Глава четырнадцатая

Нет ничего тяжелее того чувства, когда начинаешь стыдиться своего родного крова. Чувство это вы можете называть черною неблагодарностью, можете говорить, что оно заслуживает наказания, как хотите, но я могу засвидетельствовать, что это крайне тяжелое чувство.

Родной кров, благодаря характеру моей сестры, никогда не был для меня особенно приятным местом. Только один Джо делал мне его святыней, и я верил в него. Я верил, что гостиная наша была самым элегантным салоном; я верил, что наша парадная дверь была таинственным входом в храм и торжественное открытие её сопровождалось принесением в жертву жареных кур; я верил, что кухня наша, хотя и не отличается особенным великолепием, зато поражает своей чистотой; я верил, что работа в кузнице ведет к возмужалости и независимости. И вот прошел один только год и все изменилось. Все казалось мне таким грубым и пошлым, и я ни за что на свете не желал бы, чтобы мисс Хевишем и Эстелла увидели все это.

Насколько сам я виноват был в этом, насколько виноваты были мисс Хевишем и моя сестра, не время рассуждать ни мне, ни кому другому. Перемена свершилась, дело было сделано. Хорошо ли вторило худо ли, извинительно или не извинительно, но оно было сделано.

Когда-то раньше мне казалось, что как только я засучу рукава своей рубахи и войду в кузницу как ученик Джо, я буду счастлив и независим. Но когда все это осуществилось, я чувствовал только, что весь я покрыт мелкой угольной пылью и что на душе моей лежит тяжесть воспоминания, в сравнении с которой наковальня казалась легкой, как перышко. В моей последующей жизни бывали случаи (у кого их не бывает), когда я чувствовал, что густая завеса закрывает от меня весь интерес и радости жизни, не оставляя мне ничего, кроме тупого равнодушия. Никогда, однако, эта завеса не была так тяжела и так мрачна, как в то время, когда я свершил свое вступление в жизнь, пролагая себе в ней путь через кузницу Джо.

Помню я, что в более поздний период отслуживания своего «срока» я часто, стоя в воскресенье вечером на кладбище, сравнивал перспективу своей жизни с болотом и находил между ними сходство, думая, что там и здесь все так плоско и низко, что там и здесь все неизвестно, все покрыто непроницаемым туманом, за которым скрывается море. С первого же дня своего поступления на работу я сразу впал в унылое состояние духа, которое не проходило и в последующие годы моего обучения ремеслу; но я утешаю себя тем, что никогда ни единым словом не обмолвился Джо, как тяжело гнетет меня обязанность исполнять условие. Одно только это обстоятельство и радует меня, когда я вспоминаю то время.

Что касается того, как шло мое обучение, то все успехи его я приписываю лишь заслугам Джо. Не тому, что сам я был верен долгу, обязан я тем, что не сбежал, чтобы сделаться солдатом или матросом, а тому, что Джо был верен своему долгу. Работал я довольно сносно, хотя и против воли, и, опять-таки, не потому, чтобы у самого меня было развито сознание важности труда, а потому, что сознание это было сильно развито у Джо. Нет возможности определить, как велико в мире влияние хорошего, честного и сознающего свой долг человека; зато я имею полную возможность сказать, как действует оно на другого человека, как действовало оно на меня, ибо всем хорошим, что мне дало мое обучение, я обязан простодушному и всем довольному Джо, а не себе, беспокойному и вечно чего-то жаждущему.

Кто может сказать, чего я собственно хотел? Как я могу это сказать, когда я сам никогда этого не знал! Больше всего боялся я, что в один какой-нибудь несчастный день, когда я буду в самом грязном и некрасивом виде, я вдруг подыму глаза и увижу, что Эстелла заглядывает в одно из окон нашей кузницы. Мною овладевал ужас при мысли, что рано или поздно она увидит запачканное сажей лицо мое и руки, увидит меня за самой грязной частью моей работы и, радуясь моему унижению, с презрением взглянет на меня. Часто после наступление сумерек, когда я раздувал мехи для Джо и мы с ним пели «старого Клема», я вспоминал, как пел эту песню у мисс Хевишем и среди пламени мне мерещилась головка Эстеллы с чудными развевающимися по ветру волосами и с глазами, презрительно устремленными на меня. В таких случаях я поспешно отворачивался в ту сторону, где были окна и начинал всматриваться в заглядывавшую к нам ночную тьму и мне воображалось, что я вижу, как от окна отстранилось вдруг её личико и верил тому, что она пришла наконец.

Когда по окончании работы мы садились за ужин, все казалось мне скверным, и комната, и кушанье, и в глубине неблагодарной души своей я начинал еще более стыдиться своего родного крова.

Глава 14
«Большие надежды» Ч. Диккенс