XIV. Дикий человек

---

Пенкроф громко позвал хозяина жилища.

Ответа не было.

Пенкроф высек огонь и зажег сухую веточку. Слабый свет озарил на минуту небольшую каморку, которую, казалось, давно никто не посещал. В глубине находился грубо сложенный камин, в котором лежало несколько застывших углей, холодный пепел и охапка сухих дров. Пенкроф кинул в камин зажженную ветку, дрова затрещали, и внутренность жилья осветилась ярким огнем.

Тогда Пенкроф и его товарищи увидели измятую постель; влажные и пожелтевшие простыни доказывали, что ею уже давно никто не пользовался; в углу камина стояло два покрытых ржавчиной котелка и была опрокинута кастрюлька; в шкафу висела одежда, покрытая плесенью; на столе лежали оловянный прибор и Библия с отсыревшими листами; в одном углу было раскидано несколько инструментов, лопата, заступ, кирка, два охотничьих ружья, из которых одно было разбито; на полке стоял совсем еще не тронутый бочонок с порохом, бочонок с дробью и несколько ящиков с затравочным порохом. Все предметы были покрыты толстым слоем пыли, накопившейся, вероятно, в течение многих лет.

— Нет никого! — сказал Спилетт.

— Давно никто не живет, — заметил Герберт.

— Да, очень давно, — ответил Спилетт.

— Я полагаю, господин Спилетт, — сказал Пенкроф, — вместо того чтобы возвращаться на бот, лучше провести ночь в этой хижине.

— Вы правы, — ответил Спилетт, — а если вернется хозяин, так он, может быть, не пожалеет о том, что его место занято…

— Он не вернется! — сказал Пенкроф, покачивая головой.

— Вы думаете, что он покинул остров?

— Кабы он покинул остров, он бы взял с собой оружие и инструменты. Вы знаете, как дороги потерпевшим крушение эти вещи. Нет! Нет! — повторил моряк убедительным тоном. — Нет! Он не покинул острова! Если даже он уплыл на лодке, которую сам построил, он все-таки что-нибудь захватил бы с собой… Нет, он на острове.

— Живой? — спросил Герберт.

— Живой или мертвый. Но если он умер, то, я полагаю, он не мог сам себя похоронить, и мы найдем по крайней мере его останки!

Заперли дверь. Пенкроф, Герберт и Спилетт сели на скамью. Они почти не разговаривали, и каждый из них задумался. Они находились в таком положении, что могли предполагать все и всего ожидать. Они с жадностью прислушивались к малейшему лесному шуму. Если бы вдруг отворилась дверь и перед ними появился человек, они нисколько не удивились бы и дружески пожали руку этому человеку, этому несчастному, неизвестному товарищу.

Но никакого шума не было слышно, дверь не отворялась, и часы томительно проходили за часами.

Какой долгой показалась эта ночь Пенкрофу и обоим его спутникам! Только Герберт заснул часа на два.

Наступил день. Пенкроф и его товарищи тотчас же принялись за подробный осмотр жилища.

Оно стояло на склоне небольшого холма, защищенного пятью или шестью великолепными акациями. Перед фасадом, через лес, была широкая просека, открывавшая вид на море. Небольшая лужайка, окруженная уже разрушившейся изгородью, вела на морской берег и к устью ручья.

Жилище было построено из досок, и легко было распознать, что эти доски взяты с кузова или палубы какого-то судна…

— Вероятнее всего, — сказал Спилетт, — какое-нибудь разбившееся судно было выброшено на берег острова, и по крайней мере один человек из экипажа спасся после крушения, и этот человек, имея в своем распоряжении инструменты, устроил себе помещение из корабельных обломков.

— Надо полагать, так, — отвечал Пенкроф.

Это сделалось еще более очевидным, когда Спилетт увидал на одной из досок, вероятно принадлежавшей корме разбитого судна, следующие полуистертые буквы:

БР. ТАН. Я.

— «Британия»! — воскликнул Пенкроф, которого позвал Спилетт. — Так часто называют всякие суда, и я даже не могу сказать, было оно английское или американское.

— Это все равно, Пенкроф…

— Разумеется, все равно, — ответил моряк. — И если только потерпевший крушение еще жив, мы спасем его, к какой бы нации он ни принадлежал. Но прежде надо бы сходить посмотреть на ботик!

Пенкрофом начало овладевать какое-то беспокойство. А что, если островок обитаем и кто-нибудь из обитателей завладел…

Но подобное предположение было так невероятно, что он пожал плечами и пробормотал:

— Экие глупости лезут мне в голову!

Тем не менее Пенкроф торопился идти завтракать на судно.

Исследователи отправились к своему ботику, внимательно осматривая лесные чащи, по которым бегали козы и свиньи.

Ботик стоял на якоре, который глубоко врезался в песок.

Пенкроф вздохнул, словно у него с плеч свалилась целая гора. Судно, построенное моряком, было, так сказать, его детищем, и на правах нежного отца он мог беспокоиться о нем более, чем того требовало благоразумие.

Исследователи сели завтракать.

— Ешь больше, Герберт, — сказал Пенкроф, — может, обед придется отложить до позднего вечера.

После завтрака все трое принялись за самые тщательные поиски. Но поиски были напрасны: почти целый день они совершенно бесполезно шарили по лесным чащам. Оставалось предположить, что если потерпевший крушение умер, то от его трупа не осталось никакого следа, что какой-нибудь зверь съел его до последней косточки.

— Завтра с рассветом мы отправимся в обратный путь, — сказал Пенкроф товарищам, когда около двух часов пополудни они все прилегли несколько минут отдохнуть в тени сосен.

— Мне кажется, — прибавил Герберт, — что мы спокойно можем забрать с собой всю утварь, принадлежавшую этому несчастному.

— Я тоже так думаю, — ответил Спилетт. — Все это оружие и инструменты пригодятся нам. Если я не ошибаюсь, то запас пороха и дроби будет как раз кстати.

— Да, — сказал Пенкроф, — не забыть бы тоже поймать пару или две свиней, которых нет на Линкольне…

— И насобирать семян, — прибавил Герберт, — тут есть все овощи Старого и Нового Света.

— В таком случае не удобнее ли будет задержаться еще на денек на острове Табор? — сказал Спилетт. — Мы, по крайней мере, вдоволь запасем всего, что впоследствии нам пригодится.

— Нет, господин Спилетт, — ответил Пенкроф. — Нам следует отправиться в обратный путь завтра же, с наступлением рассвета.

— В таком случае — скорее за дело, — сказал Герберт, вставая.

— Да, не будем терять время, — ответил Пенкроф. — Ты, Герберт, займись собиранием семян. А мы отправимся на охоту за свиньями, и, хотя с нами нет Топа, я все-таки надеюсь, что мы поймаем несколько штук… Решено?

— Ладно, ладно, — ответил Герберт.

Герберт направился по тропинке к возделанной части островка, а Пенкроф со Спилеттом — прямо в лес.

Перед охотниками пробегало множество представителей свиной породы, но эти животные, весьма проворные, казалось, не имели никакого желания близко подпускать к себе человека.

Однако после получасового преследования охотникам удалось захватить одну пару, лежавшую в норе, в лесной чаще.

— Попались, голубчики! — сказал Пенкроф. — Ну-ка, господин Спилетт!..

Вдруг в нескольких сотнях шагов от них послышались крики. К этим крикам примешивался страшный рев, в котором не было ничего человеческого.

Пенкроф и Спилетт быстро поднялись; свиньи убежали в ту самую минуту, когда моряк готовил веревки, чтобы их связать.

— Это голос Герберта! — сказал Спилетт.

— Бежим! — крикнул Пенкроф.

Моряк и Спилетт со всех ног кинулись к тому месту, откуда доносились крики.

Такая поспешность была весьма кстати, потому что близ лесной прогалины они увидели, что Герберта повалило на землю какое-то дикое существо, вероятно какая-нибудь гигантская обезьяна…

Броситься на это чудовище, повалить его самого на землю, затем крепко связать — все это для Пенкрофа и Спилетта было делом одной минуты. Моряк обладал геркулесовой силой, Спилетт был тоже не из слабых, и чудовище, невзирая на сопротивление, было так крепко скручено по рукам и ногам, что не могло сделать ни единого движения.

— Ты не ранен, Герберт? — спросил Спилетт.

— Нет! Нет!

— Ну уж кабы эта обезьяна сделала тебе хоть одну царапину!.. — крикнул Пенкроф.

— Да это не обезьяна! — ответил Герберт.

При этих словах Пенкроф и Спилетт взглянули на страшное существо, лежавшее на земле без движения.

Действительно, это была вовсе не обезьяна, это был человек. Но какой человек! Дикий — в самом ужасном значении этого слова — и тем более страшный, что он, казалось, упал до самой низкой ступени зверства.

Всклокоченные волосы, густая борода по пояс, тело, почти совершенно нагое, кроме нескольких лохмотьев на бедрах, дикие, бессмысленные глаза, огромные руки, непомерно длинные ногти, кожа, похожая по цвету на красное дерево, загрубелые, словно ороговевшие, ноги — вот каково было несчастное создание, в котором, однако, надо было признать человека!

По справедливости можно было спросить, есть ли еще душа в этом теле, или в нем остался только один животный инстинкт?

— Вы уверены, что это человек или он когда-нибудь был человеком? — спросил Пенкроф.

— Увы! В этом нельзя сомневаться, — ответил Спилетт.

— Стало быть, это и есть потерпевший крушение? — спросил Герберт.

— Да, — ответил Спилетт, — но в несчастном не осталось почти ничего человеческого!

Спилетт говорил правду. Было очевидно, что если потерпевший крушение и был когда-либо цивилизованным существом, то уединение от остального мира превратило его в дикаря — и, может быть, хуже, чем в дикаря, — в лесного человека. Из его горла выходили какие-то хриплые звуки; его зубы, которые напоминали зубы плотоядных животных, казалось, служили ему для разрывания сырого мяса. Память, без сомнения, давно отказалась служить ему, и уже очень давно он разучился пользоваться своими инструментами, своим оружием; он уже не умел разводить огонь, да огонь был ему уже и не нужен. Видно было, что он ловок, проворен, но что физические качества развились в нем в ущерб нравственным.

Спилетт заговорил с ним. Дикарь, казалось, не понимал, даже не слушал… А между тем, вглядевшись хорошенько в его глаза, Спилетт понял, что в этом человеке еще не совсем угасла способность мыслить.

Между тем пленник не сопротивлялся и не пробовал разорвать веревки. Был ли он обезоружен присутствием подобных себе? Не осталось ли у него какого-нибудь слабого проблеска памяти? Не вспомнил ли он, что когда-то тоже был человеком?

Осмотрев несчастного с чрезвычайным вниманием, Спилетт сказал:

— Кто бы он ни был и кем бы он ни был, наша обязанность — взять его с собой!

— Да! Да! — ответил Герберт. — И может быть, мы пробудим в нем какие-нибудь признаки ума и человечности.

— Душа не умирает, — сказал Спилетт, — и для нас будет большим счастьем вывести из зверского состояния это создание.

Пенкроф покачал головой с видом сомнения.

— Во всяком случае, надо попытаться, — ответил Спилетт, — мы это обязаны сделать из чувства человеколюбия.

Действительно, они, как цивилизованные люди, обязаны были помочь злополучному одичавшему собрату.

Все трое поняли это и могли заранее угадать, что Смит одобрит их решение.

— Оставить его связанным? — спросил моряк. — Может быть, он пойдет, если мы развяжем ему ноги? — сказал Герберт.

— Попробуем, — ответил Пенкроф.

Веревки были сняты с ног пленника, но руки оставались крепко связанными. Он сам поднялся на ноги и, казалось, не обнаруживал никакого желания убежать. Он искоса бросал быстрые зверские взгляды на шедших около него людей и ничем не выказывал, что считает их за подобных себе существ. Из уст его вырвалось что-то вроде свиста, он вздрагивал и озирался, но не пробовал сопротивляться.

Несчастного привели в его жилище.

— Быть может, вид принадлежавших ему предметов произведет на него какое-нибудь впечатление! — сказал Спилетт. — Быть может, достаточно одной искры, чтобы оживить его омраченную мысль, чтобы снова вспыхнула его угасшая душа!

Но пленник ничего не узнал.

У Спилетта явилась мысль, не подействует ли на него вид огня, привлекающего даже внимание животных, и через минуту был затоплен очаг.

Сначала вид пламени, казалось, обратил внимание несчастного, но он скоро отступил от очага, и его глаза, как будто на мгновение блеснувшие сознанием, снова угасли.

Очевидно, в настоящий момент оставалось сделать одно, а именно — отвести его на ботик.

Так и сделали. Пенкроф остался его сторожить.

Герберт и Спилетт вернулись на островок для окончания своих работ и спустя несколько часов возвратились на берег, таща с собой различную утварь, оружие, всевозможные семена огородных овощей, несколько штук дичи и две пары свиней.

Пленника поместили в носовой каюте, где он оставался тих, спокоен, глух и нем.

Пенкроф предложил ему поесть, но он откинул от себя поданное ему жареное мясо; тогда Пенкроф показал ему одну из убитых Гербертом уток — он со зверской жадностью съел всю до последней косточки.

— Вы полагаете, что он опять обратится в человека? — сказал Пенкроф, покачивая головой.

— Надеюсь, — ответил Спилетт. — Помните, что он приведен в такое состояние одиночным заключением, а с этого дня он уже не один!

— Вероятно, он уже давно одичал, — сказал Герберт.

— Очень может быть, — ответил Спилетт.

— Как вы думаете, сколько ему лет?

— Это трудно решить. У него такая густая и огромная борода, что невозможно разглядеть как следует его лицо… но он не молод, и я думаю, что ему должно быть лет под пятьдесят.

— Заметили вы, как глубоко сидят глаза в глазных впадинах?

— Да, Герберт, но я заметил, что в них больше человеческого, чем это может показаться при первом взгляде на всю его фигуру.

Ночь прошла. Неизвестно, спал пленник или нет, но, во всяком случае, хотя его и развязали, он не трогался с места. Он вел себя как те звери, которые с первых минут плена как будто притихают и обнаруживают ярость только впоследствии.

На другой день, 15 октября, рано поутру погода, как предсказывал Пенкроф, переменилась. Ветер повернул с северо-востока, что весьма благоприятствовало обратному плаванию.

— Отлично поплывем! — сказал Герберт.

— Ну, не совсем отлично.

— Это отчего?

— А оттого, что ветер все крепчает! Ну ничего, авось как-нибудь справимся!

В пять утра подняли якорь. Пенкроф направил бот к северо-востоку.

В первый день не случилось ничего особенного. Пленник оставался спокойным; морское путешествие, очевидно, производило на него благотворное действие.

— Уж не был ли он когда-нибудь моряком? — сказал Пенкроф.

— Очень может статься, — отвечал Спилетт.

— Я еще тогда заметил, что одежда в его шкафу была матросская, — сказал Герберт.

— Что ж, теперь он, наверное, вспоминает прежнее? Сколько морей он, может, объездил! Замечаете, он ничуть не пугается, а словно этак отдыхает…

На другой день, 16 октября, ветер значительно посвежел и повернул более к северу; следовательно, задул в направлении, менее благоприятном для хода «Благополучного». Пенкроф привел его ближе к ветру, и хотя ничего не говорил, но начинал беспокоиться, глядя на морские волны, которые с силой разбивались о нос небольшого судна.

«Если ветер не изменится, — думал он, — то на обратный путь придется потратить гораздо больше времени, чем рассчитывали…»

Действительно, 17 октября утром прошло уже сорок восемь часов со времени отплытия с Табора, а ни по чему еще нельзя было заключить, что они находятся вблизи острова Линкольна. Впрочем, невозможно было полагаться на расчеты и по ним судить о пройденном расстоянии, так как и путь судна, и скорость его были весьма приблизительны.

Прошло еще двадцать четыре часа; на горизонте все еще не было видно никакой земли. Между тем задул сильный встречный ветер и море страшно разыгралось. Приходилось проворно маневрировать парусами ботика, который то и дело заливало волной, брать рифы и часто менять галс.

Наконец 18 октября днем «Благополучный» так сильно залило огромным валом, что, если бы пассажиры не приготовились к этому и заранее не привязали себя к палубе, их бы смыло с палубы.

Пенкроф и его товарищи, еще не успевшие оправиться после этого происшествия, получили неожиданную помощь от своего пленника, который по инстинкту моряка выскочил из люка и сильным ударом шеста разбил фальшборт, чтобы ускорить сток воды, набравшейся на палубе; затем, когда миновала опасность, он, не произнеся ни слова, опять спустился в каюту.

Пенкроф, Спилетт и Герберт, совершенно ошеломленные этим неожиданным вмешательством, только поглядели друг на друга.

Положение мореплавателей было незавидное. Пенкроф начинал думать, что сбился с пути и не может отыскать нужное направление.

Ночь с 18 на 19 октября была темная и холодная. Около одиннадцати часов ветер стих, волнение несколько улеглось, и бот, менее подверженный ударам валов, пошел скорее.

Разумеется, ни Пенкроф, ни Спилетт, ни Герберт не сомкнули глаз в продолжение всей ночи. Они очень внимательно следили за ходом судна, потому что или остров Линкольна находился недалеко — и тогда он мог показаться на горизонте с первыми лучами солнца, или «Благополучный», уносимый течением, дрейфовал под ветер — и в таком случае не было никакой возможности проверить его курс.

Пенкроф сильно беспокоился, но не отчаивался и, сидя на руле, упорно старался вглядеться в окружавший его густой мрак.

Около двух часов ночи он вдруг крикнул:

— Огонь! Огонь!

Действительно, милях в двадцати на северо-востоке виднелся светлый огонек. Остров Линкольна находился в этой стороне, и огонек, очевидно зажженный Смитом, указывал путь, по которому надо было следовать.

Пенкроф, забравший сильно к северу, направил нос ботика на этот огонек, блестевший над горизонтом, как звезда первой величины.

---

Часть 2.
Глава 14. Дикий человек
Роман «Таинственный остров» Ж. Верн

« Часть 2. Глава 13

Часть 2. Глава 15 »