XVI. Первый хлеб

---

Да, несчастный плакал!

Вероятно, у него пробудилось какое-то воспоминание о прошедших днях, о прошедших радостях и печалях.

Колонисты оставили его на плато и удалились на некоторое расстояние, но он вовсе, казалось, не думал пользоваться этой свободой.

Через два дня после этой прогулки все заметили, что неизвестный стал общительнее. Он, очевидно, слушал и понимал, что говорили, но по какому-то непонятному упорству сам не произносил ни слова.

— Он, быть может, немой? — сказал Герберт.

— Не думаю, — отвечал инженер.

Однажды вечером Пенкроф, проходя мимо двери затворника, явственно услышал его голос и приостановился.

— Нет, — говорил неизвестный, — нет! Чтобы я здесь… Нет, никогда!

Моряк передал эти странные слова товарищам.

— Тут есть какая-то тайна, — сказал Смит.

Неизвестный сначала разглядывал орудия и инструменты, затем понемногу принялся работать на огороде. Часто во время работы он вдруг останавливался и долгое время оставался неподвижен. Смит советовал товарищам в эту минуту к нему не подходить и предоставить ему свободно размышлять. Если же случалось, что кто-нибудь из колонистов нечаянно к нему приближался, он быстро отступал в сторону и начинал рыдать.

— Что с ним творится? — говорил Пенкроф. — Почему он так мучится? Точно у него какая-то тяжесть на совести!

— Да, — сказал однажды Спилетт, — мне тоже начинает казаться, что у него есть что-то на совести. Может быть, он потому не говорит, что ему пришлось бы рассказать весьма печальные вещи…

— Надо иметь терпение и ждать, — сказал Смит.

Спустя несколько дней неизвестный, работая на плато, вдруг остановился, уронил заступ, и Смит, который незаметно наблюдал за ним, увидел, как слезы текли по его лицу.

Инженером овладела непобедимая жалость. Он забыл свой совет не подходить в такие минуты к бедному больному, кинулся к нему, взял его за руку и сказал:

— Друг мой!

Неизвестный вздрогнул, поспешно освободил свою руку и отодвинулся.

— Друг мой, — сказал Смит твердым голосом, — посмотрите на меня, я этого желаю!

Неизвестный поднял на него глаза, как бы покоряясь непреодолимой силе. Он хотел бежать, но вдруг остановился, глаза его заблестели, какие-то несвязные слова вырвались из его уст… Он не мог более сдерживаться. Он скрестил руки на груди и спросил глухим голосом:

— Кто вы такие?

— Мы потерпевшие крушение, как и вы, — ответил Смит в величайшем волнении. — Мы привезли вас сюда… Вы здесь между людьми, между своими…

— Между своими!

— Да, между себе подобными…

— Подобных мне нет!

— Вы среди друзей.

— Среди друзей!.. Я?.. Я среди друзей! — воскликнул неизвестный, закрывая лицо руками. — Нет… никогда… Оставьте меня!.. Оставьте меня…

Он кинулся на другой конец плато и долго оставался там неподвижен, как статуя.

Смит рассказал товарищам, что произошло между ним и неизвестным.

— Да, — сказал Спилетт, — в жизни этого человека есть какая-то тайна. Я почти готов ручаться, что его мучит раскаяние.

— Мы, кажется, привезли странного нелюдима, — сказал Пенкроф. — Какие это у него тайны? Что-то неладно! Может, эти тайны…

— Нам до них дела нет, — прервал его Смит. — Если он даже совершил преступление, то он жестоко был за него наказан… Он искупил его!

Целых два часа неизвестный оставался на окраине плато. Он сидел неподвижно, устремив глаза на безбрежный океан.

Что припоминал он? О чем думал? О чем сожалел? Чем терзался?

Колонисты не теряли его из виду, но к нему не приближались.

После двухчасового размышления неизвестный, казалось, на что-то решился. Он подошел к Смиту. Глаза его были заплаканы, но слез уже не было. Лицо выражало глубокую грусть. Он, казалось, чувствовал себя подавленным и уничтоженным. Глаза были опущены в землю.

— Позвольте узнать, — глухим голосом спросил он Смита, — вы и ваши товарищи — англичане?

— Нет, мы все американцы.

— А! — проговорил неизвестный. И прибавил как бы про себя: — Я этому очень рад.

— А вы, мой друг? — спросил Смит. — Вы англичанин или американец?

— Англичанин, — отвечал неизвестный.

Казалось, это простое признание очень дорого ему стоило. Он вдруг удалился и в величайшем волнении начал ходить по берегу.

Встретив случайно Герберта, он приостановился и спросил прерывающимся голосом:

— Какой у нас месяц?

— Ноябрь, — отвечал Герберт.

— Какой год?

— Тысяча восемьсот шестьдесят шестой.

— Двенадцать лет! — воскликнул он.

Затем быстро удалился.

Герберт, разумеется, тотчас же побежал и рассказал это колонистам.

— Этот несчастный потерял счет месяцам и годам! — сказал Спилетт.

— Да, — отвечал Герберт, — он, должно быть, прожил двенадцать лет на острове Табор!

— Двенадцать лет! — сказал Смит. — Двенадцать лет отчуждения! И это, может, после какого-нибудь проступка, который его мучил. Признаюсь, есть от чего обезуметь…

— Знаете что, — сказал Пенкроф, — я думаю, что этот человек вовсе не из потерпевших крушение. Я думаю, что он какой-нибудь преступник и что его в наказание ссадили на острове Табор.

— Очень может быть, что вы не ошибаетесь, Пенкроф, — отвечал Смит. — Если это так, то весьма возможно, что покинувшие его люди когда-нибудь за ним приедут…

— И его не найдут! — воскликнул Герберт.

— Что ж делать? — сказал Пенкроф. — Отвезти, что ли, обратно его на Табор?

— Друзья, — сказал Смит, — сейчас еще ничего нельзя решать. Подождем. Я полагаю, что этот несчастный жестоко страдал, что эти страдания искупили его преступление, теперь он жаждет открыть свою душу, жаждет поделиться своим горем… Мы не будем вызывать его на откровенность, не станем докучать ему, он сам нам все расскажет… А когда мы узнаем его историю, тогда видно будет, как лучше действовать. К тому же он один может нам сообщить, имеет ли какую-нибудь надежду, что за ним приедут… Я в этом сомневаюсь!

— Почему вы сомневаетесь? — спросил Спилетт.

— Если бы он имел какую-нибудь надежду на избавление, — отвечал Смит, — он бы ожидал его и не бросал в море той записки, которую мы нашли. Нет, вероятнее всего, его осудили на вечное одиночество, и он знал, что должен умереть на необитаемом островке.

— Одного я не понимаю, — сказал Пенкроф.

— Чего?

— Если этот человек уже двенадцать лет на острове Табор, так он, значит, давно одичал?

— Вероятно, — отвечал Смит.

— А если он давно одичал, значит он и записку писал давно?

— Разумеется… А между тем записка, казалось, написана очень недавно!

— Кроме того, если записка написана уже несколько лет назад, так отчего она не приплыла раньше? Не плыла ж бутылка от острова Табор до острова Линкольна целые годы!

— Ну, на это еще можно вам возразить, Пенкроф, — сказал Спилетт. — Бутылка давным-давно могла приплыть к берегам Линкольна.

— Нет, — отвечал Пенкроф, — бутылка именно плыла к берегам. Нельзя же полагать, что ее выкинуло на берег, а потом опять унесло волнами!

— Отчего нельзя этого полагать? — спросил Герберт.

— А оттого, что на южном берегу скалы — и она непременно разбилась бы вдребезги!

— Правда, правда, — сказал Смит, задумываясь.

— Вы еще и то заметьте, — продолжал моряк. — Кабы эта записка была написана несколько лет назад, так она бы попортилась от сырости… Так или нет? А записка ни капельки не попорчена.

— Ваше замечание совершенно справедливо, Пенкроф, — сказал Спилетт. — Тут что-то непонятное! В этой записке определена широта и долгота острова Табор с такой точностью, которая показывает, что писавший имел научные познания, чего трудно ожидать от простого матроса. Что вы об этом думаете, Смит?

— Я с вами согласен, — отвечал инженер. — Тут есть что-то непонятное… Но все-таки, по-моему, не следует тревожить нашего нового товарища расспросами: он заговорит, когда сам того пожелает… И тогда мы послушаем.

В последующие дни неизвестный не произносил ни слова и не покидал плато. Он работал на огороде, работал беспрерывно, безустанно, но держался вдалеке от колонистов. Невзирая на то что его каждый раз звали обедать, завтракать и ужинать в Гранитный дворец, он не шел туда и довольствовался сырыми овощами. При наступлении ночи он не возвращался в отведенную ему комнату, а ночевал где-нибудь под деревом или, когда погода была дурная, забивался в расщелину скалы. Словом, он жил так же, как на острове Табор, когда его единственным пристанищем был лес. Все просьбы Смита были безуспешны, и наконец инженер решил, что и в этом следует предоставить ему свободу.

— Подождем, — сказал он. — Невзирая на его отчуждение, мне кажется, он желает с нами сблизиться.

Все попытки колонистов изменить привычки неизвестного были тщетны — им пришлось запастись терпением. И вот наконец в нем заговорил голос совести, и ужасные признания невольно сорвались с его губ, словно под воздействием непреодолимой силы.

10 ноября, около восьми часов вечера, когда темнота начала уже покрывать землю, неизвестный неожиданно явился перед колонистами, которые собрались на террасе. Глаза его горели; к нему, казалось, возвратилась его прежняя дикость.

Колонистов поразил его странный вид. Что с ним случилось? Что его так ужасно взволновало и раздражило? Или общество людей возбуждало в нем непобедимое отвращение? Не тосковал ли он по дикой жизни, которую вел на острове Табор? Это можно было заключить по отрывочным фразам, вылетавшим из его уст.

— Зачем я здесь?.. — говорил он. — По какому праву вы схватили меня и увезли с моего островка?.. Разве между мной и вами может быть какая-нибудь связь? Да вы знаете ли, кто я такой?.. Вы знаете ли, что я сделал?.. Зачем я там был… был один?.. Кто вам сказал, что меня там нарочно не оставили… что меня не осудили на одинокую смерть? Вы разве знаете мое прошлое? Вы разве поручитесь, что я не вор, не убийца? Может быть, я самый презренный… проклятый… может, мне следует жить только со зверями… далеко от людей… Говорите!..

Колонисты слушали, не прерывая несчастного, у которого горькие признания, казалось, вырывались невольно. Смит встал и, желая его успокоить, к нему приблизился. Но неизвестный быстро отступил.

— Нет, нет, — вскричал он, — не подходите! Скажите мне только слово — скажите только, что я свободен!

— Вы свободны, — сказал Смит.

— Так прощайте! — воскликнул неизвестный и убежал как безумный.

Наб, Пенкроф и Герберт побежали за ним следом к опушке леса… Но они возвратились одни.

— Пусть его делает что хочет, — сказал Смит.

— Он уж не воротится! — воскликнул Пенкроф.

— Он воротится, — ответил инженер.

Прошел день, другой, прошло много дней, а неизвестный не возвращался.

— Видите, — говорил моряк, — я ведь предсказывал!

Но Смит был твердо уверен, что рано или поздно несчастный вернется.

— Это последний припадок зверства, — говорил он. — В несчастном пробудились человеческие чувства — это несомненно, и одиночество покажется ему ужасным.

Между тем работы на плато и на скотном дворе продолжались. Смит задумал построить настоящую ферму. Стоит ли говорить, что семена, собранные на острове Табор, были тщательно посеяны.

— Посмотрите-ка, каков у нас огород! — говорил Пенкроф. — Самый богатый огородник может нам позавидовать!

Действительно, огород был великолепен и содержался в удивительном порядке. По мере того как разрастались огородные овощи, приходилось копать новые грядки для посадки. Решили, что гораздо удобнее раскопать все плато под огород, а для сенокоса выбрать место подальше, так как сенокосы не нужно охранять от опустошений и набегов разных зверей.

15 ноября собрали третью жатву. За восемнадцать месяцев зернышко разрослось в целую ниву! Шестьсот тысяч зерен, полученных от второй жатвы, дали, в свою очередь, четыре тысячи мер, то есть более пятисот миллионов зерен. Колония была теперь богата зерновым хлебом и могла не только сама прокормиться, но и прокормить своих домашних животных.

— У нас есть зерно, — сказал Пенкроф, — а как мы его смелем?

— Построим мельницу, — отвечал Смит. — Вот теперь-то мы и попробуем воспользоваться вторым водопадом реки Милосердия. Я надеюсь, что он послужит нам не хуже первого, который пригодился для сукновальни.

— Ну так за дело! — воскликнул Пенкроф.

— А не лучше ли построить ветряную мельницу? — сказал Спилетт. — Я полагаю, это не труднее постройки водяной.

— Почему же вы хотите построить ветряную, а не водяную? — спросил Пенкроф.

— Потому что на плато Дальнего Вида в ветре недостатка не будет.

— Да, она открыта со всех сторон, — сказал Пенкроф, — и ваша правда, господин Спилетт, лучше построить ветряную мельницу. Это веселее: будет красивее «пейзаж», как пишут в книгах.

На берегу озера находилось много песчаника, из которого можно было обточить жернова, а для мельничных крыльев оставалось еще полотно от неистощимой оболочки воздушного шара.

Мельницу решено было поставить над крутым берегом озера, справа от птичьего двора. Мельничный корпус должен был стоять на шпиле, укрепленном в срубе, чтобы мельницу можно было поворачивать по направлению ветра. Наб и Пенкроф, ставшие заправскими плотниками, работали по чертежам инженера. Вскоре на берегу выросла будка с остроконечной крышей, с виду похожая на перечницу. Мельничные крылья были прочно насажены на вал с помощью железных скрепов. Без особого труда изготовили и внутренние части мельницы: ящик для двух жерновов — неподвижного и подвижного; большое квадратное корыто, расширяющееся кверху, из которого зерно сыплется на жернова, кошель для равномерной подачи зерна, называемый также «потрясок», оттого что он непрерывно трясется, и, наконец, сито, через которое просеивается мука, отделяясь от отрубей. Инструменты у колонистов были хорошие, работа оказалась несложной, так как все составные части мельницы очень просты.

1 декабря постройка была совершенно окончена.

Как и всегда, Пенкроф восхищался своей работой и твердо верил, что другой подобной мельницы не существует и не может существовать на всем земном шаре.

— Чего ж откладывать, господин Смит? — сказал Пенкроф. — Уж хочется поскорее попробовать хлебца! Давайте сейчас молоть!

— Если вы не устали, Пенкроф…

— Что вы, господин Смит! У меня так и чешутся руки приняться за работу…

— Подул бы ветер посильнее, и наша мельница отлично обмолотила бы все зерно.

— Пусть дует ветер, только не сильный, Пенкроф!

— Но ведь крылья нашей мельницы быстрее завертятся!

— Не нужно, чтобы они вертелись очень быстро, — ответил Сайрес Смит. — Опыт показал, что число оборотов крыльев мельницы должно определенным образом зависеть от скорости ветра, выраженной в футах в секунду. Так, при среднем ветре, скорость которого двадцать четыре фута в секунду, крылья должны делать шестнадцать оборотов в минуту, а большего и не требуется.

— Как раз подул северо-восточный ветер, — воскликнул Герберт, — он нам и поможет!

В это утро колонисты смололи несколько мер, и на следующий день за завтраком появился превосходный хлеб. Можно себе представить, с каким удовольствием все запустили зубы в теплый мякиш!

— Отроду такого не едал! — сказал Пенкроф.

— Я ставил его на пивных дрожжах, — сказал Наб. — Он вышел немножечко крут… В другой раз будет рыхлее…

Неизвестный не появлялся. Спилетт и Герберт несколько раз обошли лес в окрестностях плато и не видели даже его следов.

Колонистов начинало серьезно беспокоить такое продолжительное отсутствие.

Но Смит по-прежнему уверял товарищей, что беглец рано или поздно возвратится. Конечно, человек, который жил как дикарь на острове Табор, сумеет найти себе пропитание в лесах Дальнего Запада, богатых дичью, но что, если он вернется к своим прежним привычкам? Не оживут ли на свободе его кровожадные инстинкты? И все же Сайрес Смит упорно повторял, что беглец придет, словно так подсказывал ему какой-то внутренний голос.

— Вот увидите, он придет, — твердил инженер с уверенностью, которую отнюдь не разделяли его товарищи. — Когда бедняга жил на острове Табор, он знал, что одинок, теперь он знает, что мы его ждем. Он уже почти признался нам в своем прошлом; кающийся грешник возвратится и все нам расскажет, и в тот день он войдет в нашу семью.

Инженер не ошибался.

3 декабря Герберт отправился ловить рыбу в озере. Так как до сих пор в этих местах не появлялось хищных животных, то он и не взял с собою никакого оружия.

Пенкроф и Наб работали около птичьего двора, Смит и Спилетт занимались в «Трубах» добыванием соды для нового запаса мыла.

Вдруг раздались крики:

— Ко мне! Ко мне! Помогите!

Пенкроф и Наб бросились к озеру.

Но их уже опередил неизвестный.

В одно мгновение он перебрался через Глицериновый ручей, отделявший плато от леса, и стрелой пустился по противоположному берегу.

На Герберта напал громадный ягуар, напоминавший того, которого убили на Змеином мысе.

Мальчик, пораженный неожиданным появлением свирепого животного, прислонился спиной к дереву; ягуар пригнулся, собираясь прыгнуть на беззащитную жертву… Неизвестный, не имевший никакого оружия, кроме ножа, ринулся на кровожадного зверя, который обратил всю ярость на нового противника.

Борьба продолжалась недолго. Неизвестный отличался невероятной силой и необыкновенной ловкостью. Он мощной рукой схватил ягуара за горло, сжал его, как в тисках, не обращая внимания, что когти животного входят в его тело, и всадил нож ему в сердце.

Ягуар упал. Неизвестный оттолкнул его ногой и хотел убежать, но Герберт схватил его за руку и воскликнул:

— Нет-нет, вы не уйдете!

Смит подошел к неизвестному, который при виде его нахмурил брови. Куртка на нем была изорвана когтями ягуара, из раненого плеча текла кровь, но он этого не замечал.

— Друг мой, — сказал Смит, — мы никогда этого не забудем… Мы вечно будем благодарны… Вы ради спасения мальчика рисковали своей жизнью!

— Что моя жизнь! — проговорил неизвестный.

— Вы ранены? — спросил инженер.

— Это ничего.

— Дайте мне вашу руку.

Неизвестный быстро отступил. Грудь его высоко вздымалась, глаза затуманились.

— Отчего вы не хотите протянуть мне руку? — сказал Смит.

Неизвестный как будто хотел бежать, но, сделав над собой тяжелое усилие, остановился и отрывисто проговорил:

— Кто вы такие? Чего вы от меня хотите?

Он желал слышать историю колонистов и в первый раз выразил это желание. Можно было надеяться, что, узнав их приключения, он расскажет и свои.

Смит в кратких словах передал ему все случившееся с ними, начиная с их бегства из Ричмонда: как их выкинуло из воздушного шара на берег, как они бедствовали, как выпутывались из беды, как устроились.

Неизвестный слушал его с величайшим вниманием.

Затем инженер стал говорить о своих товарищах — Гедеоне Спилетте, Герберте, Пенкрофе, Набе — и добавил, что самую большую радость с тех пор, как все они живут на острове Линкольна, они испытали в тот день, когда нашли на острове Табор нового товарища.

При слове «товарищ» неизвестный вспыхнул и опустил голову на грудь. Он видимо смутился.

— Теперь вы нас знаете, — сказал Смит, — и можете протянуть нам руку…

— Нет, — глухим голосом ответил неизвестный, — нет! Вы честные люди, а я…

---

Часть 2.
Глава 16. Первый хлеб
Роман «Таинственный остров» Ж. Верн

« Часть 2. Глава 15

Часть 2. Глава 17 »