Глава первая

---

Фамилия моего отца была Пиррип, мне же дали христианское имя Филипп. Я на своем детском языке соединял оба эти имени вместе и таким образом получилось одно более короткое и легкое, а именно Пип. Сам я звал себя Пипом и все меня звали Пипом.

Подтверждением того, что отца моего звали Пиррип, может служить надпись на его надгробном памятнике, а затем показание сестры моей, миссис Джо Гарджери, которая была замужем за кузнецом. Я никогда не видел ни отца, ни матери, ни даже их портретов (они жили еще до изобретение фотографии), и представление об их наружности составилось в моем детском воображении по надгробным памятникам. Форма букв на могиле отца внушила мне странную мысль, что он был коренастый, сильный и смуглый мужчина с черными вьющимися волосами. По характеру надписи на могиле матери («Джорджиана, жена вышереченного¹») я по-детски заключил, что мать моя была женщина больная, а лицо у неё было покрыто веснушками. Пять маленьких камней ромбоидальной формы в полтора фута длины каждый, которые стояли рядом позади их могилы и были посвящены памяти моих пяти маленьких братьев, в самом еще нежном возрасте отказавшихся от участия в житейской борьбе, внушили мне странную мысль, которую я с благоговением поддерживал в себе, что все они родились, лежа на спине и заложив руки в карманы своих панталон, да так и не вынимали их всю жизнь.

Жили мы в болотистой местности, недалеко от реки и в двадцати милях от моря. Первое самое живое и глубокое впечатление, полученное мною о некоторых явлениях жизни, относится к одному достопамятному сырому вечеру, когда я в первый раз узнал, что мрачное, заросшее крапивой место было кладбище; что Филипп Пиррип, принадлежавший к этому приходу, и Джорджиана, жена вышереченного, умерли и погребены; что Александр, Варфломей, Авраам, Товит и Роджер, дети вышереченных, умерли и погребены; что мрачное пустынное место позади кладбища, перерезанное по всем направлениям канавами, плотинами, запрудами, где виднелся повсюду пасущийся скот, — болото; что отливающая свинцом извилистая полоса вдали — река; что находящееся на далеком расстоянии логовище, откуда несется ветер, — море; что маленький, дрожащий от страха при виде всего итого и плачущий комочек — Пип.

— Перестань реветь! — крикнул чей-то ужасный голос и из-за могилы вблизи церковного портика вынырнул вдруг какой-то человек. — Тише, маленький чертенок, не то я перережу тебе горло.

Ужасный человек в грубой серой одежде и с большой железной колодкой на ноге. Человек без шляпы, в стоптанных башмаках и со старой грязной тряпкой, обмотанной вокруг головы. Человек, промокший насквозь, испачканный грязью, изрезанный камнями, обожженный крапивой и исколотый шиповником. Он хромал и дрожал всем телом, глаза его сверкали и зубы его стучали, когда он схватил меня за шиворот.

— О, сэр, не перерезывайте мне горло! — молил я его с ужасом. — О, пожалуйста, сэр, не делайте этого!

— Как тебя зовут? — сказал человек. — Живей!

— Пип, сэр!

— А далее, — сказал человек, уставившись на меня. — Да, говори же!

— Пип… Пип, сэр!

— Где ты живешь, — сказал человек. — Укажи пальцем!

Я указал в ту сторону, где была наша деревня, находившаяся на берегу реки, на расстоянии одной мили или более от церкви, и окруженная ольховыми деревьями.

Человек смотрел с минуту на меня, затем перевернул меня вдруг вниз головой и опустошил мои карманы. Он ничего не нашел там, кроме куска хлеба. Когда церковь пришла в прежнее положение…— когда он внезапно схватил меня за ноги и перевернул меня головой вниз, мне показалось, будто шпиц её находится у меня под ногами, — когда церковь пришла в прежнее положение, я сидел на высокой надгробной плите и дрожал всем телом, пока он ел мой кусок хлеба.

— Ну, щенок, — сказал он, облизывая губы, — и щеки же у тебя!

Да, щеки у меня были, кажется, пухлые, хотя я был вообще слабый и для своих лет малорослый ребенок.

— Чёрт меня возьми, если я не съем их, — сказал он, с угрозой качая своей головой, — да, отчего бы и не съесть!

Я серьезно выразил ему свою надежду, что он не сделает этого и еще крепче ухватился за надгробную плиту, на которую он посадил меня, частью чтобы удержаться на ней, частью чтобы удержаться от слез.

— Слушай, ты! — сказал человек. — Где твоя мать?

— Здесь, сэр! — отвечал я.

Он вздрогнул, отбежал на несколько шагов, затем остановился и стал смотреть на меня через плечо.

— Вот здесь, сэр! — робко сказал я ему. — «Тож, Джорджиана». Это моя мать.

— О! — сказал он, возвращаясь ко мне. — Так это, значит, твой отец рядом с твоею матерью?

— Да, сэр! — сказал я. — Он также принадлежал к этому приходу.

— Ага! — пробормотал он с задумчивым видом. — У кого же ты живешь?… Если предположить, что ты останешься в живых… так как я этого не решил еще.

— У моей сестры, сэр!.. У миссис Джо Гарджери… жены Джо Гарджери, кузнеца, сэр!

— Кузнеца?! — воскликнул он и взглянул на свою ногу.

Мрачно посматривал он несколько раз то на свою ногу, то на меня и вдруг подошел к надгробной плите, где я сидел, схватил меня за обе руки и, дерзка за них, опрокинул меня назад, как только мог, так что глаза его грозно смотрели на меня сверху вниз, а я беспомощно смотрел на него снизу вверх.

— Ну, слушай! — сказал он. — Дело идет о том, оставить ли мне тебя в живых или нет? Знаешь ты, что такое напилок²?

— Да, сэр!

— А съестное знаешь?

— Да, сэр!

При каждом вопросе он опрокидывал меня все больше и больше с тою целью, вероятно, чтобы внушить мне мысль о моей беспомощности и опасности, которой я подвергался.

— Ты достанешь мне напилок! — Он наклонил меня еще ниже. — Ты принесешь мне чего-нибудь съестного! — Еще ниже. — Принесешь то и другое мне! — Еще ниже.. — А не принесешь, так я вырву из тебя сердце твое и печенку — Еще ниже.

Я так испугался и у меня так закружилась голова, что я изо всех сил уцепился за него руками и сказал:

— Не будете ли так добры, сэр, поставить меня головой вверх… быть может, голова моя перестанет тогда кружиться и мне легче будет слушать вас.

В ответ на это он так меня перекувыркнул, что мне показалось, будто даже церковь перепрыгнула через свой собственный шпиц. После этого он схватил меня за руки, поставил на надгробную плиту и обратился ко мне с следующими ужасными словами:

— Завтра рано утром ты принесешь мне напилок и чего-нибудь поесть. Все это ты принесешь мне вот на ту старую батарею. Ты это сделаешь и затем никогда ни единым словом, ни единым знаком не покажешь никому, что ты видел такого человека, как я, или вообще кого-нибудь, и тогда только ты останешься в живых. Смей только не послушаться меня и обмолвись хоть одним словечком, так сейчас же у тебя вырежут сердце и печенку и съедят. Не думай, что я здесь один. Тут вместе со мной прячется еще один молодой человек, а в сравнении с этим молодым человеком я настоящий ангел. Он слышит каждое слово, что я тебе говорю. Молодой человек этот отлично знает, как справиться с таким мальчиком, как ты, и с его сердцем, и с его печенкой. Напрасно такому мальчику прятаться от этого молодого человека. Пусть себе мальчик запирает двери на замок, пусть забирается в теплую постель, пусть закутывается со всех сторон своим одеялом, пусть считает, что он в полной безопасности, молодой человек всё-таки тихонько, тихонько проберется к нему и вытащит из дому. Мне большого, большого труда стоило удержать этого молодого человека, чтобы он не расправился с тобою. Ах, как трудно было не пускать его к тебе! Ну, что ты скажешь на это?

Я сказал ему, что завтра рано утром принесу ему напилок и разных кусочков еды, какие-только найду.

— Скажи, — «убей меня Бог, если я не приду!»

Я повторил эти слова и он поставил меня на землю.

— Смотри же! — продолжал он. — Помни, что тебе надо сделать и не забывай молодого человека. Ступай теперь домой!

— Спо… спокойной ночи, сэр! — еле пролепетал я.

— Именно так!…-- сказал он, окидывая взором сырую, болотистую местность. — Тут только одного и можно пожелать… стать лягушкой или рыбой!

Дрожа всем телом, он обхватил себя обеими руками, как бы для того, чтобы не развалиться на части, и направился, прихрамывая, к низкой церковной ограде. Я смотрел на него, когда он пробирался среди крапивы и колючих кустарников, которые росли по краям зеленой насыпи, и мне казалось, что он нарочно обходит могилы, из боязни, чтобы оттуда не высунулись руки мертвецов, которые схватят его за ноги и потащат к себе в могилы.

Дойдя до церковной ограды, он перелез через нее как человек, у которого ноги окоченели и не сгибаются; тут он остановился и взглянул в мою сторону. Как только я увидел это, так тотчас пустился во все лопатки домой. Продолжая бежать, я на некотором расстоянии оглянулся назад через плечо и увидел, что он идет в реке, по прежнему обхватив себя обеими руками и с трудом переступая больной ногой по огромным камням, которые разбросаны там и сям для удобства пешеходов во время проливных дождей и разливов реки.

Болото виднелось на горизонте и казалось теперь длинной чертой полосой, когда я снова остановился, чтобы взглянуть на него; река также казалась горизонтальной полосой, но только далеко не такой широкой и не такой черной, а небо позади них превратилось в целый ряд красных полос с промежуточными между ними черными. На самой окраине реки я еле различал всего только два чернеющих предмета, которые стояли прямо; один из них была веха, подле которой причаливали рыбаки; это была крайне безобразная штука, представлявшая собою шест, на верхушке которого торчала опрокинутая вверх дном бочка без обручей. Другой предмет была виселица и на ней остатки цепей, на которых был когда-то повешен пират. Человек шел то по направлению к последней, как будто он был этим пиратом, который вернулся к жизни и явился сюда, чтобы его снова повесили. Мысль эта привела меня в неописанный ужас, и мне показалось, будто коровы также подняли головы и смотрели вслед ему, хотя я не понимал, о чем они, собственно, могли думать. Я оглянулся кругом, нет ли где по соседству ужасного молодого человека, но нигде не увидел ни малейших признаков его присутствия. На меня снова напал ужас и я, не останавливаясь ни на минуту, пустился бежать домой.

---

¹ вышеречённый — вышеназванный (устар.).

² То же, что напильник.

---

Глава 1
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« «Большие надежды»

Глава 2 »