XI. Вторая зима

---

Между тем зима наступала с июня, который соответствует декабрю Северного полушария. Главной заботой колонистов стала заготовка теплой и прочной одежды.

Муфлоны были выстрижены, и их шерсть только оставалось превратить в материю.

Смит, не имевший в своем распоряжении ни чесальных, ни гладильных, ни прядильных машин, ни ткацкого станка, должен был использовать более простой способ для переработки шерсти — способ, при котором не нужно ни прясть, ни ткать. Он знал, что шерстяные волокна, если на них производить давление по всем направлениям, сбиваются, спутываются и вследствие этого образуют материю, известную под названием войлок. Войлок можно было получить простым валянием — операцией, после которой хотя и уменьшается гибкость и мягкость материи, зато увеличивается ее способность сохранять тепло. Шерсть муфлонов состояла из весьма коротких волосков, а для войлока именно это и было нужно.

Но сначала нужно было отделить от шерсти маслянистое и жирное вещество, которым она пропитана и которое называется жиропотом. Выделение жиропота производилось двадцать четыре часа в чанах, наполненных водой и нагретых до семидесяти градусов; после этого шерсть промыли в содовом растворе; затем, после достаточного просушивания посредством прессовки, шерсть пришла уже в такое состояние, что ее можно было валять.

Особенно оказались полезны знания инженера при сооружении машины, предназначенной для валяния шерсти, так как он сумел искусно воспользоваться механической силой, до сих пор пропадавшей даром, а именно силой берегового водопада, для движения сукновальни.

Устройство ее было весьма простое. Вал, снабженный пальцами, с помощью которых поднимались и снова падали поочередно вертикальные толкушки; корыта, куда укладывалась шерсть и в которые падали эти толкушки; прочные устои и рамы, служившие для скрепления всей системы, — вот составные части машины, о которой шла речь, машины, которая была в ходу в течение многих веков, пока явилась мысль заменить толкушки цилиндрами-сжимателями и подвергнуть предназначенный к обработке материал уже не только толчению, но и настоящему плющению, или «прокатке».

Переработка шерсти удалась вполне. Шерсть, предварительно пропитанная мыльным раствором, служившим, во-первых, для соединения волокон и их размягчения, а во-вторых, для предотвращения от порчи во время обработки, выходила из сукновальни в виде толстой войлочной скатерти. Ворсинки и все неровности шерсти так перепутались и сцепились, что составили материю, вполне годную как для одежды, так и для одеял. Разумеется, это была не мериносовая ткань, не кисея, не репс, не китайский атлас, не сукно, не фланель — то был просто «линкольнский войлок», и на острове Линкольна теперь насчитывалось одной отраслью промышленности больше.

В двадцатых числах июня наступили настоящие холода, и Пенкрофу, к великой его досаде, пришлось отложить постройку бота; впрочем, он решил во что бы то ни стало закончить его к весне.

Его неотступно преследовала одна мысль — навестить остров Табор, хотя Сайрес Смит не одобрял это путешествие, считая, что оно предпринимается из пустого любопытства: к чему колонистам скалистый островок, пустынный и бесплодный? Его тревожила мысль, что Пенкроф собирается проплыть сто пятьдесят миль на утлом суденышке по неведомому морю. А что, если бот, попав в открытое море, не доберется до Табора, а вернуться на остров Линкольна не сможет? Что тогда станется с ним посреди грозного океана, полного опасностей? Сайрес Смит часто говорил об этом с Пенкрофом, но моряк с каким-то непонятным упрямством отстаивал свою затею, должно быть сам не отдавая себе отчета, отчего он так упорствует.

— Как же так, друг мой, — сказал ему однажды инженер, — вы расхваливали остров Линкольна, жалели, что придется его покинуть, а теперь сами хотите с ним расстаться.

— Всего лишь на несколько дней, — отвечал Пенкроф, — всего на несколько дней, мистер Сайрес. Доберусь туда и тотчас поверну обратно, только посмотрю, что это за островок!

— Да разве его можно сравнить с островом Линкольна!

— Конечно нет.

— Зачем же вам рисковать!

— Хочу узнать, что происходит на острове Табор.

— Да ничего там не происходит и не может происходить!

— Как знать!

— Ну а если разыграется буря?

— Весной это не страшно, — ответил Пенкроф. — Но вот что, мистер Сайрес, ведь все надобно предвидеть, и я прошу вас отпустить со мной в это путешествие одного лишь Герберта.

— Знайте же, Пенкроф, — произнес инженер, положив руку ему на плечо, — если с вами и с юношей, которого по воле обстоятельств считаем за сына, что-нибудь случится, мы будем безутешны.

— Мистер Сайрес, — ответил Пенкроф с непоколебимой уверенностью, — никогда мы не причиним вам такого горя. Мы еще вернемся к этому разговору, когда придет время. Впрочем, я уверен, что как только вы увидите, до чего прочно построен, до чего хорошо оснащен наш бот, и убедитесь в его мореходных качествах, когда мы обогнем наш остров — ведь мы сделаем это вместе, — то, повторяю, я уверен, вы отпустите меня без колебаний. Не скрою, ваше судно будет сделано на славу!

— Положим, наше судно, Пенкроф, — ответил инженер, которого обезоружили слова моряка.

На этом и прервался разговор, но он возобновлялся не раз, однако Сайрес Смит и моряк так и не переубедили друг друга.

К концу июня выпал первый снег. Скотный двор предварительно был обеспечен огромными запасами и более не нуждался в ежедневных посещениях, хотя решено было наведываться туда по крайней мере раз в неделю.

Расставили западни, и колонисты попробовали пустить в ход ловушки, придуманные Смитом. Изогнутые куски китового уса, заключенные в ледяной оболочке и прикрытые слоем жира, были размещены по лесной опушке, в том месте, где обыкновенно проходили животные, спускаясь к озеру.

К великому удовольствию Смита, изобретение алеутских охотников дало отличные результаты. Около дюжины лисиц, несколько кабанов и даже один ягуар проглотили ловушку, и колонисты нашли этих животных мертвыми, с брюхом, проколотым распрямившимся китовым усом.

Здесь следует упомянуть о попытке колонистов вступить в сношение с остальным миром.

Спилетту много раз уже приходило на ум исполнить долг корреспондента и бросить в море записку в бутылке, которую течением, быть может, занесет к какому-нибудь обитаемому берегу, или доверить такую записку голубю.

Но была ли какая-нибудь возможность допустить, что голубь или бутылка могут перебраться через все громадное расстояние, отделявшее остров Линкольна от другой земли, — расстояние в тысячу двести миль?

Но 30 июня был изловлен, не без труда, альбатрос, которого Герберт слегка ранил в лапу. То был великолепный образчик из семейства огромных ширококрылых морских птиц, у которых размах крыльев равняется десяти футам и которые могут перелетать даже Тихий океан.

Герберту очень хотелось сохранить эту прекрасную птицу; он скоро вылечил рану на его лапке и рассчитывал приручить альбатроса, но Спилетт уверил его, что не следовало упускать удобного случая войти при посредстве пернатого курьера в сношения с обитаемыми землями Тихого океана. Герберт должен был уступить, потому что, если альбатрос залетел на остров из каких-либо обитаемых мест, он непременно полетит обратно, лишь только его выпустят.

Быть может, Спилетт, в котором даже теперь иногда проявлялись репортерские наклонности, не прочь был послать на всякий случай занимательный рассказец о приключениях колонистов острова Линкольна? Какой успех ожидал бы специального корреспондента «Нью-Йорк геральд» и номер газеты, содержащий эту хронику, если бы этот материал дошел по адресу, главному редактору Джону Бенетту!

Итак, Спилетт сочинил краткую записку, которая была вложена в мешочек из плотной парусины, смазанной камедью, с настоятельной просьбой ко всякому, кто бы ни нашел эту записку, доставить ее в бюро «Нью-Йорк геральд». Мешочек привязали к шее альбатроса, а не к ноге, так как эти птицы имеют обыкновение отдыхать на поверхности моря. Затем быстрому воздушному курьеру была предоставлена свобода, и колонисты не без некоторого волнения глядели, как он исчез в тумане.

— Куда он летит? — спросил Пенкроф.

— К Новой Зеландии, — ответил Герберт.

— Счастливого пути! — крикнул моряк, не ожидавший, впрочем, толку от такой затеи.

С наступлением зимы работы внутри Гранитного дворца возобновились. Колонисты чинили старую одежду, шили новую и между прочим — паруса для бота, выкроенные из той же неистощимой оболочки воздушного шара.

В течение июля наступили неимоверные холода, но колонистам нечего было жалеть ни дров, ни каменного угля. Смит поставил в большом зале вторую печь, и здесь-то проводились долгие зимние вечера. Веселая болтовня во время работ, чтение после окончания занятий… и время неслось незаметно.

Немалое удовольствие испытывали колонисты, сидя в отлично освещенном свечами и согретом пылавшим углем зале; с чашками горячего кофе в руках, с дымящимися трубками, они прислушивались к завыванию бури… Они были бы вполне счастливы, если бы только когда-нибудь мог быть счастлив человек, очутившийся на таком расстоянии от себе подобных и не имеющий надежды с ними увидеться. Колонисты все говорили о своей родине, о покинутых друзьях, о величии Американской Республики, о ее влиянии, которое могло только увеличиваться, на остальной мир, и Смит, сильно заинтересованный в делах страны, очень занимал слушателей своими рассказами, своими краткими обозрениями и предсказаниями будущих политических событий.

Однажды Спилетт сказал инженеру:

— Но, мой любезный Сайрес, разве всему промышленному и торговому движению, которому вы пророчите постоянное прогрессивное развитие, не грозит опасность рано или поздно прекратиться?

— Прекратиться? Почему?

— По недостатку каменного угля, который, по справедливости, можно назвать самым драгоценным из минералов.

— Да, действительно, самым драгоценным, — ответил Смит, — и природа, по-видимому, сама захотела подтвердить, что он именно самый драгоценный, когда создала алмаз, который, как вам известно, представляет только чистый кристаллический углерод.

— Вы что ж это, господин Смит, уж не хотите ли сказать, что впоследствии будут сыпать алмазы в топки паровиков и топить алмазами? — возразил Пенкроф.

— Нет, друг мой, — ответил Смит.

— Однако я все-таки настаиваю на своем, — возразил Спилетт. — Вы не станете отрицать, что когда-нибудь ископаемый уголь будет весь истреблен?

— О, месторождения угля еще слишком значительны, и сотни тысяч рабочих, которые ежегодно извлекают его из шахт в количестве ста миллионов кубических центнеров, не скоро могут их истощить!

— С постепенным возрастанием потребления каменного угля, — ответил Спилетт, — можно сказать наперед, что эти сотни тысяч рабочих скоро увеличатся до двухсот тысяч и что угля будет извлекаться вдвое больше.

— Разумеется, но после европейских месторождений, которые новые машины могут истощить до основания, залежи каменного угля Америки и Австралии еще долго будут обеспечивать промышленность.

— Сколько времени? — спросил Спилетт.

— По крайней мере двести пятьдесят или триста лет.

— Это утешительно только для нас, — ответил Пенкроф, — а не для наших дальних родичей по нисходящей линии…

— Они подыщут что-нибудь новое, — сказал Герберт.

— Надо полагать, что подыщут, — ответил Спилетт, — потому что, если не будет угля, не будет и машин, а не будет машин, не будет ни железных дорог, ни пароходов, ни заводов — одним словом, ничего того, чего требует прогресс современной жизни.

— Но что же тогда найдут? — спросил Пенкроф. — Угадываете вы, господин Сайрес?

— Почти что угадываю, любезнейший Пенкроф.

— Ну чем же станут топить вместо угля?

— Водой, — ответил Смит.

— Водой! — крикнул Пенкроф. — Будут водой нагревать котлы пароходов и локомотивов, топить водой для нагревания воды?

— Да, но водой, разложенной на составляющие ее элементы, — ответил Смит, — и разложенной, разумеется, посредством электричества, которое в то время сделается могущественной силой, потому что все великие открытия вследствие неизъяснимого закона взаимно довершаются и пополняются. Да, друзья мои, я полагаю, что наступит время, когда вода заменит теперешний горючий материал, когда составляющие ее газы, водород и кислород, — используемые порознь друг от друга или оба вместе, в виде гремучего газа, — предоставят неисчерпаемый источник теплоты и света, и притом теплоты и света такой силы, какую никогда не может обеспечить каменный уголь. В то время угольные ямы пароходов и тендеры паровозов будут наполнены этими двумя газами под высоким давлением, и они в топках будут развивать громадную теплородную силу. Нам нечего опасаться истощения горючего материала. Пока наша земля существует, до тех пор она будет служить нуждам своих обитателей и у них не будет недостатка ни в теплоте, ни в свете, точно так же, как они не будут нуждаться в продуктах растительного, минерального или животного царства. Итак, я полагаю, что, когда каменноугольные залежи истощатся, отопление будет производиться посредством воды. Вода — это уголь будущего.

— Хотелось бы посмотреть на все это! — сказал Пенкроф.

— Тебе бы следовало немного позже явиться на свет, — ответил Наб.

Разговор прервался не вследствие замечания Наба, а скорее вследствие лая Топа, который, очевидно, давал знать о своей тревоге. Собака беспокойно кружилась около отверстия колодца, который спускался к прежнему водостоку.

— Что это с Топом? — спросил Пенкроф.

— Да и Юп странно рычит, — прибавил Герберт.

Действительно, орангутанг тоже выказывал признаки тревоги, и, странная вещь, оба животных, казалось, были скорее обеспокоены, чем раздражены.

— Очевидно, — сказал Спилетт, — что колодец находится в непосредственном сообщении с морем, и какое-нибудь морское животное время от времени выныривает на поверхность подышать чистым воздухом.

— Разумеется, — ответил Пенкроф, — другого объяснения никак и не придумаешь… Ну замолчи, Топ! — прибавил он, прикрикнув на собаку. — А ты, Юп, отправляйся в свою комнату!

Обезьяна и собака умолкли. Юп отправился спать, но Топ остался в зале и в течение всего вечера не переставал глухо рычать.

Колонисты больше не заводили речи о непонятной тревоге Топа, однако Смит заметно помрачнел.

В течение остальных дней июля то шли дожди, то наступали холода. Температура не падала настолько, как в прошлую зиму, и июльские морозы не достигали прошлогодних тринадцати градусов. Зато гораздо чаще случались бури и порывистые шквалы. Море так высоко поднималось, что несколько раз заливало «Трубы». Это заставляло предполагать, что высота прилива зависит от какого-нибудь подводного волнения: чудовищные волны вздымались, как горы.

В подобные бури было трудно и даже опасно отправляться по дорогам острова, так как страшными порывами ветра часто валило деревья. Тем не менее колонисты не пропускали ни одной недели, не посетив скотного двора. По счастью, скотный двор, отлично защищенный горой Франклина, не мог особенно пострадать от свирепого урагана; деревья, навесы и изгородь — все уцелело. Зато птичий двор на плато Дальнего Вида, находившийся как раз на восточном ветру, потерпел значительные повреждения. С голубятни два раза срывало крышу, изгородь повалилась. Все это надо было перестроить, и попрочнее, ибо теперь стало ясно, что предстоят суровые испытания.

— Надо все скорее поправить! — сказал Герберт.

— Не поправить, а соорудить новую, прочнее, — возразил Пенкроф.

— Да, — сказал Смит, — по всему видно, что наш Линкольн находится в самых бурных областях Тихого океана. Он, по-видимому, представляет центральный пункт обширных циклонов, которые хлещут, подобно хлысту, подгоняющему вертящийся волчок. Только в настоящем случае волчок стоит неподвижно, а вертится хлыст!

В течение первой недели августа шквалы утихли, но температура понизилась до минус двадцати двух градусов. Небо обрело спокойствие, которое, как еще недавно казалось, утратило навсегда.

3 августа была проведена экспедиция к Утиному болоту. Охотников соблазняла дичь, расположившаяся в этих местах на зиму. Дикие утки, бекасы, чирки так и кишели там. Смит, под предлогом какой-то работы, остался в Гранитном дворце.

Лишь только охотники перешли мост через реку Милосердия, Смит поднял его и вернулся в Гранитный дворец с мыслью непременно привести в исполнение давно задуманный план. Инженер решил самым тщательным образом обследовать внутренность колодца.

Почему Топ так часто кружится около его отверстия? Почему он так странно лает всякий раз, когда какое-то беспокойство тянет его к этому колодцу? Почему Юп тоже выказывает тревогу? Нет ли в этом колодце, кроме вертикального отверстия, идущего к морю, боковых ходов в другие части острова?

Спуститься на дно колодца было легко, воспользовавшись веревочной лестницей, которая лежала без применения со времени устройства подъемника. Смит притащил лестницу, взял зажженный фонарь, револьвер и, заткнув за пояс охотничий нож, начал спускаться по ступенькам.

Стенки всюду были сплошные, но местами попадались скалистые выступы; по ним можно было подниматься до верха отверстия колодца.

Смит принял это к сведению, но, осматривая самым добросовестным образом при свете фонаря выступы, он не нашел ни малейшего следа, никакого излома, который навел бы на мысль, что они когда-нибудь служили ступеньками.

Смит спустился глубже, освещая каждую точку стенки колодца.

Нигде он не заметил ничего подозрительного.

Когда Смит дошел до последней ступеньки, он почувствовал водную поверхность, которая в это время была совершенно спокойна.

Стена, по которой Смит ударял рукояткой ножа, издавала глухой звук. Это был плотный гранит, в котором никакое живое существо не могло проложить себе дорогу. Чтобы достигнуть дна колодца и затем подняться к отверстию, необходимо было пройти через канал, всегда наполненный водой, которым колодец сообщался с морем, а это было доступно только морским животным.

Смит поднялся наверх, вытащил лестницу, прикрыл отверстие колодца и, погруженный в думы, вернулся в большой зал, повторяя:

— Я ничего не видел, а между тем там что-то есть!

---

Часть 2.
Глава 11. Вторая зима
Роман «Таинственный остров» Ж. Верн

« Часть 2. Глава 10

Часть 2. Глава 12 »