Глава IV. Медвежья услуга

---

В эту самую ночь Квазимодо не спал. Он только что в последний раз обошел собор. Запирая дверь, он не заметил, что архидьякон прошел мимо него, и выразил неудовольствие, видя, как он тщательно запирал все засовы и замки тяжелых дверей с железной обшивкой, придававшей этим дверям прочность каменной стены. Клод казался еще более озабоченным, чем обычно. Вообще со времени ночного приключения в келье он обращался с Квазимодо очень дурно. Но напрасно он был груб с ним, даже иногда бил его, — ничто не было в состоянии поколебать терпения, покорности, преданности верного звонаря. Он сносил от архидьякона все — брань, угрозы, побои — без слова, без малейшей жалобы. Разве только глаз его с беспокойством следил за Клодом, когда тот поднимался по лестнице в башню. Но архидьякон и сам уже не показывался на глаза цыганке.

Итак, в эту ночь, бросив мимоходом взгляд на свои колокола, которые он совсем забросил, — на «Жаклину», «Марию», «Тибо», — Квазимодо взошел на вершину северной башни и, поставив на крышу наглухо закрытый фонарь, стал смотреть на Париж. Ночь, как мы уже сказали, была очень темная. Париж, который в то время не освещался, представлялся глазу смутной темной массой, перерезанной местами беловатыми изгибами Сены. Квазимодо не видел света нигде, кроме окна отдаленного здания, темный профиль которого вырисовывался над крышами, в стороне Сент-Антуанских ворот. Там тоже кто-то не спал.

Оглядывая своим единственным глазом этот темный, туманный горизонт, Квазимодо чувствовал в душе какую-то необъяснимую тревогу. Уже несколько дней он был настороже. Он замечал, что вокруг собора постоянно бродят какие-то люди зловещего вида и не спускают глаз с убежища девушки. Он подозревал, что, быть может, против несчастной составился какой-нибудь заговор. Он воображал, что народ преследует ее своей ненавистью так же, как его, и что, следовательно, можно ожидать всего. Поэтому он стоял на колокольне настороже, «мечтая в своем укромном уголке», как говорит Рабле, и устремляя взгляд то на келью, то на Париж, полный недоверия, зорко сторожил, как хорошая собака.

Вдруг, в ту минуту как он всматривался в Париж одним глазом, который природа как бы в вознаграждение снабдила такой зоркостью, что он почти заменял Квазимодо все недостающие у него органы, ему показалось, что набережная Виейль-Пеллетри приняла какой-то странный вид, что там что-то движется, и линия парапета, черневшая на светлой поверхности вод, не так пряма и спокойна, как на прочих набережных, а как будто колеблется, подобно речной волне или головам движущейся толпы.

Это показалось ему странным. Он удвоил внимание. Движение, казалось, шло со стороны Ситэ. Однако — ни малейшего огонька. Движение несколько времени происходило на набережной, затем оно мало-помалу улеглось, будто волна вошла внутрь острова. Затем все исчезло, и линия моста снова сделалась прямой и неподвижной.

В ту минуту, как Квазимодо терялся в догадках, ему показалось, что движение возобновилось на улице, идущей от площади по Ситэ, перпендикулярно к фасаду собора. Наконец, несмотря на всю густоту мрака, он увидел, как у выхода из этой улицы показалась голова колонны, и вслед за тем всю площадь наводнила толпа, в которой ничего нельзя было рассмотреть впотьмах, кроме того, что это — толпа.

Это зрелище было страшно. Вероятно, эта странная процессия, которая, по-видимому, хотела скрыться под покровом темноты, хранила глубокое молчание. Все же оттуда должен был доноситься кое-какой шум, — хотя бы шум шагов. Но эти звуки не долетали до нашего глухого, и масса людей, которую он едва различал, которой не слыхал, хотя она волновалась и двигалась так близко от него, производила на него впечатление сонма мертвецов, безмолвного, неосязаемого, теряющегося во мгле. Ему казалось, что на него надвигается туман, полный людей, что он видит, как в тени движутся тени.

Тогда к нему вернулись его опасения, мысль о покушении на цыганку снова возникла в его мозгу. Он смутно чувствовал, что наступает решительная минута. В эту критическую минуту он все обдумал так основательно и быстро, как того мудрено было ожидать от его слабо развитого мозга. Разбудить ему цыганку? Дать ей возможность бежать? Каким ходом? Улицы все заняты, а задний фасад собора выходит на реку. Нет ни лодки, ни выхода… Оставалось одно: пасть мертвым на пороге собора, сопротивляться, по крайней мере, до тех пор, пока не придет помощь, если только она придет, но не нарушать сна Эсмеральды. Несчастную всегда еще успеют разбудить для смерти. Приняв такое решение, он начал более спокойно приглядываться к врагу.

Толпа на площади, по-видимому, росла с каждой минутой. Он понял, что она производила очень мало шума, потому что окна, выходившие на улицы и площадь, оставались закрытыми. Вдруг сверкнул огонь, и над головами замелькало во мраке колеблющееся пламя семи или восьми факелов. При свете их Квазимодо ясно рассмотрел на площади чудовищную, волнующуюся толпу оборванцев, мужчин и женщин, вооруженных косами, пиками, кривыми ножами и палашами, острия которых сверкали. Местами черные вилы торчали, как рога, над этими безобразными лицами. Квазимодо неясно припомнилась эта чернь, и ему даже казалось, что он узнает и лица этих людей, провозглашавших его несколько месяцев тому назад папой шутов. Один человек с зажженным факелом в одной руке и дубиной в другой встал на тумбу и, по-видимому, держал речь. В то же время странная армия сделала несколько эволюции, как бы размещаясь вокруг собора. Квазимодо взял фонарь и спустился на площадку между башнями, чтобы видеть все поближе и придумать средства обороны.

Действительно, Клопен Труйльфу, дойдя до дверей собора, построил свою армию в боевом порядке. Хотя он и не ожидал сопротивления, однако, по свойственному ему благоразумию, хотел сохранить порядок, который позволил бы ему встретить внезапную атаку ночной стражи или отряда королевских войск. Он расположил свой отряд так, что издали и сверху он напоминал римский треугольник в битве при Экноме, кабанью голову Александра или знаменитый клин Густава-Адольфа. Основание этого треугольника упиралось в глубину площади, преграждая доступ на нее с улицы, а одна из сторон была обращена к Отель-Дье, другая — к улице Сен-Пьер-о-Беф. Клопен Труйльфу стал во главе толпы с герцогом египетским, нашим другом Жаном и самыми смелыми из бродяг.

Нападения, подобные тому, которое бродяги намеревались совершить на собор Богоматери, не составляли редкости в Средние века. Того, что мы теперь называем полицией, тогда не существовало. В населенных городах, особенно в столицах, не было одной центральной, охраняющей порядок власти. Феодализм построил эти большие общины странным образом. Город являлся собранием множества отдельных феодальных владений, разделявших его на части, разнообразные по форме и величине. Это создало множество противоречивых организаций, другими словами — никакой организации. В Париже, например, независимо от ста сорока одного владельца, имевших право взимать пошлину, было еще двадцать пять владельцев, пользовавшихся и правом собирать подати и судебной властью, начиная с Парижского епископа, которому принадлежало сто пять улиц, и кончая приором монастыря Богоматери в полях, который владел четырьмя улицами. Все эти феодалы лишь номинально признавали авторитет своего сюзерена — короля. Все пользовались правом собирать дорожные пошлины. Все были хозяевами у себя дома. Людовик XI, этот неутомимый труженик, начавший разгром феодального здания, который потом продолжали Ришелье и Людовик XIV в интересах монархии, а Мирабо завершил в интересах народа, — попытался было пробить брешь в этой сети независимых владений, покрывавшей Париж, и издал без всякой последовательности два или три указа, касавшихся общей полиции. Так, в 1465 году им был издан приказ, чтобы граждане, под страхом смертной казни, при наступлении ночи ставили зажженные свечи на окнах и запирали собак. В этом же году было приказано запирать улицы железными цепями и запрещено носить при себе ночью кинжалы или вообще какое-либо оружие. Но все эти попытки введения общих законов быстро сводились к нулю. Граждане позволяли ветру гасить свечи на их окнах, а собакам бродить на свободе. Цепи протягивались только при осадном положении, а запрещение носить кинжалы повело лишь к переименованию улицы Перерезанной глотки в улицу Перерезанного горла, — очевидный прогресс! Старинное сооружение феодального законодательства продолжало существовать. Независимые и арендные владения в городе переплетались, сцеплялись, мешали друг другу, вытесняли одно другое. Стражи, помощники стражей, сыщики образовали бесполезную заросль, через которую пробивались во всеоружии разбой, грабеж и подкуп. Таким образом, подобное вооруженное нападение одной части населения на дворец, на особняк, на дом в одном из наиболее населенных мест города отнюдь не представляло ничего необыкновенного при существующем повсюду беспорядке. В большинстве случаев соседи вмешивались в дело только тогда, когда грабеж касался их самих. При выстрелах из мушкетов они зажимали уши, закрывали ставни, баррикадировали двери, предоставляя нападению разыграться при участии стражи или без нее, и на следующий день по всему Парижу толковали: «Сегодня ночью разгромили дом Стефана Барбетта», «На маршала Клермона произведено нападение» и т. п. Поэтому не только королевские резиденции — Лувр, Дворец правосудия, Бастилия, Турнель, но и дворцы вельмож, как, например, Малый Бурбонский, особняк де Сане, особняк герцога Ангулемского и т. д., были обнесены зубчатыми стенами и над воротами имели бойницы. Церкви охраняла их святость. Однако некоторые из них — собор Парижской Богоматери не принадлежал к числу последних — бывали тоже укреплены. Аббатство Сен-Жермен де Пре было обнесено такими же зубчатыми стенами, как резиденция какого-нибудь барона, и истратило на пушки много больше меди, чем на колокола. Еще в 1610 году видны были эти укрепления. Теперь там едва сохранилась только церковь.

Вернемся же к собору Богоматери.

Когда первые маневры были окончены — и, к чести дисциплины бродяг, мы должны сказать, что приказания Клопена были исполнены в полной тишине и с поразительной точностью, — достойный предводитель шайки взобрался на парапет паперти и возвысил свой хриплый, грубый голос, повернувшись в сторону собора и потрясая факелом, свет которого, колеблемый ветром и застилаемый собственным дымом, то озарял, то оставлял в тени багровый фасад храма.

— Тебе, Куй де Бомон, епископ Парижский, член парламента, я, Клопен Труйльфу, король тунский, князь бродяг, епископ шутов, говорю: «Наша сестра, несправедливо осужденная на смерть за колдовство, нашла убежище в твоей церкви. Ты должен был дать ей приют и покровительство. Однако парламент хочет извлечь ее оттуда, и ты на это согласился, так что ее повесили бы завтра на Гревской площади, если бы девушке не помогли Бог и бродяги. Вот мы пришли сюда, епископ. Если церковь твоя неприкосновенна, то неприкосновенна и наша сестра. Если наша сестра не неприкосновенна, то твоя церковь — тоже нет. Поэтому мы предлагаем тебе выдать нам нашу сестру, если ты хочешь спасти церковь, иначе же мы силой возьмем девушку и разграбим церковь. Вот и все! В доказательство я водружаю здесь свое знамя, и да хранит тебя Господь, епископ Парижский!»

К несчастью, Квазимодо не мог слышать этих слов, произнесенных с мрачным, диким величием. Один из бродяг подал Клопену знамя, и он торжественно водрузил его в щели между двумя плитами. То были вилы, на зубьях которых висел окровавленный кусок падали.

Совершив это, король тунский обернулся и оглядел свою армию — мрачную толпу, где взгляды сверкали почти так же, как пики. После минутной паузы он крикнул:

— Вперед, дети! За дело, молодцы!

Тридцать здоровенных молодцов с железными мускулами, по-видимому слесаря, выступили из рядов с молотами, клещами и железными полосами на плечах. Они направились к главному входу в собор, взошли по ступеням и, вскоре очутившись под сводом, принялись рычагами и клещами взламывать двери. Толпа бродяг последовала за ними, чтобы посмотреть или помочь, и запрудила все одиннадцать ступеней лестницы. Однако дверь не поддавалась.

— Черт возьми, какая крепкая! — сказал кто-то.

— Стара, и оттого хрящи у нее окостенели, — подхватил другой.

— Смелей, товарищи! — ободрял Клопен. — Ставлю голову против старого башмака, что вы взломаете дверь, похитите девушку и ограбите главный алтарь, прежде чем успеет проснуться хоть один из церковных сторожей. Вот, кажется, замок уже подался.

Страшный треск, раздавшийся позади Клопена, заставил его прервать свою речь. Он обернулся. Огромная балка упала с неба. Она задавила с десяток бродяг на ступенях паперти и полетела на мостовую с грохотом пушечного выстрела, перешибив по дороге ноги нескольким бродягам, сторонившимся с криками ужаса. В одну минуту площадка перед папертью опустела. Молодцы, пробивавшие дверь, хотя и бывшие под защитой глубокого свода портика, бросили дверь, и сам Клопен отступил на почтительное расстояние от церкви.

— По счастью, не попался! — воскликнул Жан. — Только ветром пахнуло. Ну, а Пьер-душитель — задушен!

Невозможно изобразить, какое изумление и ужас вызвало это бревно среди бродяг. Они несколько минут смотрели в воздух, перепуганные этим куском дерева больше, чем появлением двадцати тысяч королевских стрелков.

— Черт возьми, — ворчал герцог египетский, — это пахнет колдовством!

— Луна швырнула в нас этим поленом, — сказал Анри ле Руж.

— Недаром говорят, что луне покровительствует Пресвятая Дева, — заметил Франсуа Шантпрюн.

— Тысяча чертей! — закричал Клопен, — Все вы дураки! — Однако он и сам не знал, как объяснить падение бревна.

Между тем на фасаде, до вершины которого не достигал свет факелов, ничего не было видно. Тяжелая балка лежала посредине площади, и слышались стоны несчастных, распоровших себе животы об острые углы каменных ступеней.

Очнувшись от первого потрясения, король тунский нашел объяснение, показавшееся его товарищам правдоподобным:

— Черт побери! Кажется, попы вздумали обороняться? Так бейте их! Грабьте!

— Грабьте! — повторила толпа со страшным ревом. И в фасад храма был выпущен залп из самострелов и мушкетов.

При этом грохоте мирные жители окрестных домов проснулись. Несколько окон отворилось, показались ночные колпаки и руки с зажженными свечами.

— Стреляй по окнам! — командовал Клопен.

Окна тотчас захлопнулись, и бедные граждане, едва успевшие бросить испуганный взгляд на эту бурную сцену, освещенную светом факелов, вернулись, обливаясь холодным потом, к своим супругам, спрашивая себя, не шабаш ли справляется на площади перед собором или не произошло ли нападение бургундцев, как в 64-м году. Мужья боялись грабежа, жены — насилия, и все дрожали.

— Грабь! — повторяли бродяги, однако не смели двинуться вперед. Они смотрели на балку, смотрели на собор. Балка лежала неподвижно, здание хранило свой спокойный и пустынный вид, но что-то непонятное леденило бродяг.

— Ну, молодцы, за дело! — крикнул Труйльфу. — Выламывайте двери.

Никто не тронулся.

— Гром и молния! — кричал Клопен. — Трусы, испугались перекладины!

Старый слесарь отвечал ему:

— Не перекладина пугает нас, командир, а дверь вся обшита железными полосами. Клещами тут ничего не поделаешь.

— Что же вам надо, чтобы взломать ее? — спросил Клопен.

— Надо бы таран.

Тунский король смело подбежал к ужасной балке и поставил на нее ногу.

— Вот вам таран, сами каноники вам его прислали. — И, насмешливо кланяясь в сторону собора, он прибавил: — Спасибо, отцы каноники!

Эта шутка произвела хорошее впечатление. Бревно потеряло свою устрашающую силу. Бродяги ободрились. Скоро тяжелая балка, подхваченная, как перо, двумястами сильных рук, яростно ударилась о большие двери, которые перед тем пытались взломать. При слабом свете факелов на площади эта длинная балка, поддерживаемая толпой, бегом несущейся к собору, походила на тысяченогое чудовищное животное, нападающее с опущенной головой на каменного великана.

Под ударами бревна дверь, сделанная наполовину из металла, звенела, как огромный барабан. Однако она не поддавалась, хотя весь собор содрогался и удары, казалось, отдавались в самых отдаленных подвалах здания.

В ту же минуту на голову осаждающих сверху посыпался град крупных камней.

— Ах, черт! — воскликнул Жан. — Кажется, башни вздумали засыпать нас своими балюстрадами?

Но толчок был дан; пример тунского короля подействовал. Все были уверены, что епископ защищается, и это заставило только с удвоенной яростью штурмовать дверь, несмотря на камни, разбивавшие направо и налево черепа.

Замечательно, что камни падали поодиночке, один за другим, но зато очень часто. Бродяги чувствовали, одновременно, удар одного по голове, другого по ногам. Редкий из камней не наносил удара, и уже груда убитых и раненых истекала кровью и билась в предсмертных судорогах у ног осаждающих, которые, рассвирепев, беспрестанно сменялись свежими силами.

Длинная балка продолжала ударяться о дверь с правильными промежутками, как язык колокола, камни — сыпаться, дверь — гудеть.

Читатель, вероятно, уже угадал, что это неожиданное сопротивление, ожесточившее бродяг, было оказано Квазимодо. Случай, к несчастью, пришел на помощь храброму глухому. Когда он спустился на площадку между башнями, мысли у него в голове путались. Он несколько минут бегал вдоль галереи, как сумасшедший, видя внизу плотную толпу бродяг, готовых устремиться на церковь, и прося Бога или сатану спасти цыганку. Ему пришла мысль вбежать на южную колокольню и ударить в набат, но, прежде чем он успеет раскачать колокол, прежде чем «Мария» издаст первый звук, не успеют ли нападающие десять раз выломать двери собора? Это было как раз в ту минуту, как выступили вперед слесаря. Что делать? Вдруг он вспомнил, что каменщики целый день работали над поправкой стены и крыши южной башни. Его озарила мысль. Стена была каменная, крыша свинцовая, а перекладины деревянные. Эти удивительные перекладины были так часты, что получили название «леса».

Квазимодо побежал на эту башню. Действительно, помещение нижнего этажа было завалено материалами. Тут были целые кучи глины, свернутые листы железа, пучки дранок, толстые, уже надпиленные балки, груды щебня — целый арсенал.

Каждая минута была дорога. Молотки и клещи работали внизу. С силой, удвоившейся от сознания опасности, Квазимодо поднял одно из бревен — самое тяжелое, самое длинное, высунул его в слуховое окно, затем выбежал на крышу и стал спускать его по карнизу балюстрады, окружавшей площадку, и наконец сбросил его в пропасть. Огромная балка летела с высоты ста шестидесяти футов, царапая стену, разбивая изваяния. Несколько раз она перевернулась в воздухе, как оторвавшееся мельничное крыло, и наконец грохнулась о землю. Послышался страшный крик, и огромное черное бревно, отскочив от мостовой, походило на гигантскую подпрыгнувшую змею.

Квазимодо видел, как бродяги при падении бревна бросились в стороны, как пепел от дуновения ребенка. Он воспользовался их смятением, и, пока они в суеверном страхе разглядывали темную массу, упавшую с неба, и осыпали градом стрел и крупной дробью изваяния святых на портике собора, Квазимодо заготовил запас камней, щебня, мусора, даже целые мешки с инструментами каменщиков на парапете балюстрады, откуда перед тем сбросил бревно.

И как только бродяги начали выбивать дверь, на них посыпался каменный град, и им показалось, что собор сам собою разрушается над их головами.

Вид Квазимодо в эту минуту был страшен. Кроме собранных им на балюстраде метательных снарядов, он еще заготовил кучу камней на самой крыше. Как только запас на балюстраде истощился, Квазимодо принялся за вторую кучу. Он нагибался, выпрямлялся, снова нагибался и опять выпрямлялся с необычайной быстротой. Его огромная голова гнома склонялась над парапетом балюстрады, и один громадный камень летел вниз за другим. По временам он следил взглядом за особенно большим камнем и, удачно попав в цель, издавал рычание.

Бродяги между тем не падали духом. Уже более двадцати раз тяжелая дверь, против которой они направили свои усилия, сотрясалась под тяжестью лубового тарана, увеличенной силой сотни человек. Рамы дверей трещали, резьба разлеталась вдребезги, петли при каждом сотрясении подпрыгивали, пазы расползались, дерево, окованное железом, рассыпалось в порошок под трением металла. К счастью для Квазимодо, в дверях было больше железа, чем дерева.

Однако он чувствовал, что дверь колеблется. Хоть он и не слышал, — но каждый удар тарана отзывался в нем и в подвалах церкви. Он видел сверху, как исступленные бродяги с торжеством грозили кулаками темному фасаду собора, и завидовал за себя и за цыганку крыльям сов, стаями взлетавших над его головой.

Каменного града оказалось недостаточно, чтоб отразить нападение.

В эту критическую минуту Квазимодо увидел несколько ниже балюстрады, с которой громил бродяг, две длинные каменные водосточные трубы, оканчивающиеся как раз над главным входом. Верхнее отверстие этих водостоков приходилось как раз у края платформы. У Квазимодо мелькнула мысль. Он побежал в свою конуру, схватил там вязанку хвороста, положил ее на кучу драни и на нее свертки свинца — снаряды, которыми еще не воспользовался, — и, уложив этот костер перед отверстием водосточных труб, зажег его от своего фонаря.

---

Книга 10
Глава 4. Медвежья услуга
Роман «Собор Парижской богоматери» В. Гюго

« Книга 10. Глава 3

Книга 10. Глава 4 (продолжение) »