о том, что могут кого-то вздернуть. Я никогда не замечал, чтобы он придавал какое-нибудь определенное значение этому слову, он употреблял его, как и придуманное им собственное христианское имя, с целью потешиться над людьми и напугать их возможностью дикой расправы. Когда я был моложе, я всегда был уверен, что вздумай он меня вздернуть, он бы воспользовался для этого острым двойным крючком.

Бидди очень не хотелось, чтобы он шел с нами, и она шепнула мне:

— Не позволяй, чтобы он шел с нами… я не люблю его.

Так как и я не особенно долюбливал его, то я решился сказать ему, что мы благодарим его и не желаем, чтобы он провожал нас. Он выслушал это сообщение с громким смехом и, отстав от нас, продолжал идти на некотором расстоянии позади.

Любопытствуя узнать, не подозревает ли его Бидди в том, что он участвовал в покушении на убийство моей сестры, которая не могла дать никакого отчета об этом, я спросил ее, почему она не любит его?

— О! — сказала она, бросив через плечо поспешный взгляд назад, — потому… я боюсь, что он любит меня.

— Разве он говорил, что любит тебя? — с негодованием спросил я.

— Нет, — сказала Бидди, снова взглянув через плечо, — он никогда мне этого не говорил. Но он всегда пляшет, когда увидит, что я смотрю на него.

Как ни было для меня ново и странно это сообщение, но я ни минуты не сомневался в его справедливости. Меня сильно бесило, однако, что Орлик осмелился любить ее; я даже смотрел на это как на личное оскорбление.

— Но ведь для тебя это не может иметь значение, — спокойно заметила Бидди.

— Да, Бидди, не имеет, но мне это не нравится и я не могу одобрить этого.

— И я также, — сказала Бидди. — Но тебе, повторяю, это все равно.

— Совершенно верно, — сказал я, — но я должен сказать тебе, Бидди, что стал бы совсем иначе смотреть на тебя, если бы он плясал с твоего согласия.

С этого вечера я не переставал следить за Орликом и, как только он начинал плясать, так я становился между ним и Бидди, мешая таким образом его демонстрации. Он пустил корни в нашей кузнице, благодаря внезапно вспыхнувшей склонности к нему моей сестры, не то я непременно выжил бы его оттуда. Он прекрасно понимал мои добрые намерения и платил мне тем же, как я узнал об этом впоследствии.

Все в голове моей и без того уже достаточно перепуталось, а я еще больше увеличивал эту путаницу пятьюдесятью тысячами разных доводов, несмотря на то, что мне было совершенно ясно, что Бидди несравненно лучше Эстеллы и что честная трудовая жизнь, для которой я родился, не заслуживает того, чтобы её стыдиться, и может только способствовать самоуважению и счастью. В такие минуты мне начинало казаться, что нерасположение мое к Джо и кузнице совершенно исчезло и я твердо пойду по прямому пути, сделаюсь компаньоном Джо и женюсь на Бидди… Но это продолжалось лишь до той минуты, пока воспоминание о пребывании у мисс Хевишем не овладевали мною и подобно чудовищному метательному снаряду не разрушали все мои добрые намерения. Рассеянные таким образом мысли и намерения не так-то легко было собрать снова, и часто прежде, чем мне это удавалось, они снова разлетались по всем направлениям, когда в голове моей мелькала вдруг неожиданная мысль, что мисс Хевишем устроит мою судьбу, как только кончится срок моего обучения.

Но я думаю, что недоумения мои не кончились бы и по истечении этого срока. Но ему не суждено было истечь, и они разрешились совершенно неожиданным для меня образом, как это вы сейчас узнаете.

---

Глава 17
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 16

Глава 18 »