XII. Послание

---

Охотники в тот же вечер вернулись, буквально навьюченные дичью: они принесли все, что могут поднять четыре человека. У Топа на шею были надеты четки из уток-шилохвосток, а Юп был увешан связками бекасов.

— Вот, господин Сайрес, — крикнул Наб, — вот как мы распорядились сегодняшним днем! Видите, какой запас? Тут консервам и паштетам и конца не будет! Только кто-нибудь из вас, господа, должен мне помочь. Я на тебя рассчитываю, Пенкроф.

— Не могу. Мне надо приняться за оснастку бота. Ты лучше бы оставил меня в покое.

— А вы, господин Герберт?

— Мне надо завтра сходить на скотный двор…

— Значит, вы, господин Спилетт, поможете?

— Я к твоим услугам, Наб. Только предупреждаю: если ты откроешь мне тайны своей стряпни, я их опубликую!

— Как вам будет угодно, — ответил Наб.

Смит сообщил Спилетту о результатах проведенного накануне исследования, и Спилетт согласился с мнением инженера, что хотя в колодце ничего не найдено, однако тут кроется какой-то секрет, который пока нельзя разгадать.

Холода стояли еще неделю, и колонисты выходили только для наблюдения за птичьим двором. Ученые гастрономические манипуляции Наба и Спилетта распространяли по всему жилищу запах всевозможных печеностей и жаркого.

Так как на дворе стоял сильный мороз и дичь могла хорошо сохраниться, то дикие утки были съедены в свежем виде, причем колонисты единогласно решили, что они вкуснее всякой другой дичи.

В течение этой недели Пенкроф с помощью Герберта, который искусно владел парусной иглой, так усердно работал, что паруса были совсем окончены. В пеньковых снастях недостатка не было, так как оставшиеся канаты и веревки были сделаны из превосходного троса. Паруса были обшиты прочным ликтросом, и осталось еще довольно материала для фалов, шкотов, вантов и прочего. Что касается блоков, то их выточил Смит на токарном станке.

Пенкроф сшил также флаг из полотен синего, красного и белого цветов; цвета эти он получил с помощью некоторых красильных растений. К тридцати семи звездам, сверкающим на флагах американских яхт, Пенкроф прибавил тридцать восьмую — звезду «штата Линкольн», так как он считал свой остров уже присоединенным к великой республике.

— Кто ж его присоединил? — спросил, улыбаясь, Герберт.

— Я присоединил! — ответил моряк. — Сердце мое присоединило.

В ожидании, пока строительство судна будет завершено, колонисты водрузили этот флаг в среднем окне Гранитного дворца и приветствовали его троекратным «ура».

Между тем сезон холодов подходил к концу, и эта вторая зима, казалось, прошла совсем благополучно, как вдруг около четырех часов утра их разбудил сильный лай Топа.

— Что такое? — спросил Смит.

Все кинулись к окнам.

Перед их глазами слабо белело снежное пространство. В ночном мраке слышался какой-то странный не то визг, не то вой.

Очевидно, на плато прорвались какие-то звери.

— Что это за звери? — крикнул Пенкроф. — Каким образом они сюда пробрались?

— Они прошли через мостик, — ответил Смит, — а мостик кто-нибудь забыл поднять…

— Да-да, правда, — сказал Спилетт, — я теперь вспоминаю, что не поднял его…

— Ну отличились же вы, господин Спилетт! — крикнул Пенкроф. — Экая беда!

— Что сделано, то сделано, и уж не воротишь, — сказал Смит. — Подумаем лучше о том, что сейчас делать…

— Но что это за звери? — еще раз спросил Пенкроф, когда вой, визг и лай сделались громче. — Они лают, как собаки!

Этот лай заставил Герберта вздрогнуть; он вспомнил, что такой лай он уже слышал в свое первое посещение истоков Красного ручья.

— Это дикие американские собаки, они же лисы! — сказал он.

— Вперед! — крикнул моряк.

Вооружившись топорами, ружьями и револьверами, все бросились в корзину подъемника и спустились на песчаный берег.

Дикие собаки, когда они собираются большими стаями и мучимы голодом, весьма опасные животные. Тем не менее колонисты не побоялись кинуться в стаю, и первые выстрелы из револьверов, сверкнувшие в ночной темноте подобно молнии, заставили отступить нападавших зверей.

Прежде всего необходимо было помешать этим грабителям подняться до плато Дальнего Вида, потому что тогда они напали бы на плантации и птичий двор, где могли произвести страшные, быть может ничем не восполнимые опустошения, особенно на засеянной ниве. Но так как набег на плато звери могли произвести только через левый берег реки Милосердия, то надо было поскорее загородить узкий проход, находившийся между рекой и гранитной стеной.

Это все сразу сообразили и успели быстро перекрыть дорогу. Топ с широко открытой пастью стоял впереди колонистов, а за ним следовал Юп, вооруженный сучковатой дубиной, которой он потрясал, как палицей.

Ночь была чрезвычайно темная. Только при блеске выстрелов колонисты замечали нападавших, которых, вероятно, было не менее сотни; глаза их сверкали в темноте, как горящие свечи.

— Надо постараться, чтобы они здесь не прошли! — крикнул Пенкроф.

— Не пройдут! — ответил Смит.

Колонисты геройски защищали занятую позицию. Последние ряды диких собак напирали на первые, и в проходе завязалась жестокая схватка. Поминутно раздавались выстрелы из револьверов, и при свете выстрелов сверкали топоры. Уже много собачьих трупов лежало на земле, но стая собак, по-видимому, не только не уменьшалась, а, напротив, казалось, беспрестанно увеличивалась от нового наплыва со стороны мостика.

Вскоре колонисты должны были вступить, что называется, в рукопашную. Все получили по нескольку ран, но легких. Герберт выстрелом из револьвера защитил Наба, которому на спину собиралась броситься, подобно тигру, дикая собака. Топ дрался со страшной яростью, вцепляясь в горло противникам и загрызая их насмерть. Юп, вооруженный своей дубинкой, бешено колотил направо и налево, и колонисты напрасно старались удержать его в арьергарде. Одаренный зоркими глазами, которые так же хорошо видели в ночной темноте, как и днем, он отличался более всех в этой кровопролитной битве и время от времени издавал пронзительный свист, служивший у него знаком ликования. Иногда он заходил так далеко вперед, что при свете выстрелов колонисты могли видеть его окруженным пятью или шестью большими собаками, с которыми он расправлялся с редким хладнокровием.

Наконец после двухчасовой битвы колонисты одержали победу. С первыми лучами солнца дикие собаки отступили; они перебрались через мостик, который Наб поспешил тотчас же поднять.

— А Юп! — крикнул Пенкроф. — Где Юп?

Юп исчез. Наб звал своего друга, и этот друг в первый раз не откликнулся на его зов.

Все принялись за поиски; каждый боялся найти его в числе убитых.

— Вот он! — воскликнул Наб.

Юп лежал среди целой груды собачьих трупов; раздробленные челюсти и перебитые спины доказывали, что им порядком досталось от страшной дубины отважного орангутанга. Бедный Юп все еще держал в руке обломок этой дубины: лишенный оружия, он не мог справиться с большим числом кровожадных тварей и получил несколько глубоких ран.

— Жив! — крикнул Наб, наклонившись к обезьяне.

— И мы его спасем, — ответил Пенкроф, — мы будем всячески за ним ухаживать!

Юп, казалось, понял слова, потому что склонил голову на плечо Пенкрофу и как будто благодарил его.

Юп, поддерживаемый Пенкрофом и Набом, был приведен к подъемнику; у него вырывались едва слышные стоны. Его положили на матрас, который сняли с одной из кушеток, и с большим старанием обмыли раны на его груди. По-видимому, раны были не смертельны, но Юп совсем ослабел от потери крови, и его сильно лихорадило.

После перевязки его уложили в постель, определили ему строгую диету — «совсем как доподлинному человеку», по выражению Наба, — и заставили выпить несколько чашек настоя из целебных трав.

Сначала сон Юпа был тревожен, но мало-помалу дыхание его становилось спокойнее, и колонисты, соблюдая величайшую тишину, оставили его одного. Время от времени Топ, пробираясь, можно сказать, «на цыпочках», приближался к своему другу и, казалось, одобрял уход колонистов за больным. Одна лапа Юпа свисала с кровати, и Топ лизал ее с грустным видом.

Нападение собак, которое могло иметь весьма дурные последствия, послужило уроком колонистам, и с этих пор они никогда не ложились спать, пока кто-нибудь из них не осмотрел, все ли мосты подняты.

Между тем Юп спустя несколько дней начал поправляться. Лихорадка мало-помалу ослабевала, и Спилетт, который был немножко сведущ в медицине, предсказывал скорое выздоровление. 16 августа Юп начал есть. Наб нарочно для него готовил легкие и сладкие кушанья, которые больной смаковал с наслаждением. Кстати заметим, что если у Юпа был какой порок, так это — маленькое обжорство, от которого Наб никогда не старался его отучить.

— Что ж делать? — говорил Наб Спилетту, когда тот иногда упрекал его, что он балует орангутанга. — У бедного Юпа одна только радость: хорошая еда, и я очень доволен, что хоть этим могу вознаградить его за все услуги.

Скоро Юп встал с постели. Раны зажили, и по всему было видно, что к нему скоро вернутся прежние проворство и бодрость. Как у всех выздоравливающих, в это время у него появился страшный аппетит, и Спилетт позволил ему есть что угодно, потому что он положился на инстинкт, которого часто не бывает у разумных существ, и этот инстинкт должен был предохранить орангутанга от излишеств.

Наб был в восхищении от его аппетита.

— Ешь, дружище, ешь, ничем не стесняйся! — говорил он Юпу. — Ты пролил за нас кровь!

25 августа послышался голос Наба:

— Господин Сайрес, господин Гедеон, господин Герберт, Пенкроф, пойдите сюда! Скорее! Скорее!

Колонисты поспешили на зов.

— Что такое?

— Поглядите! — ответил Наб, разражаясь громким смехом.

Что увидели колонисты?

Юп сидел, подобно турку, на пороге и самым серьезным образом курил трубку.

— Моя трубка! — воскликнул Пенкроф. — Он взял мою трубку! Ах ты проказник этакой! Ну, я тебе дарю ее! Кури, любезный друг, кури!

А Юп в это время важно пускал густые клубы дыма и, казалось, был в восхищении.

Смит не очень удивился; он рассказал несколько примеров прирученных обезьян, для которых курение табака делалось привычкой.

С этого дня трубка Пенкрофа перешла во владение Юпа и всегда висела у него в комнате около запаса табака. Он сам набивал трубку, сам зажигал ее горячим угольком и, казалось, был счастливейшим из четвероруких. Само собой разумеется, что такое сходство во вкусах только укрепило дружеские узы между достойной обезьяной и Пенкрофом.

— Быть может, это человек? — говорил иногда Пенкроф Набу. — Разве ты удивишься, если услышишь, что он заговорит?

— Ей-богу, не удивлюсь! — отвечал Наб. — Мне скорее удивительно то, что он еще до сих пор не умеет говорить.

— А было бы забавно, — сказал моряк, — кабы он в один прекрасный день мне сказал: «Не поменяться ли нам трубками, Пенкроф?»

— Да, — ответил Наб. — Как жаль, что он нем от рождения!

В сентябре холода прекратились. Колонисты могли приняться за работы на воздухе.

Постройка бота быстро продвигалась. Обшивка бортов была совсем окончена, и строители принялись за внутреннее его скрепление, служившее для связи всех частей кузова.

Так как в дереве недостатка не было, то Пенкроф предложил Смиту изнутри укрепить корпус другой, непроницаемой для воды обшивкой, чтобы вполне быть уверенным в прочности судна.

Смит, полагавший, что в будущем всего можно ожидать, одобрил мысль Пенкрофа придать ботику возможно большую прочность.

Внутренняя обшивка и палуба судна были совсем закончены к 15 сентября. Для конопачения пазов колонисты использовали паклю из сухой морской травы и залили их кипящей смолой, добытой посредством перегонки соснового дерева.

Балластом послужили тяжелые обломки гранита. Поверх балласта настелили помост. Внутренность судна была разделена на две каюты, вдоль которых шли две скамьи, служившие и ящиками. Каюты разделялись переборкой, и в каждой каюте имелся люк на верхнюю палубу, снабженный крышкой.

Пенкрофу ничего не стоило выбрать подходящее дерево для рангоута. Мачту он вырубил из молодой пихты, прямой и несучковатой, оставалось только обтесать ее и закруглить верхушку. Железные скрепления для мачты, руля и самого кузова были хотя грубо, но прочно сделаны в кузнице «Труб».

Тем временем повседневные работы шли своим чередом. В загоне соорудили новые выгородки, потому что и у муфлонов, и у коз появилось немало молодняка, которому нужны были кров и корм. Колонисты по-прежнему часто наведывались на устричную отмель, в крольчатник, в места залежей угля и железа и даже в глухие места леса Дальнего Запада, где водилось много дичи.

Они нашли еще кое-какие местные растения, может быть и не такие уж необходимые, зато вносившие разнообразие в меню Гранитного дворца. Это были полуденники различных видов, у одних были мясистые съедобные листья, из семян других добывали что-то вроде муки.

10 октября ботик был спущен на воду.

Пенкроф сиял. Операция удалась вполне. Судно в полной оснастке было передвинуто на катках к краю берега и, поднятое приливом, поплыло при дружных рукоплесканиях колонистов, и особенно Пенкрофа, который нисколько не стеснялся в выражениях своего восторга. Впрочем, это был еще не предел гордости моряка, так как, окончив постройку судна, он сделался его командиром.

Чин капитана был присвоен Пенкрофу с общего согласия.

— А как же мы назовем ботик? — спросил капитан Пенкроф.

— Да-да, необходимо его окрестить! — сказал весело Герберт.

После многих предложений колонисты решили дать боту имя «Благополучный».

В тот же день был произведен пробный выход в море. Погода стояла прекрасная. Дул свежий ветерок, но волнение было небольшое.

— На «Благополучный»! — крикнул капитан Пенкроф.

Но, прежде чем пуститься в плавание, следовало позавтракать, а кроме того, захватить провизию с собой — на тот случай, если прогулка затянется до вечера. Сайресу Смиту тоже хотелось поскорее испытать бот, сделанный по его чертежам, и хотя он не раз менял некоторые детали по совету моряка, но все же не был так непоколебимо уверен в судне, как Пенкроф, и надеялся, что моряк откажется от намерения отправиться на остров Табор, поскольку тот уже давно не заговаривал об этом. Сайресу Смиту было страшно подумать, что его товарищи отважатся пуститься в плавание на таком маленьком суденышке, водоизмещением не больше пятнадцати тонн.

В половине одиннадцатого все были на борту корабля, даже Топ и Юп. Наб и Герберт подняли якорь, зарывшийся в песок против устья реки Милосердия, и «Благополучный», подняв косой грот с развевающимся на мачте флагом острова Линкольна, вышел в открытое море под командованием капитана Пенкрофа.

Чтобы выйти из бухты Союза, надо было пойти на фордевинд, то есть полным попутным ветром, и колонисты могли убедиться, что при подобном ветре суденышко держит достаточную скорость.

Обогнув мыс Коготь, Пенкроф должен был держать курс по ветру, чтобы пойти вдоль южного берега; сделав несколько галсов, он заметил, что «Благополучный» может идти около пяти румбов от ветра, не сильно дрейфуя. Суденышко было весьма маневренным и вообще вполне годилось для лавировки.

Пассажиры восхищались ходом ботика. В их распоряжении было судно, которое при случае могло сослужить им службу. Теперешняя прогулка, при прекрасной погоде и свежем береговом ветре, была восхитительна.

Пенкроф держался в море в трех или четырех милях от берега, на траверзе бухты Воздушного Шара. Отсюда перед глазами колонистов открывался остров со всеми очертаниями побережья, начиная от мыса Коготь до Змеиного мыса.

— Как хорош вид отсюда! — сказал Герберт. — Посмотрите, господин Спилетт, на леса, как хвойные резко очерчиваются на молодой листве других деревьев… А гора Франклина! Видите, на вершине белые снежные пятна? О, как хорош наш остров!

— Да, наш островок ничего себе… — ответил Пенкроф. — Знаете, я люблю его, как любил когда-то свою бедную мать! Он такой же добрый… Он принял нас несчастными и нищими и всем наделил! Чего теперь не хватает его пятерым детям, которые словно с неба на него свалились?

— Всего вдоволь, Пенкроф; всего вдоволь, капитан, — ответил Наб.

И оба приятеля разразились страшным троекратным «ура» в честь своего острова.

В это время Спилетт, прислонившись к мачте, набрасывал в блокноте открывшуюся панораму.

Смит безмолвно глядел на остров.

— Ну, господин Сайрес, что вы скажете о нашем ботике? — спросил Пенкроф.

— Что ж, он построен недурно.

— А что вы думаете насчет дальнего плавания?

— Какого плавания?

— На остров Табор, например?

— Друг мой, — ответил Смит, — я думаю, что в крайнем случае можно, не колеблясь, отважиться выйти в море на «Благополучном» даже и в дальнее плавание; но, вы это знаете, мне бы не хотелось, чтобы вы отправились на остров Табор. Я в этом не вижу никакой пользы.

— Всегда приятно познакомиться со своими соседями, господин Смит, — ответил Пенкроф, упорно стоявший на своем. — Остров Табор — наш сосед, и заметьте, наш единственный сосед! Учтивость требует, чтобы мы побывали на нем, по крайней мере нанесли бы хоть один визит!

— Черт возьми! — сказал Спилетт. — Приятель наш Пенкроф решил всех превзойти в учтивости!

Моряку было немножко досадно: ему не хотелось огорчать Смита, и в то же время он желал во что бы то ни стало посетить остров Табор.

— Подумайте, Пенкроф, еще и о том, — продолжал Смит, — что вы не можете один отправиться.

— Мне будет достаточно одного компаньона.

— Значит, из пяти колонистов вы хотите лишить колонию двух?

— Из шести! А Юп?

— Из семи! — прибавил Наб. — Топ тоже идет в счет!

— Я уверен, что тут нет никакого риска, — продолжал Пенкроф.

— Может быть; но, я повторяю вам, отважиться на такое путешествие — значит без всякой нужды подвергнуть себя опасности!

Упрямый моряк ничего не ответил.

Продержавшись некоторое время в море, ботик двинулся к берегу, направляясь к бухте Воздушного Шара. Необходимо было осмотреть узкие проходы между песчаными отмелями и рифами, чтобы в случае нужды поставить бакены, так как бухта должна была служить гаванью для бота.

До берега оставалось не более полумили, и надо было лавировать, чтобы при встречном ветре добраться до места.

Ботик двигался довольно тихо, потому что береговой ветер, отчасти задерживаемый высоким берегом, слабо надувал паруса.

Герберт, стоявший на носу и указывавший путь, по которому надо было следовать в проходах, вдруг воскликнул:

— К ветру, Пенкроф! Держи круче!

— Что такое? Камень?

— Нет… погоди, — сказал Герберт. — Не вижу хорошенько… еще к ветру… хорошо… так держи!..

Герберт растянулся вдоль борта, быстро опустил руку в воду и, поднимаясь, воскликнул:

— Бутылка!

Герберт держал в руке закупоренную бутылку!

Смит схватил бутылку. Не произнеся ни единого слова, он вытащил пробку и вынул отсыревший кусок бумаги, на котором было написано:

«Потерпевший крушение… Остров Табор: 153° вост. долг. — 37° 11ʹ юж. шир.»

---

Часть 2.
Глава 12. Послание
Роман «Таинственный остров» Ж. Верн

« Часть 2. Глава 11

Часть 2. Глава 13 »