стр. 1

---

1815 год привлек в Вену все, что̀ было тогда самого изящного в среде европейских знаменитостей, блестящих салонных умов и людей, известных своими высокими политическими дарованиями. Это придавало городу необыкновенное оживление, яркость и веселость.

Конгресс приходил к концу. Эмигранты-роялисты готовились переселиться в возвращенные им замки, русские воины — вернуться к своим покинутым очагам, а несколько недовольных поляков — перенести в Краков свои грезы о свободе под покровом той сомнительной независимости, которая уготована была им тройною заботой князей Меттерниха и Гарденберга и графа Нессельроде.

Подобно тому, как под конец оживленного бала из общества, за миг пред тем многочисленного и шумного, остается иной раз лишь несколько человек, желающих еще повеселиться, некоторые лица, очарованные прелестью австрийских дам, не спешили укладываться, отлагая отъезд свой со дня на день.

Веселое это общество, к которому принадлежал и я, собиралось раза два в неделю в замке вдовствовавшей княгини Шварценберг, в нескольких милях от города, за местечком Гитцинг. Изящно барский тон хозяйки дома, ее грациозная любезность и тонкий ум имели для гостей ее невыразимую привлекательность.

Утро наше посвящалось прогулкам; обедали мы все вместе, либо в замке, либо где-нибудь в окрестностях, а по вечерам, сидя у неярко пылавшего камина, беседовали и рассказывали друг другу разные истории. Говорить о политике было строго воспрещено. Всем она жестоко надоела, и рассказы наши почерпались или из поверий и преданий родной тому или другому из нас страны, или из наших личных воспоминаний.

Однажды вечером, когда уже все кое-что порассказали и воображение каждого из нас находилось в том напряженном состоянии, коему так способствуют обыкновенно полумрак и наступающее внезапно общее молчание, маркиз д’Юрфе, старый эмигрант, которого мы все очень любили за его почти юношескую веселость и остроумие, воспользовался этою наставшею минутой молчания и заговорил:

— Рассказы ваши, господа, сказал он, — весьма необыкновенны, конечно, но мне сдается что в них нет главного: именно, вашего личного в них участия. Я не знаю, видел ли из вас кто сам, собственными глазами, те сверхъестественные явления о которых только что сообщалось нам, и может ли он подтвердить их своим честным словом?

Мы должны были согласиться, что никто из нас сделать это не мог, и старик продолжал, оправляя свое жабо:

— Что до меня, господа, то я знаю один лишь случай в этом роде, но случай этот так странен, страшен и, главное, достоверен что его одного достаточно, чтобы навести ужас на воображение самого недоверчивого человека. Я, к несчастию, сам был тут и свидетелем, и действующим лицом, и хотя я обыкновенно не люблю о нем вспоминать, но на сей раз охотно расскажу вам этот случай, если только дадут мне на это дозволение прелестные дамы наши.

Согласие немедленно последовало общее. Несколько пугливых взоров обратились, правду сказать, по направлению к светящимся четырехугольникам, которые начинала выводить луна на гладком паркете покоя, где мы находились, но вскоре маленький кружок наш сдвинулся потеснее, и все замолкли в ожидании повести маркиза. Он вынул из золотой табакерки щепотку табаку, медленно потянул ее и начал так:

— Прежде всего, mesdames, я попрошу у вас извинения, если в течение моего рассказа мне случится говорить о своих сердечных делах чаще нежели прилично это человеку моих лет. Но упоминать о них я должен для большей ясности моего рассказа. Впрочем, старости простительно иногда забываться, и никто, кроме вас, не будет в том виноват, mesdames, если в вашем кругу я воображу себя на миг опять молодым человеком. Итак, скажу вам без дальнейших оговорок, что в 1769 году я был страстно влюблен в хорошенькую герцогиню де Грамон. Эта страсть, которую я в ту пору почитал неизменно глубокою, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а герцогиня, как большинство хорошеньких женщин, своим кокетством удваивала мои мучения, так что наконец, в минуту досады, я решился испросить и получил дипломатическое поручение к Молдавскому господарю, у которого шли тогда переговоры с Версальским кабинетом о делах, имевших в ту пору для Франции некоторую важность. Накануне моего отъезда я отправился к герцогине. Она приняла меня уже не так насмешливо, как прежде, и заговорила с некоторым волнением:

— Д’Юрфе, вы поступаете безумно. Но я вас знаю, и знаю, что вы никогда не измените раз принятому вами решению. Итак, я вас прошу лишь об одном: примите этот маленький крест как знак моей искренней дружбы и носите его до вашего возвращения сюда. Это семейная святыня наша, которую все мы высоко ценим.

С галантностью, пожалуй, даже неуместною в эту минуту, я поцеловал не семейную святыню, а прелестную ручку, подававшую мне ее, и надел на шею вот этот крест, которого уже не снимал с тех пор.

Не стану утомлять вас, mesdames, ни подробностями моего путешествия, ни наблюдениями своими над венграми и сербами, этим бедным, но храбрым и честным народом, который, несмотря на все свое порабощение турками, не забыл ни своего достоинства, ни своей прежней независимости. Достаточно, если скажу вам, что выучась как-то по-польски в пору одного моего довольно продолжительного пребывания в Варшаве, я скоро справился и с сербским языком, так как эти два наречия, как и русское с чешским, составляют лишь ветви одного и того же языка, называемого славянским.

Я разумел таким образом уже достаточно по-сербски, чтобы меня понимали, когда однажды очутился в одной деревушке, название которой для вас безразлично. Я нашел хозяев дома, в котором остановился в каком-то смятении, показавшемся мне тем более странным, что это было в воскресенье, день когда сербы предаются различным удовольствиям — пляскам, стрельбе в цель, борьбе и т. п. Приписав настроение моих хозяев какому-нибудь только-что случившемуся несчастию, я уже собрался было покинуть их, когда ко мне подошел человек лет тридцати, высокий ростом, внушительного вида, и взял меня за руку…

— Войди, войди, чужеземец, сказал он, — не пугайся нашей грусти; ты поймешь ее когда узнаешь, отчего она происходит.

И он рассказал мне, что его престарелый отец, по имени Горша, человек беспокойного и буйного нрава, поднялся однажды утром с постели и, сняв со стены длинную турецкую винтовку, «Дети, — сказал он своим двоим сыновьям, Георгию и Петру, —я ухожу в горы к храбрецам, которые гоняются за собакой Алибеком (так звали одного турецкого разбойника, разорявшого в то время окрестность). Ждите меня десять дней; если же я в десятый день не вернусь, отслужите по мне панихиду, потому что, значит, я буду убит. Если же, —  прибавил старый Горша, принимая серьёзный вид, если (чего вас Боже избави) я приду по истечении означенных десяти дней, ради спасения вашего не впускайте меня к себе. Приказываю вам тогда забыть, что я отец вам и пронзить меня осиновым колом, что̀ бы я ни говорил и что̀ бы ни делал; потому тогда вернувшийся будет уже не я, а проклятый вурдалак, пришедший за тем чтобы высосать кровь вашу.»

Кстати будет сказать вам, mesdames, что вурдалаки — «вампиры» славянских народов — не что иное по местному мнению, как тела умерших, выходящие из могил, чтобы высосать кровь живых. Вообще их обычаи те же, что̀ и у вампиров других стран, но есть у них, кроме того, особенность делающая их еще более опасными. Вурдалаки, mesdames, высасывают предпочтительно кровь своих ближайших родных и лучших друзей, которые, умерши, в свою очередь превращаются в вампиров, так что, говорят, в Боснии и Герцеговине есть целые деревни, жители коих — вурдалаки.

Аббат Августин Кольмэ в своем любопытном сочинении о привидениях приводит страшные тому примеры. Германские императоры назначали много раз целые коммиссии для расследования случаев вампиризма. Вели следствия, вырывали из земли трупы, которые оказывались налитыми кровью, их сжигали на площадях, предварительно пронзив им сердце. Свидетельства должностных лиц, присутствовавших при этих казнях, утверждают, что они слышали, как трупы стонали, когда палач вонзал им в сердце кол. Сохранились формальные, клятвенные показания этих лиц, скрепленные подписью их и печатью.

Принимая это во внимание, вам не трудно будет, mesdames, понять какое действие произвели слова Горши на его сыновей. Оба кинулись к его ногам, умоляя пустить их за него в горы, но он вместо всякого ответа повернул им спину и удалился, затянув припев какой-то старой эпической песни. В тот день, когда я приехал в их деревню, кончался срок, назначенный Горшей, и мне теперь не трудно было объяснить себе тревогу его детей.

Это была хорошая и честная семья. Георгий, старший из сыновей, с мужественными и правильными чертами лица, казался человеком решительным и сериозным. Он был женат и имел двоих детей. У брата его, Петра, красивого восемнадцатилетнего юноши, в выражении лица было более мягкости, чем отваги; он был, по-видимому, любимцем своей меньшей сестры Зденки, которую можно было поистине назвать типом славянской красоты. Кроме этой, неоспоримой во всех отношениях красоты, меня сразу поразило в ней какое-то отдаленное сходство с герцогиней де Грамон: в особенности какая-то характерная черточка на лбу, которую я встретил в жизни только у этих двух особ; эта черточка, пожалуй, сразу могла и не понравиться, но становилась неотразимо обаятельною, когда к ней поприглядишься…

Был ли я тогда уж черезчур молод, или это сходство, соединенное с оригинальным и наивным умом Зденки, было в самом деле так неотразимо, но только я, не поговорив с нею и двух минут, уже чувствовал к ней такую симпатию, которая угрожала превратиться в чувство более нежное, еслиб я продлил свое пребывание в этой деревушке.

Мы все сидели за столом, на котором был поставлен творог и крынка с молоком. Зденка пряла, ее невестка готовила ужинать детям, игравшим тут же в песке. Петр с кажущейся безпечностью посвистывал, чистя ятаган, длинный турецкий нож. Георгий, облокотясь о стол и подперев руками голову, не сводил глаз с большой дороги, не говоря ни слова.

Я же, смущенный общим тоскливым настроением, смотрел невесело на вечерние облака, окаймлявшие золотистую глубь неба, и на монастырь, высившийся из-за недальнего соснового леса.

Этот монастырь, как я узнал потом, когда-то славился своею чудотворною иконой Божией Матери, которую, по преданию, ангелы принесли и повесили на ветвях дуба. Но в начале прошлого столетия турки вторглись в страну, передушили монахов и разорили обитель. Оставались одни стены да часовня, где служил какой-то отшельник; он же показывал путешественникам развалины и давал приют богомольцам, ходившим на поклонение от одной святыни к другой, и любившим оставаться в монастыре Божией Матери под дубом. Как сказано, все это узнал я впоследствии, так как в тот вечер голова моя была занята уже отнюдь не археологией Сербии. Как часто случается когда дашь волю воображению, я весь углубился в воспоминания о прежних днях, о прекрасной поре моего детства, о моей милой Франции, которую я покинул для отдаленного и дикого края.

Думал я и о герцогине де Грамон и, чего греха таить, думал и о некоторых других современницах ваших бабушек, mesdames, образы которых как-то помимо воли стучались в двери моего сердца вслед за образом прелестной герцогини.

Вскоре я забыл и о своих хозяевах, и об их тревоге.

Вдруг Георгий прервал молчание.

— Жена, сказал он, — в котором часу старик ушел?

— В восемь часов, отвечала жена; — я слышала, как уда­рили тогда в монастырский колокол.

— Хорошо, продолжал Георгий, — теперь, стало быть, не бо­лее половины восьмого.

И он замолк, снова вперив взор на большую дорогу, уходившую в лес.

Я забыл вам сказать, mesdames, что когда сербы подо­зревают кого-нибудь в вампиризме, они избегают назы­вать его по имени или прямо упоминать о нем, потому что таким образом его вызывают из могилы. Поэтому с некоторых пор Георгий, говоря об отце, не называл его иначе как старик.

Несколько минут длилось молчание; вдруг один из мальчиков сказал Зденке, дергая ее за передник:

— Тетя, когда же дедушка вернется домой?

Георгий отвечал на этот неуместный вопрос пощечиной.

Ребенок заплакал, а маленький его брат сказал с уди­вленным и испуганным видом:

— Зачем ты, батя, запрещаешь говорить нам о дедушке?

Другая пощечина заставила его умолкнуть. Дети разреве­лись, а семья принялась креститься. В эту минуту часы в монастыре медленно пробили восемь. Только-что раздался первый удар часов, как мы увидели выходившую из ле­са и приближавшуюся к нам человеческую фигуру.

— Это он! слава Богу! — воскликнули разом Зденка, Петр и его невестка.

— Сохрани нас Боже, — торжественно сказал Георгий, — как узнать, миновали или нет назначенные им десять дней?

Все в ужасе на него взглянули. Между тем человече­ская фигура подходила все ближе. То был высокий старик с седыми усами, с бледным и строгим лицом, с тру­дом тащившийся с помощью палки. По мере того как он приближался, Георгий становился все мрачнее. Подойдя к нам, новоприбывший остановился и обвел свою семью взором который, казалось, ничего не видел, — до того были тусклы и впалы его глаза.

— Ну, сказал он глухим голосом, — что̀ же никто не встает встречать меня? Что̀ значит это молчание? Не ви­дите вы разве что я ранен?

Действительно, левый бок у старика был весь в крови.

— Поддержи же отца, — сказал я Георгию, — а ты, Зденка, дай ему чего-нибудь подкрепиться, иначе он сейчас лишится сил!

— Отец, — сказал Георгий подходя, к Горше, — покажи мне свою рану, я в них толк знаю и перевяжу тебе ее…

Он только-что собрался скинуть с него верхнюю одежду как старик грубо оттолкнул его и схватился за бок обеими руками.

— Оставь, неуклюжий, сказал он, — ты мне только больнее сделал.

— Стало быть ты в сердце ранен! — воскликнул весь бледный Георгий; — снимай, снимай платье, нужно это, слышишь, нужно!

Старик встал и выпрямился во весь рост.

— Берегись, — сказал он глухо, — только тронь меня, я тебя прокляну!

Петр стал между Георгием и отцом.

— Оставь его, ты видишь он страдает.

— Не перечь ему, — сказала жена, — ты знаешь, он этого никогда не терпел.

В эту минуту мы увидали возвращавшееся домой стадо, шедшее по направлению к дому в целом облаке пыли. Не узнала ли собака сопровождавшая стадо своего старого хозяина, или что̀ другое повлияло на нее, но лишь только заметила она Горшу, она остановилась, ощетинилась и зарычала вся дрожа, точно видела что-либо необыковенное.

— Что̀ с этим псом? — сказал старик, все более и более хмурясь, — что̀ все это значит? Что̀ я, чужим стал в своей семье? Десять дней в горах разве так меня изменили, что собственные мои собаки не узнают меня?

— Слышишь? — сказал Георгий жене.

— Что̀, Георгий?

— Он сам сказал, что десять дней миновали.

— Да нет же, ведь он пришел в назначенный срок.

— Ладно, ладно; знаю я, что̀ нужно делать!

— А проклятый лес все еще воет… Застрелить его! — воскликнул Горша. — Слышите?

Георгий не пошевелился, а Петр, со слезами на глазах, встал, поднял отцовскую винтовку и выстрелил в собаку которая покатилась в пыли.

— Это любимица моя была, — сказал он шепотом; — не знаю зачем потребовалось отцу чтоб ее убили.

— Затем, что она этого стоила, — отвечал Горша. — Но свежо стало; я хочу под крышу.

Пока все это происходило, Зденка приготовила старику на­питок, состоявший из водки, вскипяченной с грушами, ме­дом и изюмом, но старик с отвращением оттолкнул его от себя. То же самое отвращение обнаружил он и к бараньему боку с рисом, который поставил пред ним Георгий, и ушел сидеть в угол, бормоча какия-то непонят­ные слова.

Сосновые дрова пылали под очагом и освещали своим дрожащим блеском лицо старика, которое было так блед­но и изнурено, что не будь этого освещения — могло бы пока­заться лицом мертвеца. Зденка подошла и села рядом с ним.

— Отец, — сказала она, — ты ничего не ешь и отдохнуть не хочешь; расскажи же нам что-нибудь о подвигах своих в горах.

Говоря это девушка знала, что затрогивает самую чув­ствительную струну старика, так как он любил погово­рить о битвах и стычках с Турками. И точно, улыбка мелькнула на его бледных губах, но глаза остались без­участными, и он отвечал, гладя рукой прекрасные бело­курые волосы дочери:

— Хорошо, Зденка, я расскажу тебе, что̀ видел в горах, только не теперь, не согодня: я устал. Одно скажу тебе, Алибека нет в живых, и погиб он от руки твоего от­ца. Если же кто в этом сомневается, — продолжал старик, окинув взором семью, — то вот доказательство!

И он, раздернув верх мешка, висевшего у него за спи­ной, вынул оттуда окровавленную голову, которой, впрочем не уступало и его собственное лицо в мертвенной синеватости. Мы с ужасом от нее отвернулись, но Горша, отдав ее Петру, сказал: — На, прикрепи ее над дверью нашего дома; пусть всякий прохожий знает что Алибек убит и дороги очищены от злодеев, если не считать султан­ских янычар!

Петр повиновался с отвращением.

— Теперь мне все понятно, — сказал он; — бедная собака рычала потому что почуяла мертвое тело!

— Да, она почуяла мертвое тело, — мрачно подтвердил Георгий который незаметно вышел между тем и вернулся, теперь держа что-то в руке, что̀ он поставил в угол; мне показалось что это был кол.

— Георгий, сказала ему вполголоса жена, — неужели ты хочешь…

— Брат, — вмешалась сестра, — что̀ у тебя на уме!.. Нет, нет, ты этого не сделаешь, не правда ли?..

— Оставьте меня, о— твечал Георгий, — сам я знаю, что̀ делать и ничего лишнего не сделаю.

Между тем уже наступила ночь, и семья отправилась спать в ту часть дома, которая отделялась от моей комнаты тонкою перегородкой. Признаюсь, все, что̀ я видел в тот вечер, сильно подействовало на мое воображение. Я задул свой светильник. Месяц глядел прямо в низкое окно моей комнаты, близехонько от моей кровати, и кидал на пол и на стену голубоватые отсветы, почти так же, как вот здесь в настоящую минуту, mesdames. Мне хотелось спать, но я не мог. Я приписал это лунному свету и стал искать чего-нибудь, чем бы завесить окно, но ничего не нашел; а между тем за перегородкой послышались мне голоса. Я стал прислушиваться.

— Ложись, жена, — говорил Георгий, — и ты, Петр, да и ты, Зденка. Не тревожитесь ни о чем, я сам посижу вместо вас.

— Но, Георгий, — отвечала жена, — скорее же мне бы не ложиться; ты всю прошлую ночь работал и, верно, устал. Да к тому же мне присмотреть надо за старшим мальчиком. Ты знаешь, что он со вчерашняго дня недужится!

— Будь покойна и ложись; я посижу за нас обоих.

— Братец, — сказала Зденка своим тихим и ласковым голосом, — кажется, совсем никому не нужно сидеть: отец спит и посмотри какой у него спокойный вид.

— Ни жена, ни ты, никто из вас ничего не смыслит! — отвечал Георгий тоном, не допускавшим никаких возражений, — говорю вам, ложитесь и оставьте меня на стороже.

За этим воцарилось глубочайшее молчание. Скоро и я почувствовал, как веки мои отяжелели и сон сковал меня.

И вот, вижу я, дверь в мою комнату тихо отворяется и входит старик Горша. Но я скорее догадываюсь об его присутствии чем вижу его, потому что в той комнате, откуда он вышел, темно. Мне чудится, что он своими угасшими глазами ищет угадать мои мысли и следит за моим движением. Вот он движет одною ногой, вот поднял другую. Затем с величайшею осторожностью, неслышными шагами, он подходит ко мне. Еще мгновение, он делает прыжок, и вот он подле моей кровати… Я испытывал невыразимый ужас, но какая-то непобедимая сила делала меня недвижимым. Старик нагнулся надо мной и приблизил свое бледное лицо к моему так близко, что я чувствовал его могильное дыхание. Я сделал тогда неестественное усилие и проснулся, обдаваясь холодным потом… В комнате никого не было; но, взглянув в окно, я различил старика Горшу, который с той стороны прильнул лицом к стеклу и не спускал с меня своих страшных глаз. У меня достало силы не закричать и оказалось настолько присутствия духа, что я не вскочил с постели, будто и не видал ничего. Между тем, по-видимому, старик приходил только за тем, чтоб удостовериться, сплю ли я, и не имел намерения войти; пристально посмотрев на меня, он отошел прочь от окна, и я слышал, как он принялся ходить в соседней комнате. Георгий заснул и храпел так, что чуть стены не дрожали. В это время закашлял ребенок, и я услыхал голос Горши:

— Ты не спишь, мальчуган? —  сказал он.

— Нет, дедушка, — отвечал ребенок, — и мне бы очень хотелось с тобой поговорить.

— А, поговорить хочешь… о чем же станем мы говорить?

— Мне бы хотелось чтобы ты рассказал мне, как ты воевал с турками, потому и я бы охотно пошел с ними подраться.

— Я подумал об этом, дитятко, и принес маленький ятаган, который дам тебе завтра.

— Ах, дедушка, дай лучше сейчас, ты ведь не спишь.

— Отчего, мальчуган, ты со мной днем не говорил?

— Оттого, что отец запретил.

— Он осторожен, твой отец. Так тебе хочется ятаганчик получить?

— Очень хочется, только не здесь, потому отец можеть проснуться.

— Где же?

— А выйдем отсюда, дедушка, на улицу, потихонечку; чтобы никто не слыхал.

Мне послышалось, будто Горша глухо засмеялся, а мальчик принялся вставать.

Я не верил в вампиров, но кошмар, выдержанный мной сейчас, подействовал на мои нервы и, не желая упрекать себя потом в чем бы то ни было, я встал и ударил кулаком в перегородку. Удар мой был так силен, что мог бы, казалось, разбудить и семерых спящих арабской сказки, но в семье никто не проснулся.

Я кинулся к двери, решись спасти ребенка, но нашел ее запертою снаружи, а замок не уступил моим усилиям. Пока я старался выломать дверь, я увидал в окно старика, проходившего мимо с ребенком на руках.

— Вставайте, вставайте! — кричал я изо всех сил, потрясая перегородку ударами кулаков. Тогда только Георгий проснулся.

— Где старик? — спросил он.

— Ступай скорее, кричал я, — он унес вашего ребенка. Одним ударом ноги Георгий вышиб дверь которая, как и моя, оказалась запертою снаружи, и бросился бежать по направлению к лесу. Я насилу разбудил Петра, его невестку и Зденку. Мы собрались пред домом, и чрез несколько минут ожидания увидали возвращавшегося Георгия с мальчиком на руках. Он нашел его без чувств на большой дороге, но мальчик скоро пришел в себя и не казался больнее прежнего. На вопросы он отвечал, что дедушка ему ничего не сделал, что они вышли вместе, чтобы лучше поговорить, но только что очутились на воздухе, мальчик лишился чувств сам не помнит как. А Горша исчез.

Остальную часть ночи мы, конечно, уже провели без сна.

На следующее утро я узнал, что по реке, которая пересекала большую дорогу в четверти мили от деревни, шел лед, что бывает здесь осенью и весной. Переправа стала невозможною на несколько дней, и мне нечего было и думать об отъезде. Впрочем, если б я и мог уехать, то все-таки любопытство, да и другое чувство при этом удерживали меня. Чем более я видел Зденку, тем более чувствовал к ней влечение. Я, mesdames, не из тех людей которые верят во внезапную и непреодолимую страсть, столь часто встречаемую в романах; но, думаю, что бывают случаи, когда любовь развивается быстрее, нежели обыкновенно. Оригинальная красота Зденки, ее странное сходство с герцогиней де Грамон, от которой я бежал из Парижа и которую теперь находил тут, в живописном костюме, говорящую на чуждом, звучном языке, это характерная черточка на лбу, из-за которой я двадцать раз хотел лишить себя жизни, — все это, соединенное с особенностью моего положения и всем тем чудесным, среди чего очутился я, теперь способствовало развитию в душе моей такого чувства, которое при других обстоятельствах сказалось бы лишь вскользь и слегка.

В течение дня я услыхал, как Зденка говорила меньшому брату:

— Что̀ ты обо всем этом думаешь, Петро? Неужели и ты подозреваешь отца?

— Я не смею его подозревать, тем более что мальчик говорит, что он ему не сделал никакого вреда. А если он и исчез так внезапно, то ты ведь знаешь, что и ранее этого он всегда так делал и никогда никому не отдавал отчета в своих отлучках.

— Знаю, отвечала Зденка, — а потому нужно спасти его: ты ведь знаешь Георгия…

— Знаю, знаю. Говорить с ним бесполезно; а вот мы спрячем кол его, а за другим он не пойдет; по сю сторону гор ведь ни одной осины не найти.

— Да, да, спрячем кол, но только не скажем об этом детям; они проболтались бы при Георгии.

— Осторожно надо, конечно, — сказал Петр, и они разошлись.

Наступила ночь; о старике Горше не было ни слуху, ни духу. Я, как накануне, лежал у себя на кровати, и луна полным светом заливала комнату. Когда сон уже начал путать мои мысли, я вдруг как бы инстинктивно почувствовал близость старика. Я открыл глаза и увидал его бледное лицо, прильнувшее к окну. На сей раз я хотел встать, но это оказалось невозможным: члены мои были точно парализованы. Пристально посмотрев на меня, старик отошел от окна, и я слышал, как он обошел вокруг дома и постучался в окно комнаты где спали Георгий с женой. Ребенок зашевелился и простонал во сне. На несколько времени все затихло, потом снова раздался стук в окошко. Ребенок снова застонал и проснулся.

— Это ты, дедушка? проговорил он.

— Я, — отвечал глухой голос, — я принес тебе ятаганчик.

— Да я не смею уйти, отец запретил!

— Тебе и не зачем уходить из дому, открой мне толь­ко окошко и поцелуй меня!

Ребенок встал, и я услыхал, как отворилось окно. Тогда, собрав все свои силы, я соскочил с постели и стал ко­лотить в перегородку. Георгий тотчас же проснулся и встал. Я услышал, как он ругнулся; жена его громко вскрик­нула, а чрез миг весь дом стоял кругом обомлевшего ре­бенка… Горша исчез, как накануне. С трудом привели мы мальчика в чувство, но он был очень слаб и еле дышал. Бедняжка не знал причины своего обморока. Мать и Зденка приписывали его страху ребенка, что его застали в запре­щенном разговоре с дедушкой. Я ничего не говорил. Когда малютка успокоился, все, кроме Георгия снова улеглись.

На заре я услыхал, что Георгий будит жену, потом они стали шептаться; к ним присоединилась Зденка, и я раз­личал ясно, что женщины плакали.

Ребенок умер. Прохожу молчанием отчаяние семьи. Между тем никто не приписывал его смерти старику Горше. По крайней мере, открыто этого никто не говорил.

Георгий молчал, но выражение его лица, всегда пасмурное, было теперь страшно. Старик не показывался дня два. В ночь на третьи сутки (когда похоронили малютку) мне пока­залось, что кто-то бродит вокруг дома и точно кто-то зо­вет по имени оставшегося в живых мальчика. Мне показалось даже, что на мгновение старик Горша заглянул в мое окошко, но я не мог дать себе отчета, было ли это на самом деле или мне только представилось, так как в ту ночь луна была задернута тучами. Я все-таки счел нужным сообщить об этом Георгию. Тот стал допыты­ваться у ребенка, который отвечал, что действительно слы­шал, как его звал дедушка, и что он видел его в окно. Георгий строго-настрого приказал сыну разбудить себя, как только старик появится вновь…

Все эти обстоятельства нисколько не мешали развиваться чувству нежности моей к Зденке.

Днем я не мог говорить с ней наедине. Когда наступила ночь, мысль о близком отъезде болезненно заныла во мне. Комната Зденки была отделена от моей сенями, которые с одной стороны вели на улицу, а с другой во двор. Хозяева мои уже улеглись, когда мне пришла мысль пойти побродить по деревне, чтобы несколько развеяться. Выйдя в сени, я увидал, что дверь в комнату Зденки была приотворена.

Я невольно остановился.

Знакомый шорох платья заставил забиться мое сердце. Вслед за этим до меня донеслась напеваемая в полголоса песня. Это было прощанье со своею красавицей одного сербского краля, отправлявшегося на войну.

«О мой юный тополь, — говорил старый краль, — я ухожу на войну и ты забудешь меня.

Деревья, растущие у подножия горы, стройны и гибки, но стройнее и гибче твой юный стан. Красны ягоды рябины, что колышет ветер, но уста твои алее рябиновых ягод! А сам я что̀ старый дуб без листьев и борода моя белее чем пена Дуная! И ты забудешь меня, сердце мое, и умру я с тоски, потому не посмеет ворог убить старого краля».

И отвечала красавица: «Клянусь остаться тебе верною и не забыть тебя во век. Если нарушу я клятву, то приди по смерти своей и высоси из сердца моего кровь».

И сказал старый краль: «”Аминь!“ И ушел он на войну. И красавица его скоро забыла!…»

Тут Зденка замолкла, точно боялась кончать песню. Я уже более не сдерживал себя. Этот нежный выразительный голос был положительно голос герцогини де Грамон… Забыв все на свете, я толкнул дверь и вошел. Зденка только что сняла с себя что-то в роде казакина, что носят там женщины. Одна шитая золотом и красным шелком рубашка и пестрая юбка, стянутая у талии, облекали теперь ее стройные члены. Ее прекрасные белокурые косы были расплетены, и в этой полуодежде еще обаятельнее рисовалась предо мной ее красота. Не рассердясь, по-видимому, на меня за мое внезапное вторжение, она, однако, смутилась и слегка покраснела.

— Ах, зачем ты пришел, — заговорила она, — и что̀ подумают обо мне, если застанут нас вместе?

— Зденка, жизнь моя, будь покойна, — сказал я ей, — все кругом спит, только один кузнечик в траве, да стрекоза в воздухе могут услышать то, что̀ нужно мне сказать тебе.

— Уйди, уйди, милый, увидит нас брат — я погибла!

— Зденка, я не уйду отсюда до тех пор, пока ты не обещаешь мне любить меня всегда, как обещала своему кралю красавица в твоей песне. Я скоро уезжаю, Зденка; кто знает, когда мы снова увидим друг друга? Зденка, я люблю тебя больше души своей, больше спасения моего… Жизнь и кровь моя — твои… Неужели ты не дашь мне и часа времени?

— Многое может случиться в течение часа, — задумчиво ответила Зденка, но оставила свою руку в моей, — ты не знаешь моего брата, — продолжала она, вздрагивая, — у меня есть предчувствие, что он придет.

— Успокойся, Зденка моя, — сказал я ей, — брат твой устал от бессонных ночей, его убаюкал ветер, что̀ шелестит в деревьях; глубок его сон, длинна наша ночь, и я прошу у тебя только часа!.. А потом прости и, может быть, навсегда.

— О нет, нет, не навсегда! — живо заговорила Зденка и отшатнулась от меня, будто испугавшись своего голоса.

— О Зденка, — воскликнул я, — тебя одну я вижу, тебя лишь слышу, я более не волен в себе, я послушен какой-то высшей власти, прости мне, Зденка!

И как безумный я прижал ее к сердцу.

— Нет, ты не друг мне, — сказала она, вырываясь из моих рук, и забилась вглубь комнаты. Не знаю, что̀ отвечал я ей в эту минуту, так как сам испугался вдруг своей смелости, не потому чтоб она в подобных случаях не помогала мне, а потому что, несмотря на увлечение страсти, я повиновался неотразимому чувству уважения к невинности Зденки.

Правда, я попытался было начать какие-то медовые любезности, которые имели вообще успех у красавиц тогдашнего времени, но вскоре сам устыдился их и умолк, видя что молодая девушка в простоте своей и не догадывалась даже о том смысле этих речей, который вам, mesdames, вижу по вашим улыбкам, понятен с полуслова.

Итак, я стоял пред нею, не зная что̀ делать, как вдруг она вздрогнула и устремила в окно испуганный взор. Я следил за направлением ее глаз и ясно увидал старого Горшу, смотревшего на нас в окошко.

В ту же минуту я почувствовал, как тяжелая рука опустилась мне на плечо.

Я обернулся. То был Георгий.

— Что̀ ты здесь делаешь? — спросил он меня.

Смущенный этим внезапным обращением, я указал ему на его отца, который все еще стоял у окна и исчез, лишь только Георгий его заметил.

— Я услыхал старика и пришел предупредить сестру твою, — сказал я.

Георгий посмотрел на меня так, будто хотел проникнуть взглядом до самой глубины моей души. Затем взяв меня за руку, он привел меня в мою комнату и вышел, не сказав ни слова.

На следующий день семья сидела пред дверью дома, за столом, уставленным молочною пищей.

— Где мальчик? — спросил Георгий.

— На дворе, отвечала мать; — он играет в свою любимую игру, воображает, что дерется с турками.

Только что выговорила она это, мы, к нашему крайнему изумлению, увидали огромную фигуру старого Горши, медленно шедшего к нам из лесу, точь-в-точь, как это было в день моего приезда.

— Милости просим, батюшка, — промолвила еле слышно его невестка.

— Милости просим, батюшка, — повторили тихо Зденка и Петр.

— Батюшка, сказал Георгий твердым голосом, но весь изменившись в лице, — мы ждем тебя, чтобы ты прочел молитву!

Старик отвернулся, сдвинув брови.

— Сию же минуту читай молитву, — повторил Георгий, — да перекрестись, или.... клянусь Св. Георгием…

Зденка и ее невестка нагнулись к старику, умоляя его прочитать молитву.

— Нет, нет и нет, — отвечал тот; — он не смеет мне приказывать, а если будет настаивать на своем, я прокляну его!

Георгий встал и бросился в дом. Он вскоре вернулся с бешенством во взгляде.

— Где кол? — закричал он; — куда вы дели кол?

Зденка и Петр переглянулись.

— Труп! — сказал тогда Георгий старику, — что̀ ты сделал с моим старшим сыном? Отдай мне сына, труп!

Так говоря, он становился все бледнее, и глаза его раз­горалась полымем.

Старик смотрел на него недобрым взглядом и не ше­велился.

— Да где же этот кол, кол где?—  воскликнул Георгий. — Пусть на голову того, кто его спрятал, обрушатся все не­счастья, которые нас ждут.

В ату минуту раздался веселый смех меньшего мальчи­ка, и он выехал к нам верхом на огромном колу, ко­торый волочил за собой, крича так, как кричат сербы вступая в бой с неприятелем.

При этом появлении Георгий вспыхнул весь, выхватил у ребенка кол и бросился на отца. Тот испустил ка­кой-то рев и кинулся бежать по направлению к лесу с такою быстротой, что по его годам это казалось сверхъ­естественным.

Георгий гнался за ним через поле, и они вскоре исчезли у нас из виду.

Солнце уже зашло когда Георгий вернулся домой, бледный как смерть, со взъерошенными волосами. Он сел к огню, и мне показалось, что зубы у него стучали. Никто не осме­лился его расспрашивать. Когда наступил час, когда семья обыкновенно расходилась, он, казалось, вполне овладел своею прежнею энергией; отозвав меня в сторону, он ска­зал мне самым непринужденным тоном:

— Дорогой гость, я был на реке, она очистилась ото льда, проезд есть, и ничто не задерживает тебя здесь бо­лее. Тебе нет надобности прощаться с моею семьей, — при­бавил он взглянув на Зденку. — Она тебе моими устами желает всякого благополучия, а надеется, что и ты о нас сохранишь доброе воспоминание. Завтра чем свет ты найдешь лошадь свою оседланною и проводника, готового пуститься с тобой в путь. Прощай, вспоминай иногда сво­их хозяев и прости им, если твоя жизнь у них не была такою спокойною, как бы ты желал.

Жесткие черты Георгия в эту минуту казались почти дру­желюбными. Он проводил меня в мою комнату и пожал мне руку в последний раз. Потом снова вздрогнул, и сно­ва зубы его застучали точно от холоду.

Оставшись один, я и не подумал ложиться, как вы себе легко можете представить. Разные мысли теснились в моей голове. Я уже несколько раз в жизни любил. Я испы­тал припадки и нежности, и досады, и ревности, но никог­да еще, даже во время разлуки с герцогиней де Грамон, я не ощущал такой тоски, какая в настоящую минуту сжимала мне сердце. Еще солнце не взошло, как я уже облекся в свое дорожное платье и думал сделать последнюю попытку увидаться со Зденкой, но Георгий уже ждал меня в се­нях. Всякая возможность свидания с ней исчезла.

---

стр 1. Рассказ «Смерть вурдалака» А.К. Толстого.