Глава двенадцатая

---

Я чувствовал себя очень неловко, вспоминая происшествие с бледным молодым джентльменом. Чем больше я думал о драке и представлял себе бледного молодого джентльмена, лежащим на спине в разных стадиях избиения и окровавления, тем более приходил я к убеждению, что со мною непременно что-нибудь случится. Я чувствовал, что кровь бледного молодого джентльмена должна пасть на мою голову и что закон будет мне мстить за него. Я не имел никакого определенного понятия о наказании, которому я мог подвергнуться, но мне все же было ясно, что деревенские мальчишки не имеют права шляться по окрестностям, нападать на дома джентльменов и драться с прилежными юношами Англии и должны быть за это присуждены к самому строгому наказанию. Несколько дней подряд сидел я постоянно дома и когда выходил по какому-нибудь поручению, то прежде чем выйти выглядывал осторожно из дверей кухни и с бьющимся от волнения сердцем осматривался, нет ли где поблизости сыщиков, которые пришли арестовать меня. Кровь из носу бледного молодого джентльмена попала мне на штаны, и я среди ночной тишины старался смыть это доказательство моей виновности. Ударив бледного молодого джентльмена в зубы, я поранил себе кулак и теперь в воображении своем придумывал тысячи уловок, чтобы как-либо оправдать перед судьями это зловещее обстоятельство.

Но ужас мой дошел до неизмеримых пределов в тот день, когда я должен был идти к месту совершенного мною преступления. Не будут ли ждать в засаде у калитки агенты правосудия, посланные из Лондона специально для того, чтобы схватить меня? Быть может, мисс Хевишем, желая отомстить мне за оскорбление, нанесенное её дому, встанет в своем погребальном костюме, вытащит пистолет и убьет меня? Быть может, целая шайка подкупленных злодеев-мальчишек запрячется в пивоварню, нападет на меня и так вздует меня, что я протяну ноги? К чести своей я должен сказать, однако, что мне ни разу не пришло в голову подозревать бледного молодого джентльмена, чтобы он принимал участие во всех этих нападениях на меня; я считал это должным воздаянием со стороны родственников, которые возмутились при виде избитой физиономии моего противника и решились отомстить мне.

Но идти к мисс Хевишем я все же был вынужден и я пошел. И что же? Ни единого намека на драку, и нигде во всем здании не видно было ни малейших признаков присутствия бледного молодого джентльмена. Я нашел ту же калитку открытой, обегал весь сад и даже заглянул в окна отдельного дома, где к великому удивлению своему нашел все ставни закрытыми и полное отсутствие жизни. Только в углу, где происходила драка, открыл я признаки присутствия бледного молодого джентльмена. Здесь виднелись еще следы крови, которые я поспешил засыпать землей, чтобы скрыть их от людского глаза.

На широкой площадке между комнатой мисс Хевишем и той комнатой, где стоял длинный стол, я нашел садовое кресло на колесах, которое толкают обыкновенно сзади. Оно поставлено было сюда после последнего моего посещения, и я с этого дня вступил в исполнение новых обязанностей: я возил в этом кресле мисс Хевишем (когда она уставала ходить, опираясь на мое плечо) кругом её комнаты, затем через площадку и затем в другой комнате. Несколько раз подряд совершали мы подобные путешествия, которые в иных случаях продолжались в течение трех часов. Прогулки такого рода учащались мало-помалу, и было, наконец, решено, чтобы я приходил для этой цели через день, часов в двенадцать. В общем я катал мисс Хевишем в течение, я думаю, восьми или десяти месяцев.

Чем больше привыкали мы друг к другу, тем чаще разговаривала со мною мисс Хевишем и спрашивала меня о том, чему я учился и чем буду заниматься? Я сказал ей, что буду, вероятно, подмастерьем Джо, что я ничему не учился и прибавил, что мне очень хотелось бы все знать, надеясь, что она предложит помочь мне добиться желаемого. Но она этого не предложила и предпочитала, по-видимому, чтобы я остался невеждой. ни разу не дала она мне денег или чего-нибудь другого, кроме ежедневного обеда, и никогда никаким намеком не давала мне знать, что когда либо заплатит мне за мои услуги.

Эстелла всегда была тут же, всегда впускала и выпускала меня, но никогда больше не говорила, чтобы я поцеловал ее. Иногда она просто терпела меня, иногда она снисходительно относилась ко мне, иногда фамильярничала со мной, а иногда самым резким образом показывала мне, что ненавидит меня. Когда мы оставались одни с мисс Хевишем, она шепотом спрашивала меня, — «Не правда ли, Пип, она все хорошеет и хорошеет?» Когда я соглашался с нею, она видимо радовалась этому. Когда мы играли в карты, мисс Хевишем внимательно следила за всеми капризами Эстеллы. В тех случаях, когда эти капризы и своенравные выходки доходили до таких пределов, что я терялся и не знал, что делать, мисс Хевишем с необыкновенной нежностью обнимала ее, целовала и шептала ей на ухо, — «Губи их сердца, моя ты гордость и надежда, губи и не щади их!»

Джо, работая в кузнице, часто певал песню, в припеве которой упоминалось о старом Клеме. Нельзя сказать, чтобы такой способ чествовать святого был особенно вежлив, но происходило это, я думаю, оттого, что старый Клем имел какое-нибудь отношение ко всем кузнецам. Темп этой песни соответствовал размахам и ударам молота о наковальню, из чего следует, что имя старого Клема прибавили к ней в интересах лиризма.

— Эй, ребята, бей дружней — старый Клем! Крепче бей, звонче бей — старый Клем! Куй живей, куй живей — старый Клем! Раздувай же огонь пожарчей — старый Клем! Чтоб пылал он сильней, чтоб ревел он громчей — старый Клем!

В один прекрасный день, вскоре после появление кресла, мисс Хевишем замахала вдруг нетерпеливо пальцами и сказала:

— Ну, ну, ну! Пой!

Я, надо полагать, так глубоко задумался, катая ее в кресле, что не, заметил, как стал напевать песню. Ей она так понравилась, что она все время тихонько напевала ее таким тоном, как будто убаюкивала себя. С тех пор мы вместе пели ее в то время, как я катал кресло по комнате и часто к нам присоединялась также Эстелла; пели мы обыкновенно так тихо, что гул наших голосов, несмотря на то, что нас было трое, производил в старом мрачном доме не больше шуму, чем самый легкий ветерок.

Что могло выйти из меня при такой обстановке? Какое влияние должна она была произвести на развитие моего характера? Что удивительного в том, если мысли мои становились такими же туманными, как глаза мои, когда из этих мрачных желтых комнат я выходил на свет Божий?

Я мог бы, конечно, рассказать Джо о бледном молодом джентльмене, не запутайся я предварительно в тех выдумках, которые я поведал ему. Я чувствовал, что Джо не преминет найти бедного молодого джентльмена самым подходящим седоком для черной бархатной кареты, а потому я ничего не говорил ему об этом. Не хотелось мне также слышать, как будут судить и рядить мисс Хевишем и Эстеллу; чувство это, испытанное мною в самом начале, с течением времени все сильнее и сильнее вкоренялось во мне. Вполне доверял я одной только Бидди и только ей одной все рассказал. Почему я находил естественным все говорить Бидди и почему Бидди так глубоко сочувствовала всему, что я говорил, я не знал тогда, но теперь я знаю.

Тем временем в кухне нашей происходили совещания за совещаниями, которые действовали самым невыносимым образом на мое и без того раздраженное состояние духа. Осел Пембельчук зачастил теперь к нам по вечерам с единственной целью поговорить о моем будущем с моей сестрой; я уверен, что будь эти руки так же сильны, как и теперь, они наверное сломали бы не одну чеку в его одноколке. Тупость этого отвратительного человека переходила за пределы выносимого; он не мог говорить о моем будущем, не имея меня перед своими глазами и с этой целью вытаскивал меня из-за стула, где я обыкновенно прятался в углу, ставил меня перед камином, точно собираясь меня жарить, и начинал: — «Вот он стоит здесь, этот мальчик, мэм! Мальчик, которого вы воспитали собственной рукой… Подыми голову, мальчик, и будь благодарен тем, кто это сделал. Теперь, мэм, поговорим относительно этого мальчика!» И после этих слов он брал меня за рукав, ерошил мои волоса, чего я с самого раннего детства своего, насколько помню себя, ни за кем не признавал права делать. По своему бессмыслью это зрелище было достойно этого тупоумного осла.

Тут он и сестра моя начинали выводить самые бессмысленные заключение о мисс Хевишем и о том, что она сделает со мной и для меня. Все это до того выводило меня из себя, что я еле удержался от слез и от того, чтобы не наброситься на Пембельчука и не исколотить его. Во время этих совещаний сестра моя говорила со мною таким обидным тоном, что я страдал нравственно в той же мере, в какой страдаешь физически, когда у тебя вырывают зуб. Пембельчук в то же время, мнивший себя почему-то моим покровителем, сидел, устремив на меня взгляд, полный пренебрежения, точно он был строителем моей судьбы и взялся за весьма неблагодарный труд.

Джо никогда не принимал участия в этих прениях, ими, правда, часто обращались к нему и выражали ему свое неудовольствие за то, что, по мнению миссис Джо, он не был расположен в пользу того, чтобы меня брали из кузницы. Я вырос уже настолько, что мог поступить в ученье к Джо. В таких случаях Джо сидел с кочергой в руках, сгребая пепел с нижней решетки камина; сестра принимала это невинное действие за молчаливую оппозицию с его стороны и, налетев на него, вырывала у него кочергу из рук, ударяла его ею и ставила ее в сторону. Споры эти кончались обыкновенно для меня трагическим образом. В тот момент, когда я менее всего ожидал этого, сестра моя, собираясь зевнуть, вдруг, как бы случайно поворачивалась ко мне и набрасывалась на меня со словами:

— Пошел! Надоел! Пора в постель… Мало еще наделал беспокойств за целый вечер… Ступай!

Точно сами они не выматывали из меня всей души моей своими совещаниями!

Прение эти длились в течение весьма продолжительного времени и могли, быть может, продолжаться бесконечно, если бы в один прекрасный день мисс Хевишем не остановилась, когда ходила по комнате, опираясь на мое плечо, и не сказала мне с оттенком некоторого неудовольствия:

— Ты очень вырос, Пип!

В ответ на это я нашел возможным только глубокомысленно взглянуть на нее в знак того, что это случилось в силу совершенно независящих от меня обстоятельств.

Она ничего не сказала на это, но остановилась спустя минуту и снова взглянула на меня; затем еще раз взглянула, и наконец, нахмурилась и приняла мрачный вид. На следующий раз, когда мы кончили обычную нашу прогулку и я подвел се к креслу у туалетного стола, она остановила меня нетерпеливым движением пальцев:

— Скажи мне, как зовут твоего кузнеца?

— Джо Гарджери, мэм!

— Это тот самый мастер, к которому ты должен поступить в ученики?

— Да, мисс Хевишем!

— Чем скорее поступишь, тем лучше. Как ты думаешь, согласится прийти сюда Гарджери и принести сюда твое условие¹?

Я отвечал, что он, без сомнения, почтет это за особую честь для себя.

— Пусть придет.

— В какое угодно время, мисс Хевишем?

— Да, да! Я ничего не знаю о времени. Пусть приходит скорее и вместе с тобою.

Когда вечером я пришел домой и сказал об этом Джо, моя сестра разбушевалась так, как никогда еще не бушевала. Она спросила меня и Джо, не думаем ли мы, что она подстилка для наших ног, и как мы смеем так относиться к ней, и почему, скажите ради Бога, она недостойна такой компании? Истощив целый поток ненужных слов и ругательств, она запустила подсвечником в Джо, разразилась громкими рыданиями и ухватив половую щетку (дурной знак), надела передник и с неистовством принялась за уборку. Не довольствуясь, однако, уборкой всухую, она схватила ведро и швабру, которою моют пол, и в буквальном смысле слова вымела нас во двор, где мы долго стояли, дрожа от холода. Только в десять часов осмелились мы вернуться в кухню. Сестра тотчас же спросила Джо, почему он сразу не женился на негритянской невольнице? Бедняга Джо ничего не ответил на это; он расправлял свои бакенбарды, грустно посматривая на меня и как бы думая, что это, пожалуй, было бы куда лучше, чем женитьба на моей сестрице.

---

¹ Здесь: Договор на обучение.

---

Глава 12
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 11

Глава 13 »