Глава II. Это убьет то (продолжение)

В пятнадцатом столетии все изменяется.

Человеческая мысль открывает другой способ увековечения, способ, не только еще более прочный и устойчивый, чем зодчество, но несравненно более простой и легкий. Зодчество развенчивается. Каменные буквы Орфея заменяются свинцовыми буквами Гуттенберга.

Книга стремится убить здание.

Изобретение книгопечатания — величайшее событие истории. Оно производит коренной переворот. Способ выражения человеческой мысли совершенно изменяется; мышление облекается в новую форму, отбросив старую. Символическая змея, со времен Адама олицетворявшая разум, сменяет старую шкуру на совершенно новую, небывалую.

Благодаря печати человеческая мысль становится уже вполне бессмертною, потому что сделалась крылатою, неуловимою и неуничтожимого. Она начинает носиться в воздухе. Во времена владычества архитектуры мысль превращалась в утес и властно располагалась в одном определенном месте и овладевала одним определенным веком. Но с возникновением печати она превращается в стаю птиц, которая разлетается во все стороны и одновременно наполняет все точки воздуха и пространства.

Повторяем, каждому понятно, что эта перемена должна была придать мысли большую несокрушимость. Из прочной она делается живучей, из долговечной превращается в бессмертную. Всякую твердыню можно уничтожить, но как уничтожить вездесущее? Пусть настанет потоп, горы исчезнут под водою, а птицы все-таки будут летать! Достаточно одному ковчегу уцелеть и носиться на поверхности вод, чтобы на него опустились птицы и поплыли вместе с ним. Когда спадут воды и из хаоса потопа возникнет новый мир, то этот мир все-таки увидит витающую над ним крылатую, бессмертную мысль мира погибшего.

Можно ли поэтому удивляться, что человеческий разум покинул зодчество ради изобретения Гуттенберга и что книгопечатание не только лучше зодчества обеспечивает сохранение мысли, но в то же время представляется наиболее простым, удобным и легким способом ее выражения? Действительно, книгопечатание не требует громоздких приспособлений, не нуждается в тяжеловесных орудиях. Для того чтобы выразиться в форме здания, мысль должна затратить значительную денежную сумму, призвать к себе на помощь все остальные искусства, срыть целые горы, чтобы добыть необходимый материал, срубить целые леса для устройства подмостков, двинуть целые полчища рабочих. Между тем для того, чтобы выразиться в виде книги, ей нужно немного бумаги, чернил и перьев. Само собою разумеется, что мысль с радостью должна была ухватиться за новый способ облечения ее в осязаемую форму. Пересеките русло реки каналом, прорытым ниже ее уровня, и воды реки тотчас же покинут старое русло.

В самом деле, мы видим, как с момента изобретения книгопечатания начинает понемногу сохнуть, атрофироваться и бледнеть зодчество. Так и чувствуется, что вода в этом русле убывает, что жизненные соки этого искусства иссякают, что мысль веков и народов устремилась уже по другому пути. В пятнадцатом столетии эта перемена еще не особенно была заметна. Печатный станок тогда еще недостаточно окреп и поддерживал свое существование только тем, что питался излишком соков процветавшего еще зодчества. Но с шестнадцатого века зодчество уже начинает хиреть так сильно, что это бросается в глаза. Оно перестает быть главным выразителем общественной мысли и, как искусство, ищет жалкой опоры в классицизме, превращаясь из галльского, европейского, самобытного в греко-римское, из современного и правдивого — в ложноантичное. Настает та эпоха упадка зодчества, которая называется эпохою Возрождения. Положим, этот упадок был обставлен очень эффектно. Старый готический гений, представлявший собою как бы солнце, закатывавшееся за исполинским майнцеким печатным станком, еще некоторое время золотит своими последними лучами всю эту разнохарактерную смесь латинских аркад и коринфских колоннад.

И это заходящее солнце мы принимаем за утреннюю зарю!

Лишь только зодчество стало на одну ступень с остальными искусствами, перестав быть главным между ними, поглощавшим все остальные и всецело господствовавшим над ними, — оно потеряло всякое влияние на них. Почувствовав обессиление зодчества, остальные искусства спешат освободиться из-под его гнета и сделаться самостоятельными. И они все выигрывают от этого освобождения. Обособление способствует их развитию. Резьба становится ваянием, рисование превращается в живопись, церковный канон развивается в музыку. Совершается нечто вроде распада империи после смерти Александра, когда провинции делаются государствами.

Отсюда появление Рафаэля, Микеланджело, Жана Гужона, Палестрины — этих светочей лучезарного шестнадцатого века.

Одновременно с искусствами освобождается со всех сторон и мысль. Католичество было уже сильно поколеблено ересями Средних веков, а шестнадцатый век окончательно расшатал его устои. До книгопечатания реформация была бы только расколом, книгопечатание сделало ее переворотом. Отнимите у ереси печатный станок, и вы обессилите ее. По предопределению или по роковому случаю, но Гуттенберг является предшественником Лютера.

И вот когда средневековое солнце совершенно закатилось, когда готический гений навеки угас на горизонте искусства — зодчество отживает свой век, все более и более тускнея, обесцвечиваясь и ухудшаясь. Оно высасывается и пожирается печатною книгою, подобно дереву, подтачиваемому червяком. Зодчество быстро чахнет, лишается своих листьев и сохнет. Оно оскудевает, впадает в убожество, превращается в ничтожество. Оно уже более ничего не выражает, даже воспоминания об искусстве прежних времен. Предоставленное самому себе, покинутое остальными искусствами, потому что человеческая мысль устремилась в другую сторону, оно вместо художников зовет к себе на помощь ремесленников. Расписные оконные стекла заменяются простыми. Скульптор заменяется каменотесом. Прощай, всякая самобытность, вся жизненность, вся осмысленность зодчества! Отныне оно, жалкий нищий, будет влачить существование по ремесленным мастерским, пробавляясь плохим подражанием. Микеланджело, очевидно, понимавший, что зодчество в шестнадцатом веке пошло на окончательную убыль, в отчаянии сделал последнюю попытку спасти погибающее искусство. С этой целью он, этот титан искусства, создал собор Св. Петра в Риме, нагромоздив на Парфенон Пантеон. Это великое произведение, достойное того, чтобы остаться единственным в своем роде, было последнею вспышкою творчества в зодчестве, подписью художника-исполина на длинном, многовековом каменном списке, которому уже более не суждено продолжаться. Умер Микеланджело — в чем же тогда стало проявляться убогое зодчество, пережившее само себя в виде бледного призрака? Оно набрасывается на римский собор Св. Петра и начинает делать с него слепки и пародии. Это подражание превращается в жалкую манию. Каждое столетие имеет свой собор Св. Петра; семнадцатое представляет его под названием церкви Валь де Грае, восемнадцатое — под названием церкви Святой Женевьевы, Каждая страна обзаводится своим собором Св. Петра; в Париже их два или три, в Петербурге и Лондоне по одному Это последние усилия воли, последний бред великого умирающего искусства, от дряхлости впавшего в детство перед смертью.

Если мы, не вдаваясь в подробности, вглядимся только в общий вид зодчества, за период времени от шестнадцатого до восемнадцатого столетия, то заметим те же признаки упадка и вырождения. Начиная с Франциска II художественная форма здания все более и более сглаживается, из-под нее все заметнее выступает форма чисто геометрическая, как скелет на исхудавшем теле больного. Изящные линии художника уступают место сухим, жестким линиям геометра. Здание перестает быть зданием, оно превращается в простой многогранник. Между тем зодчество тщетно силится скрыть свою наготу. Отсюда происходит то, что в романский фронтон втискивается греческий и наоборот; повсюду вы видите все тот же на Пантеоне Парфенон — тот же римский собор Св. Петра. Но вот явились кирпичные дома Генриха IV, с углами, обделанными камнем; такими домами застроены Королевская площадь и площадь Дофина. Вот церкви эпохи Людовика XIII — тяжелые, приземистые, неуклюжие, придавленные куполом, точно горбом. Вот зодчество времен кардинала Мазарини — плохая итальянская стряпня в виде училища Четырех наций. Вот дворцы Людовика XIV — длинные, холодные, скучные казармы для придворных. Вот, наконец, и эпоха Людовика XV с ее пучками цикория и червячками, со всеми этими бородавками и наростами, которые так обезображивают лицо старого, беззубого, дряхлого, но все еще молодящегося зодчества. Словом, начиная с Франциска II и до Людовика XV, недуг архитектуры возрастал в геометрической прогрессии. От искусства остались только кожа да кости. Оно медленно умирает.

Что же делается в это время с книгопечатанием? Все жизненные силы, покидающие зодчество, вливаются в него. По мере того как зодчество падает, книгопечатание растет и крепнет. Человечество теперь тратит на книги все те силы, которые прежде тратило на здания. Уже в шестнадцатом столетии книгопечатание, сравнявшись ростом с падающим зодчеством, борется с ним и убивает его, а в семнадцатом — печать уже настолько могущественна и победоносна, настолько укрепила плоды своей борьбы, что может задать миру великий пир литературного процветания. В восемнадцатом веке она, после продолжительного отдыха при дворе Людовика XIV, снова овладевает старым оружием Лютера, вооружает им Вольтера и шумно устремляется в битву с той старой Европой, которую она уже лишила архитектурного способа выражения. К концу же восемнадцатого столетия печать разрушила все старое, а в девятнадцатом — начинает созидать новое.

Спросим теперь, которое же из двух этих искусств является за три последних столетия истинным представителем человеческой мысли? Которое из них истолковывает эту мысль, выражает не только ее литературные и школьные направления, но и все ее движение во всей его широте и глубине? Которое из них постоянно, ни на секунду не отставая, неутомимо идет рядом с постоянно подвигающимся вперед тысячено-гим чудовищем, называемым человечеством, — зодчество или печать?

Разумеется, печать. Не будем обманываться: зодчество умерло и никогда уже более не воскреснет. Оно убито печатного книгою, убито потому, что оно не так прочно, как эта книга, и несравненно дороже стоит. Каждый собор поглощает миллиард. Представьте же себе, какие колоссальные затраты понадобились бы на то, чтобы, так сказать, переписать заново всю архитектурную книгу, чтобы снова покрыть землю тысячами зданий, чтобы воскресить то время, когда, по словам очевидца, количество памятников зодчества было так велико, что, казалось, «и мир стряхнул с себя старые одежды, чтобы покрыться белыми ризами церквей». Erat enim ut si mundus, ipse excutiendo semet, rejecta vetustate, candidam ecclesiarum vestem indueret (Glaber Radulphus).

Между тем книга изготовляется так быстро, стоит так дешево и распространяется так легко! Что же удивительного, если человеческая мысль устремляется по этому склону? Впрочем, нельзя сказать, чтобы зодчество уже окончательно лишилось возможности всякого успеха, что оно уже никогда не будет в состоянии дать какого-нибудь единичного образцового произведения. Нет, и при господстве печатного станка зодчество может по временам воздвигать из сплава пушек и при помощи целой армии какую-нибудь колонну, как складывались, при господстве зодчества, «Илиады» и «Романсеро», «Махабхараты» и «Нибелунги» — эти литературные творения целых народов, слитые воедино из отдельных рапсодий. Случай может вызвать к жизни и в двадцатом столетии гениального зодчего, как он породил в тринадцатом Данте. Но только зодчество уже никогда более не будет искусством общественным, коллективным и главенствующим. Великая поэма, великое здание, великое творение человечества не будет строиться — оно будет печататься.

Если зодчеству и удастся случайно вновь подняться, оно не будет более стоять во главе; оно будет подчинено литературе, как литература в свое время была подчинена ему. Взаимоотношение обоих искусств изменится в обратном направлении. Несомненно, что изредка появлявшиеся в эпоху владычества зодчества поэмы имели много сходства с его собственными произведениями. Индийский Вияза, творец «Махабхараты», так же непроницаем, загадочен и странен, как сама пагода. Египетская поэзия отличается той же строгостью очертаний и величавостью, какою отличаются самые здания страны фараонов. В античной Греции в обоих искусствах царят красота, ясность и гармония. В христианской Европе поражают величавость католицизма, наивность народа и богатая, бьющая через край жизнедеятельность эпохи Возрождения. В общем Библия походит на пирамиды, «Илиада» — на Парфенон, Гомер — на Фидия. Данте в тринадцатом столетии представляет как бы последний храм романского стиля, как Шекспир в шестнадцатом — последний готический собор.

Итак, делая окончательный вывод из всего сказанного, по необходимости очень отрывисто и бегло, мы видим, что человечество имеет, так сказать, две книги, два списка, два завета — библию каменную и библию бумажную: зодчество и печать. Бесспорно, сравнивая оба эти завета, обе эти книги, так широко раскрытые перед нами историей, мы невольно поддаемся чувству сожаления о покинутом величии этого гранитного письма, гигантские буквы которого изображались в виде колоннад, пилонов и обелисков, в виде гор, созданных и раскиданных рукою человека по всему лицу земли, начиная с Хеопсовой пирамиды и кончая Страсбургским собором. Будем же перечитывать прошлое, начертанное на этих каменных страницах; будем чаще перелистывать книгу, написанную зодчеством, и восхищаться ею, но не будем ради нее отрицать и величия здания, воздвигнутого, в свою очередь, печатью.

Это здание колоссально. Какой-то статистик-любитель вычислил, что если положить одну на другую все книги, вышедшие из-под печатного станка со времени Гуттенберга, то они могли бы заполнить все расстояние между Землей и Луною. Положим, мы говорим не о таком величии, однако не можем не заметить, что если мы попытаемся вычислить в уме всю сумму произведений печати от начала ее возникновения и до наших дней, то перед нашим воображением, действительно, возникает такое исполинское здание, которое своим основанием покроет весь земной шар и вершиною затеряется в туманах будущего, потому что оно постоянно увеличивается неустанными трудами всего человечества. Это вечно кишащий муравейник умов — улей, куда все золотистые пчелы воображения сносят свой сладкий мед. Это здание имеет тысячи этажей. Здесь и там в его стенах зияют темные впадины бесчисленных, пересекающих друг друга пещер, выкапываемых в нем наукою. Искусство щедрою рукою украшает это гигантское здание своими арабесками, розетками и кружевами. Каждое отдельное произведение, каким бы причудливым и обособленным оно ни казалось, имеет здесь свое место и находится на виду. Тысячи башен разбросаны в этом здании во всех направлениях, заполняя промежутки между собором Шекспира и мечетью Байрона. На самом же его основании переписаны некоторые из древних грамот человечества, не вошедшие в список зодчества. Налево, у входа, воспроизведен белый мраморный барельеф Гомера, направо возвышает свои семь голов многоязычная Библия, Дальше щетинятся гидра «Романсеро» и некоторые другие гибриды поэзии, Веды и «Нибелунги». Но как ни велико это здание, оно все еще не закончено. Печать, этот гигантский механизм, безостановочно выкачивающий из общества все его соки, неустанно подбавляет новые строительные материалы. Все человечество собралось для работы на лесах этого здания. Каждый ум здесь является каменщиком. Самый смиренный работник кладет свой камень или заделывает еле заметную щель, Ретиф де ла Бре-тон тащит свою корзину с мусором. Каждый день кладется новый ряд камней. Независимо от самостоятельных трудов отдельных творцов, в бесконечное здание печати вводятся и целые части, созданные коллективно. Восемнадцатый век создает «Энциклопедию», а революция — «Moniteur». Здание печати растет и тянется вверх бесконечными спиралями. Здесь мы присутствуем при смешении всевозможных языков, видим беспрерывную деятельность, неутомимый труд, напряженное соревнование всего человечества, созидание убежища для мысли на случай нового потопа или нашествия варваров. Это вторая Вавилонская башня, возводимая человечеством.

Книга 5
Глава 2. Это убьет то (продолжение)
Роман «Собор Парижской богоматери» В. Гюго