Глава XXVI

---

Она просит у меня прощения. — Прячусь в комнате и краду деньги.

После ухода всех посторонних король осведомился у Мэри-Джен, есть ли в доме свободные комнаты? Девушка объявила, что в доме всего только одна свободная комната, куда она рассчитывает поместить дядю Уильяма; свою собственную, более просторную комнатку, она уступает дяде Гарвею, а сама поместится в одной комнате с сестрами и будет спать в гамаке. На чердаке имелся, кроме того, маленький светлый чуланчик с небольшой кроваткой. Король объявил, что в этом чуланчике можно будет поместить его слугу, то есть меня.

Мэри-Джен отвела нас наверх и показала своим дядюшкам-англичанам отведенные для них комнаты, убранные просто, но тем не менее очень мило, причем объяснила, что если ее платья и разные другие безделушки помешают дядюшке Гарвею, то она охотно уберет их из комнаты. Платья висели на стене, укрываясь от взоров коленкоровой занавеской, ниспадавшей до пола. В одном углу стоял маленький старинный сундучок, а в другом — футляр от гитары. Кроме того, комната была убрана множеством разных, ни к чему не пригодных безделушек, какими девицы вообще имеют привычку украшать свои гнездышки. Король нашел, что ему будет гораздо приятнее, если все это убранство останется на месте. Комната, отведенная герцогу, была невелика, но в достаточной степени хороша для него. То же самое можно было бы сказать и про мой чуланчик.

Вечером был подан сытный ужин, на который явились все мужчины, встретившие нас на пристани и в доме Питера Уилькса. Исполняя лакейскую свою обязанность, я стоял за стулом короля и прислуживал ему и герцогу; всем остальным прислуживали негры. Мэри-Джен, как и подобает хозяйке, сидела на почетном месте, рядом с Сюзанной. Она, разумеется, извинилась перед гостями за недоброкачественность ужина, — рассказывала, что бисквиты не удались, что салат и пикули из рук вон плохи, а жареные цыплята до того жестки, что их с трудом лишь можно раскусить, — одним словом, напрашивалась на комплименты, как всегда делают в таких случаях женщины. Гости наперед уже знали, что ужин будет великолепный, и высказывали это, спрашивая, например: «Как это вам удалось так хорошо подрумянить эти бисквиты?» или «Скажите на милость, откуда вы добыли эти дивные пикули?» Вообще за ужином шла обычная в таких случаях умышленная шарлатанская болтовня.

После ужина я и девица с заячьей губой закусывали на кухне остатками от пиршества. Обе другие сестры помогали неграм мыть и убирать посуду. Джоанна принялась меня расспрашивать про Англию, и, клянусь Богом, мне зачастую казалось, будто я стою на тончайшем льду, ежеминутно угрожающем провалиться. Так, между прочим, она спросила:

— Видели ли вы когда-нибудь короля?

— Которого именно? Вильгельма Четвертого? Понятное дело, видел! Он ходит ведь к нам в церковь! — ответил я ей. Мне было известно, что Вильгельм Четвертый давно уже умер, но я не счел нужным об этом рассказывать. Джоанна, которую, очевидно, удивило посещение королем нашей церкви, осведомилась:

— И часто он туда ходит?

— Постоянно! Скамья его прямо против нашей, но только по другую сторону кафедры!

— А я думала, что король живет в Лондоне!

— Понятное дело, он живет там! Где же прикажете ему жить!

— А ведь вы сами живете, кажется, в Шеффильде?

Я убедился, что попал впросак, как самый первейший болван. Следовало во что бы то ни стало выпутаться, а потому, чтобы выиграть время, я сделал вид, будто подавился косточкой от цыпленка, и через минутку объяснил:

— Я хотел сказать, что король постоянно посещает нашу церковь, когда проживает в Шеффильде. Это случается лишь в летние месяцы, когда доктора про писывают ему купания в морской воде.

— Какие странные вещи вы говорите! Шеффильд вовсе не приморский город!

— Да разве я называл его приморским?

— Называли!

— Мне это и в голову не приходило!

— А все-таки вы называли!

— Нет!

— Да!

— Я никогда не говорил ничего подобного.

— Что же вы говорили в таком случае?

— Говорил, что король приезжает в Шеффильд купаться в морской воде.

— Как же он стал бы купаться в морской воде, если Шеффильд расположен не на берегу моря?

— Позвольте! — сказал я в свою очередь. — Случалось вам когда-нибудь видеть зельтерскую воду?

— Да!

— Надо вам было ездить для этого в Зельтерс?

— Нет!

— Ну-с, так видите ли, и Вильгельму Четвертому незачем ездить на море, чтобы купаться в морской воде!

— Как же он ее себе достает?

— Вроде того, как вы здесь получаете зельтерскую воду: в бочонках! В Шеффильдском дворце вмазаны на кухне большие котлы, так как королю велено купаться в теплой воде. На море, как вам известно, нет приспособлений, чтобы кипятить воду!

— Да, теперь я понимаю! Вы могли бы сказать об этом сразу! Это было бы гораздо короче и яснее!

Убедившись, что выбрался опять на твердую почву, я почувствовал большое облегчение и совершенно искренне этому обрадовался, но радость моя оказалась преждевременной. В следующее затем мгновение Джоанна спросила:

— Ну, а вы часто ходите в церковь?

— Постоянно!

— Где же вы там сидите?

— Понятное дело, на нашей скамейке!

— На чьей, вы говорите?

— Конечно, на скамейке вашего дядюшки Гарвея!

— Скажите на милость! Да к чему же ему скамья?

— Чтобы на ней сидеть! Для чего иного и служат скамьи?

— А я, признаться, думала, что его место на кафедре!

«Ах, черт бы его побрал. Я и позабыл, что он проповедник», — сказал я себе самому. Усмотрев таким образом, что я снова попал впросак, я поспешил подавиться опять цыплячьей косточкой и обдумать другой способ, чтобы выпутаться как-нибудь из неловкого моего положения. Раскинув умом, я спросил:

— Неужели вы думаете, что в церкви у нас только один проповедник?

— Мне кажется, довольно и одного! К чему же еще и другие?

— Чтобы читать проповеди королю! Я, признаться, никогда не видывал такой странной девочки! Неужели вы не знаете, что в присутствии короля должны находиться в церкви по меньшей мере семнадцать проповедников?

— Семнадцать! Прости, Господи! Я не в состоянии была бы, кажется, выслушать их всех, если бы мне даже обещали за это Царство Небесное. Ведь так, пожалуй, пришлось бы не сходить со скамьи целую неделю!

— Успокойтесь! Они не все проповедуют в один и тот же день. Читает проповедь всего лишь только один.

— Скажите лучше, как обращаются в Англии с прислугой? Лучше, чем мы обращаемся с неграми?

— Нет! Ее там вовсе не считают за человека. С нею обращаются хуже, чем с собаками.

— Разве ей не дают праздновать, как у нас, по целым неделям Рождество с Новым годом, Пасху и четвертое июля?

— Этого еще только не хватало! Уже из того, что вы задаете такой вопрос, можно догадаться, что вы никогда не были в Англии! Нет, Заячья Гу… Нет, Джоанна! В Англии круглый год не полагается для прислуги никаких праздников. Ей не удается побывать ни в цирке, ни в театре, ни на ярмарке для негров, нигде, одним словом!

— Даже в церкви?

— Совершенно справедливо.

— Да ведь вы же постоянно ходите в церковь?

Я опять попал впросак, так как совсем упустил из виду, что состою в услужении у старого плута. В следующее мгновение я принялся с горячностью объяснять, что лакей — существо привилегированное и находится на совершенно ином положении, чем остальная прислуга. Он должен по обязанности ходить в церковь и сидеть на скамье вместе с членами семьи. Того требует закон и обычай. Мои объяснения оказались, однако, не вполне удовлетворительными, и я убедился, что де вица с заячьей губой порядком-таки сомневается в истине моих слов.

— Могли ли бы вы сказать, как честный индеец, что не наговорили мне теперь с три короба всяческой лжи? — спросила она.

— Как честный индеец, уверяю вас, что говорю чистую правду.

— Так вы ничего не солгали?

— Ровнехонько ничего! Все, что я сказал — сущая правда!

— Положите руку на эту книгу и повторите ваши уверения.

Убедившись, что книга эта оказалась попросту словарем, я смело положил на нее руку и повторил свои слова. На Джоанну это отчасти подействовало: она отнеслась с известным доверием к моим объяснениям и сказала:

— Ну, ладно! Я, в таком случае, постараюсь верить кое-чему из того, что вы сказали, но разрази меня Господь, если я в состоянии буду поверить всему остальному!

— Чему же ты не хочешь верить, Джое? — спросила Мэри-Джен, подходя вместе с Сюзанной к нам. — С твоей стороны несправедливо и нехорошо говорить таким образом с ним потому уже, что он здесь на чужбине, вдалеке от родных и близких! Разве тебе было бы приятно, если бы с тобой обращались таким образом?

— Ну, вот, ты опять, Мэри-Джен, бросилась, по всегдашней своей привычке, защищать человека, которого вовсе не обижают. Я ему абсолютно ничего не сделала. Он начал нести мне разную ахинею, а я дала ему понять, что не верю его россказням. Этим все и окончилось: ничего другого я ему и не сказала. На деюсь, что он может стерпеть такую малость без особенной для себя обиды.

— Тут, милочка, дело вовсе не в великом и не в малом, а в том, что он чужеземец и наш гость! С твоей стороны было нехорошо говорить с ним таким образом. Если бы ты была на его месте, тебе, без сомнения, было бы совестно слушать заявления о том, что твоим словам нельзя верить. Никогда не следует говорить другим людям что-нибудь такое, что могло бы заставить их стыдиться.

— Помилуй, Мэри-Джен! Он говорил…

— Что бы он ни говорил, это совершенно безразлично! Суть дела вовсе не в том. Тебе следовало держать себя с ним как доброй девушке, а не напоминать ему, что он здесь не на родине и не среди родных и друзей.

Слушая ее, я говорил себе самому: «Неужели я позволю старой змее обокрасть такую девушку?!»

После Мэри-Джен выступила на сцену Сюзанна; она, в свою очередь, так отделала свою младшую сестру, что бедная Заячья Губа окончательно смутилась.

Я поневоле сказал самому себе: «Вот какова еще одна девушка, которую эти негодяи рассчитывают обокрасть; неужели я им это позволю?»

Тем временем Мэри-Джен, по своему обыкновению, ласковым, любящим тоном провела вторичный натиск на Джоанну и вызвала у нее такие угрызения совести, что бедняжка принялась плакать навзрыд. Обе другие сестры принялись ее тогда утешать.

— Ничего, милочка, — говорили они, — только попроси у него прощения, и все будет исправлено.

Она действительно стала просить у меня прощения и сделала это так трогательно и мило, что мне положительно приятно было ее слушать. Я готов был налгать ей еще не с три, а с тридцать три короба, единственно для того, чтобы опять дать повод просить у меня прощения.

«Так вот какова и третья из сестер, которых собираются обокрасть, — сказал я самому себе. — Нет! Я ни за что этого не позволю!»

После того как Джоанна извинилась передо мной, все три девушки стали стараться, чтобы я чувствовал себя у них как дома и понял, что нахожусь среди друзей. От всего этого у меня делалось на душе страх как скверно до тех пор, пока я не принял окончательного решения припрятать деньги для них или же погибнуть при такой попытке.

Остановившись на этом решении, я ушел, объявив, что мне надо уснуть.

Прямой лжи в данном случае с моей стороны не было, хотя я и не рассчитывал уснуть немедленно же.

Придя в свою каморку, я принялся тщательно обдумывать обстоятельства дела.

«Не лучше ли всего будет зайти потихоньку к доктору и разоблачить перед ним обман? — спрашивал я себя самого. — Нет, ничего путного из этого не выйдет! Он, пожалуй, расскажет, от кого получил эти сведения, а тогда герцог и король сообща устроят мне такую баню, что небу будет жарко. Уж не рассказать ли всю правду Мэри-Джен? Нет! Это тоже не годится. Лицо у нее слишком уж откровенное; при одном взгляде на Мэри мошенники сейчас же поймут, в чем дело, и улепетнут, захватив деньги с собой. Если она, раньше чем повидаться с этими негодяями, призовет соседей на помощь, то я непременно окажусь замешанным в дело, что будет вовсе нежелательно для меня, а в особенности для Джима».

Сколько я ни ворочал мозгами, все-таки никак не мог придумать никакого иного выхода, кроме того, чтобы выкрасть у короля и герцога эти шесть тысяч долларов. Необходимо было стянуть деньги так, чтобы на меня не падало ни малейшего подозрения.

Обстоятельства складывались к этому довольно благоприятно: мошенники добрались здесь до богатой добычи и, без сомнения, пробудут в городе до тех пор, пока не ограбят дочиста не только сироток Уильксов, но и все городское население. У меня хватит поэтому времени привести любой план в исполнение. Улучив удобную минуту, я украду мешок с деньгами, спрячу его в укромное место, а потом, отплыв на порядочное расстояние вниз по течению, напишу Мэри-Джен письмо и объясню, где деньги спрятаны. Лучше всего, впрочем, не откладывать дела в долгий ящик, а спрятать деньги немедленно; чего доброго, доктор Робинсон устроит королю какой-нибудь подвох и напугает мошенников так, что они поторопятся дать тягу с деньгами.

В связи с этими соображениями я решился осмотреть комнаты обоих дядюшек. На верхнем этаже было совершенно темно, но я добрался ощупью до комнаты герцога и собрался уже ее обшарить, но сообразил, что король навряд ли кому доверил деньги, кроме своей собственной особы. Поэтому я отправился в комнату его величества с намерением произвести там тщательный обыск, но не замедлил убедиться, что без свечи ничего путного не выйдет. Зажечь же свечу я, разумеется, не смел. При таких обстоятельствах я решил где-нибудь спрятаться и подслушать разговор короля с герцогом в надежде, что мне удастся таким образом разузнать, где именно находится мешок с деньгами. Как раз в это время я услышал на лестнице их шаги и счел самым удобным для себя залезть под кровать. Принявшись ощупывать вокруг себя руками, я не нашел кровати там, где она должна была стоять по моим соображениям, но зато мне попалась под руку драпировка, за которою висели платья Мэри-Джен. Я тотчас же спрятался за нею, забился между юбками в самый угол и стоял там, не смея шелох нуться. Они вошли в комнату и заперли за собою двери, после чего герцог немедленно нагнулся и по смотрел, нет ли кого-нибудь под кроватью. Это заставило меня сердечно обрадоваться, что я ее не нашел. Между тем, согласитесь, что человеку, вошедшему по своим делам в чужую комнату, всего естественнее спрятаться под кроватью. Полагая, что в комнате посторонних нет, король и герцог сели, после чего его величество спросил герцога:

— Ну, что ж там такое? Говорите покороче, так как нам приличнее оплакивать покойника, чем предоставить случай судачить про нас.

— Дело в том, Капет, что я чувствую себя теперь не в своей тарелке. Мне кажется, над нами собирается что-то такое неладное: этот проклятый доктор со своим недоверием лежит у меня на душе тяжелым бременем. Я хотел бы разузнать ваши планы. У меня самого явилась идея и, как мне кажется, очень здравая!

— В чем же она заключается, герцог?

— В том, что мы хорошо бы сделали, если ускользнули отсюда часам к трем утра и пустились бы вниз по течению с тем, что удалось уже здесь раздобыть. Заметьте себе, что мы получили деньги на самых удобных для себя условиях: они были отданы добровольно; нас почти заставили принять то, что мы с вами рассчитывали украсть. Ввиду всего этого я предлагаю немедленно же сложить наши пожитки и незаметно удалиться.

Предложение герцога произвело на меня лично весьма неприятное впечатление. Час или два тому назад оно подействовало бы иначе, но теперь я чувствовал себя недовольным и разочарованным. То же самое впечатление произвело оно, впрочем, и на короля. Проворно вскочив со стула, он возразил:

— Как! Что вы говорите?! Улетучиться отсюда, не продав остального имущества?! Ведь это было бы верхом безумия! Поймите, что ценность имущества, которое может быть продано чуть ли не одним мановением руки, доходит до восьми или девяти тысяч долларов и что оно положительно, что называется, само напрашивается в наши карманы!

Герцог проворчал в ответ, что можно было бы удовлетвориться и мешком с золотом, — что ни к чему зариться на что-либо большее и что у него нет ни малейшего стремления ограбить вконец бедных сироток, лишив их всего имущества.

— Какой вздор вы мелете, герцог! — возразил ко роль. — Сиротки не потеряют через нас ни гроша, за исключением именно этих денег, отданных нам из рук в руки. Пострадают покупатели имущества. Как только выяснится, что мы были не вправе им располагать, т. е. вскоре после того, как мы ускользнем, — продажи окажутся несостоявшимися и все имущество вернется обратно наследникам. У сироток останутся: дом, ферма, завод со всем инвентарем; этого им вполне довольно. Кстати, они девушки молодые, не глупые, так что без труда успеют заработать себе кусок хлеба. Им из-за этого страдать не придется. С другой стороны, подумайте только, герцог, о многих тысячах людей, находящихся в гораздо худшем положении! Поверьте, что нашим племянницам не будет ни малейшего основания жаловаться на судьбу.

Короче говоря, король так ловко заговаривал зубы, что герцог под конец уступил и согласился с его доводами, объявив, однако, что считает величайшим безрассудством задерживаться долее в этом городке, где приходится иметь дело с таким опасным врагом, как доктор. Король успокоил его замечанием:

— Черт бы побрал этого доктора! Какое нам до него дело? Все здешние дураки на нашей стороне, а известно, что в каждом городе дураки составляют преобладающее большинство.

Собираясь уже сойти вниз, герцог сказал:

— Кажется, мы спрятали деньги не в особенно надежное место?

Слова эти меня очень обрадовали. Я начинал уже побаиваться, что не услышу ничего, способного помочь осуществлению моих планов. Король встревоженно спросил:

— Отчего вы так думаете?

— Мэри-Джен, разумеется, будет носить траур и прикажет негритянке, которая убирает в комнатах, уложить все цветные платья, чтобы спрятать их в кладовой. Неужели вы думаете, что негритянка, которой попадется мешок с золотом, может устоять против искушения позаимствовать из него малую толику?

— Вы опять выказали себя гениальнейшим человеком, герцог! У вашей светлости очень умная голова! — объявил король, принимаясь шарить под драпировкой всего лишь в двух или трех футах от того места, где я находился. Плотно прижавшись к стене, я стоял совершенно смирно, стараясь по возможности задерживать дыхание, но вместе с тем чувствовал, что дрожу всем телом. Я задавал себе вопрос: что бы сказали эти молодцы, если бы изловили меня здесь? — и пытался придумать какое-либо оправдание на случай, если бы меня застали. Король вытащил, однако, мешок прежде, чем я успел обдумать свою мысль до половины. Он, очевидно, и не подозревал, что я был от него так близко. Взяв мешок с золотом, король засунул его в соломенный матрац, лежавший под периною. Засунув его подальше в солому, мошенники решили, что теперь деньги в полной безопасности, так как негритянка взбивает одну только перину, а соломенный матрац выколачивает лишь дважды в год.

Король и герцог были убеждены, что никто не найдет спрятанного ими золота; они находились в приятном заблуждении, а мешок с деньгами оказался в моих руках прежде, чем они успели спуститься с лестницы. Я пробрался тогда на цыпочках в свою каморку, в ожидании возможности подыскать для денег более подходящее место; понятное дело, что лучше всего было спрятать мешок с золотом где-нибудь вне дома, так как если пропажу заметят, то в доме, без сомнения, обыщут все углы и закоулки. Не решаясь тотчас же выйти из дома, я лег в постель совершенно одетый, но чувствовал себя до такой степени взволнованным, что не мог бы никоим образом уснуть, даже при всем желании! На самом деле это и не входило в мои расчеты; напротив, мне хотелось как можно скорее отделаться от мешка с золотом. По прошествии некоторого времени я услышал, что король и герцог идут к себе наверх. Спустившись потихоньку с кровати, я прильнул подбородком к верх ней ступеньке моей лестницы и некоторое время поджидал, не случится ли у них какой-нибудь казус, но ничего особенного не случилось.

Обождав, пока в доме смолкли все поздние вечерние звуки, а ранние утренние еще не начались, я осторожно сошел с лестницы.

---

Глава 26. «Приключения Гекльберри Финна» Марк Твен

« Глава 25

Глава 27 »