Глава XVII

---

Поздний гость. — Арканзасская ферма. — Внутреннее убранство. — Ода на смерть Стефана Доулинг-Ботса. — Поэтические излияния. — Старинное фортепьяно с жестяными клавишами.

Приблизительно через полминуты кто-то отворил окно и не высовываясь крикнул собакам:

— Цыц! Тише! Кто там?!

Ваш покорный слуга отвечал:

— Я!

— Кто вы?!

— Джордж Джексон, сударь!

— Что вам надо?

— Ровнехонько ничего, сударь! Я хотел только пройти мимо, но собаки меня не пускают.

— Чего ради шляетесь вы здесь так поздно ночью?

— Я вовсе, сударь, не шляюсь, а просто-напросто упал с парохода в воду.

— Вот как?! Неужели?! Зажгите кто-нибудь свечу! Как вы изволили назвать себя по имени?

— Джордж Джексон, сударь! Я ведь еще только мальчик.

— Послушайте! Если вы только говорите правду, вам нечего бояться, вас никто не обидит! Не пытайтесь лишь трогаться с места! Стойте совершенно смирно! Эй! Кто-нибудь! Разбудите Тома и Боба да принесите сюда ружье. Послушайте, Джордж Джексон! Вы здесь один или с кем-нибудь?

— Один-одинешенек, сударь!

Прибытие мое произвело в доме настоящий переполох: слышалась беготня по лестнице и хлопанье дверьми; в окне появился свет, и тот же самый повелительный голос скомандовал:

— Уберите свечу, Бэтси! Этакая, подумаешь, старая дура! Неужели ты совсем рехнулась! Поставь свечу на пол за парадными дверьми, Боб! Если ты и Том готовы, становитесь на ваши места!

— Слушаюсь, сударь!

— Теперь, Джордж Джексон, потрудитесь отвечать: знакомы вы с Шефердсонами?

— Нет, сударь! Я никогда о них и не слыхивал!

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! Теперь все у нас готово. Милости просим, Джордж Джексон, пожалуйте сюда, но только, смотрите, не торопитесь! Идите потихоньку! Если с вами кто-нибудь другой, то пусть он лучше не показывается, так как в противном случае его немедленно застрелят. Ну-с, теперь милости просим! Подходите тихонько и слегка растворите дверь сами, ровно настолько, чтобы вам можно было туда протиснуться. Поняли вы, что я вам сказал?

Я не торопился, да и не мог бы идти скоро, даже если бы имел такое желание. Я продвигался медленно, шаг за шагом, в мертвой тишине, среди которой, казалось, можно было слышать биение собственного сердца. Собаки держали себя так же смирно, как и люди, но потихоньку следовали за мной. Подойдя к крыльцу, сколоченному из трех бревен, я услышал, как в дверном замке щелкнул ключ; вслед за тем вынули засов и отодвинули задвижку. Приложив руку к двери, я постепенно отворял ее все больше и больше до тех пор, пока голос изнутри не сказал:

— Ну, теперь довольно! Можете просунуть вашу голову.

Я сделал это не без некоторого, впрочем, опасения, что ее немедленно там снесут с плеч. В прихожей на полу стояла свеча; там же собралось, по-видимому, почти все население дома; трое здоровенных мужчин целились прямо в меня из ружья, что, признаюсь, не на шутку меня испугало. Старший из них был уже седой старик лет шестидесяти, остальные же двое — лет тридцати или больше. Всех троих следовало признать рослыми, здоровенными и, вместе с тем, очень красивыми мужчинами. Тут же с ними находилась очень милая, совершенно седая старушка, а позади нее стояли две молодые женщины или девушки, которых я не мог хорошенько рас смотреть. Пожилой джентльмен, окинув меня пристальным взглядом, сказал:

— Ну, что же! Я не вижу тут ничего подозрительного! Войдите!

Как только я вошел в сени, он сам запер за мной двери на ключ, задвинул засовы, а затем приказал молодым людям идти с ружьями за мною. Все мы вошли в большую залу, где на полу был разостлан новый тканый, разноцветный ковер. Мы собрались там в углу, чтобы нас нельзя было подстрелить сквозь окна фасада. Держа в руках свечу, все пристально на меня поглядывали и единогласно объявили:

— Нет, он не Шефердсон! У него нет ни малейшего сходства с Шефердсонами.

Старик выразил тогда надежду, что я не обижусь, если осмотрят, нет ли при мне оружия. Ничего дурного мне при этом не сделают, но все-таки необходимо в здешних местах соблюдать кое-какие предосторожности. Не обыскивая моих карманов, он только ощупал их снаружи руками и объявил, что оружия при мне нет. Затем он посоветовал мне чувствовать себя как дома, нисколько не стесняться и рассказать мне свои приключения, но почтенная старушка пре рвала его замечанием:

— Помилуй Бог, Саул! Бедняжка промок до костей и, по всей видимости, сильно проголодался.

— Вы совершенно правы, Рэчел. Не понимаю, как это не пришло самому мне в голову!

Пожилая леди немедленно отдала следующие приказания.

— Бэтси, — сказала она негритянке, — сбегай-ка поскорее и принеси ему, бедняжке, что-нибудь поесть. Пусть одна из девушек сходит разбудить Бэка и сказать ему… Да вот, кстати, и он сам!.. Бэк, возьми с собою нашего маленького гостя, сними с него мокрые платья и дай ему что-нибудь из твоей собственной одежды!

Бэк казался моим ровесником; ему действительно исполнилось уже лет тринадцать или четырнадцать. Впрочем, он был немного выше меня ростом и чуть-чуть пошире в плечах. Мальчик этот явился в одной рубашке и корчил весьма смешные рожи. Зевая во весь рот, он растирал себе кулаком одной руки глаз, а в другой тащил за собою ружье.

— Что, здесь по соседству бродят Шефердсоны? — спросил он.

Ему ответили, что никаких Шефердсонов нет и что все ограничилось ложной тревогой.

— Ну, что же, если бы они и вздумали явиться, я, наверное, подстрелил бы кого-нибудь из них! — объявил он.

Все расхохотались, а Боб возразил:

— Извини, голубчик, но они успели бы снять со всех нас скальпы, прежде чем ты соблаговолил бы сойти сюда вниз.

— Отчего же никто из вас не зашел за мной? Это очень нехорошо! Вы всегда оттираете меня на задний план и не даете мне случая показать мою удаль!

— Не беспокойся, голубчик Бэк, — заметил пожилой джентльмен, — со временем тебе представится немало случаев выказать твою удаль. Теперь нечего сетовать. Ступай-ка лучше с гостем к себе в комнату и выполни приказание твоей матери.

Комната Бэка находилась в верхнем этаже; когда мы пришли туда, он дал мне рубашку из грубого полотна, пиджак и брюки, в которые я и облачился. Пока я одевался, Бэк осведомился, как меня зовут; но прежде чем я успел ответить на этот вопрос, он начал рассказывать про голубую сойку и молодого кролика, которых поймал третьего дня в лесу, а затем спросил, где именно находился Моисей, когда у него потухла свеча. Я отвечал, что не знаю и никогда в жизни про это не слышал.

— Ну, так попробуй догадаться.

— Как же могу я догадаться, когда мне никогда еще до сих пор не доводилось про это слышать!

— Просто взять и догадаться! Тут нет ничего хитрого!

— Какая же была свеча у Моисея? — спросил я.

— Это совершенно безразлично, — отвечал Бэк.

— Откуда же я знаю, где он находился? А вам разве это известно?

— В темноте! Вот где он находился!

— Зачем же вы меня спрашивали, когда знали наперед?

— Да ведь это, с позволения сказать, загадка! Не ужели вы и этого не понимаете? Скажите мне теперь, долго вы собираетесь здесь оставаться? Я вам советовал бы остаться тут навсегда. Мы можем очень весело проводить время, так как у нас школьных занятий теперь не полагается. Есть у вас собственная собака? Мне подарили собаку, которая заходит в реку и приносит оттуда все, что мне вздумается туда бросить. Нравятся вам воскресные дни с расчесыванием волос, подвивкой их и всякими тому подобными глупостями? Мне это не доставляет никакого удовольствия, но мамаша заставляет меня каждый раз принаряжаться. Желал бы я, чтобы эти старые штаны провалились в тартарары! Положим, что лучше было бы их одеть, но мне не хочется этого делать, так как и без них жарко. Ну, что, вы готовы? И прекрасно! Пойдем, старина!

Холодная маисовая лепешка, холодный ростбиф, масло и молоко — таково было меню приготовленного для меня ужина. Признаюсь, что мне вообще не случалось есть ничего вкуснее. Бэк, его мамаша и все прочие, за исключением негритянки, которая тотчас же ушла, и двух молодых барышень, курили из пенковых трубок. Все они курили и болтали, а я, в свою очередь, ел и говорил. Барышни были в ночных кофтах, с распущенными волосами, а я рассказывал, как мы с папашей, со всей семьей, жили на маленькой ферме, в дальнем конце Арканзаса. Я сообщил, что моя сестрица Марианна убежала из дома, вышла замуж и пропала без вести. Билль отправился ее разыскивать и тоже пропал без вести. Том и Мортимер умерли, после чего на ферме остались только я с отцом, которого горе подкосило до такой степени, что он никак не мог поправиться. После смерти папаши я забрал все, что у нас имелось, так как ферма была, в сущности, не наша, и, взяв место на палубе, отправился с пароходом вверх по реке, но по нечаянности упал ночью за борт и таким образом очутился здесь. Мать Бэка объявила, что я могу жить у них, сколько мне вздумается, и чувствовать себя как дома. К тому времени почти уже рассвело. Все улеглись спать, а меня уложили в одну постель с Бэком. Проснувшись утром, я к немалому своему ужасу убедился, что совершенно забыл, как меня зовут, и пролежал целый час, тщетно ломая себе голову над разрешением этого щекотливого вопроса. Обождав, когда Бэк тоже проснулся, я спро сил у него:

— Умеешь ты правильно разделять слова по от дельным слогам, Бэк?

— Умею.

— Ручаюсь, что ты не выговоришь как следует мое имя и фамилию.

— Готов что хочешь прозакладывать, — возразил он.

— Ну, ладно! Попробуй.

— Д-ж-о-р-д-ж Д-ж-е-к-с-о-н, — проговорил Бэк. — Тут, кажется, нет ничего хитрого!

— А я, признаться, думал, что ты ошибешься! В именах и фамилиях очень легко ведь соврать, а если не заучишь хорошенько, как они выговариваются и пишутся…

Я, разумеется, оставил Бэка в неведении относительно оказанной им мне при этом важной услуги. Могло легко случиться, что кто-нибудь заставит меня самого выговорить мою фамилию или, пожалуй, даже написать ее. Поэтому мне надлежало хорошенько с нею освоиться, чтобы, в случае надобности, отбарабанить ее без запинок.

Вся семья моих хозяев была до чрезвычайности милая и жила в превосходнейшем доме. Я никогда еще не видел в провинции такого превосходного и грандиозного здания; парадные его двери, взамен железной или деревянной щеколды с ремешком или толстой тесьмы, были украшены медными врезным замком и ручкой, ни дать ни взять, как в городских домах. В зале там не было даже следа кроватей, тогда как большинство зал в наших городских домах служат вместе с тем спальнями, по крайней мере для гостей; в зале этой имелся громадный камин, в котором даже пол был выложен кирпичом; он всегда содержался в величайшей чистоте и опрятности, так как его ежедневно обрызгивали водой и затем натирали кирпичом; время от времени весь камин смазывали, как это делается и в городе, красной клеевой краской, которую называют здесь «испанским вермильоном». Собак держали днем на толстых медных цепях, до такой степени массивных, что в лесопильнях на них смело могли бы подвешивать большие бревна; над камином стояли часы с большой картиной чуть не в полстены, изображавшей город; в середине ее имелось круглое отверстие, долженствовавшее изображать солнце, а не посредственно за этим отверстием качался маятник; звучное тиканье этих часов всегда меня очаровывало. По временам заходили к нам коробейники, оказывавшиеся вместе с тем мастерами на все руки. Иной раз, когда они надлежаще вычистят часы и приведут их в порядок, часы эти начинали бить неумолчно, раз полтораста подряд, и только потом успокаивались. Мои хозяева, понятное дело, очень дорожили своими часами и не согласились бы их продать ни за какие деньги.

По обе стороны часов помещались громадные заграничные попугаи, изготовленные, по-видимому, из гипса и выкрашенные в самые пестрые цвета. Возле них стояли кошечка и собачка. Они были устроены так, что принимались пищать, если их нажать вниз, но при этом не открывали ртов и не обнаруживали никакими внешними признаками, чтобы это их самих сколько-нибудь интересовало. Дело в том, что механизм, производивший визг, помещался у них внизу, в подставке. За этими предметами роскоши красовалась пара больших раскрытых вееров, изготовленных из хвостовых перьев дикого индюка, а на столе посреди комнаты стояла хорошенькая терракотовая корзиночка с яблоками, апельсинами, персиками и виноградом, лежавшими на ней целой грудой. Все эти фрукты были гораздо румянее, желтее и красивее настоящих, но все-таки оказывались не настоящими. В этом нетрудно было убедиться, так как многие из них с течением времени обломались, причем обнаружилось, что они были сделаны из гипса или же какой-то известковой массы.

Стол был накрыт великолепной клеенчатой скатертью, украшенной изображениями красных и синих орлов с распростертыми крыльями; вокруг скатерти шла, кроме того, пестрая разноцветная кайма. Скатерть эта была привезена из Филадельфии. На столе лежало несколько книг, симметрично уложенных одна на другую, в каждом уголке; в числе их находилась громадная фамильная Библия со множеством картинок. Тут же лежало «Путешествие пилигрима», где рассказывалось про человека, покинувшего по какой-то неведомой причине свою семью. Я время от времени прилежно занимался чтением этой книги, содержание которой показалось мне довольно интересным, но несколько суховатым; потом еще имелся там «Дар Дружбы» с великолепными вещами, преимущественно по стихотворной части, — но я стихов никогда не читаю; заслуживают упоминания также «Сборник проповедей Генри Клэя» и «Домашний лечебник доктора Гэнне», где рассказывалось по порядку, как надо ухаживать за больным с самого начала заболевания до того момента, когда он испустит последний вздох. Понятное дело, что тут же лежали псалтыри, молитвенники и множество других книг. Сидения у всех стульев были из цельного дерева, крепкие и благонадежные, не просиженные в середине, как это зачастую встречается у стульев с камышовыми плетенками, напоминающих под старость изношенные корзины.

На стенах висели картины, преимущественно разные Вашингтоны и Лафайеты, сражения, портреты Марии Стюарт и т. п.; под одной из картин красовалось: «Подписание декларации»; затем имелось еще несколько рисунков черным карандашом, сделанных покойницею дочерью, когда ей было всего пятнадцать лет; таких рисунков я никогда еще не видел, и они показались мне значительно чернее обыкновенных. На одном из них изображена была женщина в узеньком, черном платье, стянутом под мышками поясом, с напоминавшими кочан капусты расширениями посередине рукавов, в широкой шляпе вроде лопаты или большой разливательной ложки, с черной вуалью; на тонкие белые ее щиколотки ниспадали черные кружева, доходившие почти до крохотных черных туфелек, уподоблявшихся своими очертаниями маленьким долотцам. Она стояла задумчиво, облокотившись правою рукою на мавзолей, осененный плакучей ивой, а в другой руке, опущенной вдоль юбки, держала белый носовой платок и ридикюль [Женская ручная сумочка в виде мешочка. (Прим. изд.)]. Под рисунком стояла надпись: «Неужели мне не суждено с тобою свидеться? Увы!» На другом рисунке изображена была барышня с волосами, зачесанными прямо вверх и закрепленными в таком положении гребнем, напоминавшим собою спинку стула. Барышня эта плакала в свой носовой платок, а в другой руке держала мертвую птичку, лежавшую на спине вверх тормашками. Подпись под картиною гласила: «Никогда более не услышу я нежного твоего чириканья! Увы!!!» На третьей картине изображалась тоже барышня, которая стояла и глядела на луну; крупные, как горох, слезы катились по ее щекам; она держала в одной руке раскрытое письмо, на уголке которого виднелся обрывок черного сургуча, и другой рукой прижимала ко рту медальон с цветами. Значение этой картины выяснялось надписью: «Итак, ты умер! Да!! Тебя уж нет!!! Увы!!!»

Не спорю, что все это были очень хорошие картинки, но мне они все-таки приходились не по вкусу. Если я был почему-нибудь и без того в грустном настроении, то при взгляде на них у меня всегда выступал холодный пот. Безвременная кончина этой молодой девицы до чрезвычайности огорчила всех ее близких, так как у нее были уже сделаны наброски множества подобных рисунков. Из того, что было уже закончено, каждый может без труда заключить, какую утрату понесло в ее лице искусство живописи. Я, со своей стороны, нахожу, однако, что при том направлении, какое имел ее талант, самым подходящим для нее местом было кладбище. Она захворала как раз в то время, когда работала над грандиознейшей из своих картин. Денно и нощно молила она Бога, чтобы Он дозволил окончить эту картину, но ее молитвы не были услышаны. Картина изображала молодую женщину в длинном белом платье, стоявшую на перилах моста, в полной готовности спрыгнуть в воду; волосы ее были распущены вдоль спины, а лицо, орошенное крупными слезами, глядело прямо на месяц; одну пару рук эта молодая дама скрестила на груди, другую выставила прямо вперед, а третью вытянула вверх с очевидным намерением схватить месяц. Художница имела в виду прикинуть, какая из трех пар будет лучше гармонировать с целым, и, остановив свой выбор на одной из них, стереть резинкой обе остальные, но, как уже упомянуто, скончалась, прежде чем успела принять окончательное решение в таком щекотливом вопросе. Теперь эта неоконченная картина висела в ее комнате над изголовьем постели; каждый год в день рождения художницы картину убирали цветами, а в остальное время она была прикрыта занавесочкой. У молодой женщины, изображенной на картине, было недурненькое личико, но чрезмерное обилие рук делало ее, на мой взгляд, слишком уж похожей на паука.

Покойная художница обладала при жизни альбомом, на листках которого наклеивала вырезанные из «Пресвитерианского Наблюдателя» некрологи — сообщения о внезапных смертях и тяжких страданиях, а затем сочиняла уже сама от себя стихи на вышеупомянутые трогательные темы. Стихи эти были очень недурны. В качестве образчика приведу оду, написанную на смерть одного мальчика, Стефана Доулинга-Ботса, упавшего в колодец и утонувшего там.

ОДА НА СМЕРТЬ СТЕФАНА ДОУЛИНГА-БОТСА

Хворал ли молодой Стефан Перед своей кончиной? О, нет! Он был всегда румян, Как зрелый плод калины! Нет!!! Нашего Стефана Ботса Смерть поджидала у колодца!!! Не от коклюша сгинул он, И не погиб от кори, Не скарлатиною сражен — Он умер всем на горе. Хоть мать о нем и голосила, Все ж не болезнь его скосила! Малютку не могли прельстить Кокеток наглые уловки, Не удалось бы им вскружить Его кудрявенькой головки! Не хлад отвергнутой любви Сковал волну его крови. Увы! Увы! не холерина, Не резь в желудке и понос У матери отняли сына, И не от них скончался Ботс. Желудком редко он страдал И тем родных всех утешал. Вы начали уже рыдать, Глаза платочком утирая. Наверное, хотите знать, Как Ботса смерть постигла злая? Известно это мне, и вот-с Я расскажу, как помер Ботс. В колодец с головой он окунулся. Малютку вытащили из колодца, Но он, бедняжка, уже захлебнулся!!! Не стало более Стефана Ботса! Его душа из уз земной юдоли Через колодец вырвалась на волю.

Если Эмилия Гренжерфорд могла на четырнадцатом году писать такие стихи, то до каких, спрашивается, геркулесовых столбов поэзии она могла бы дойти с течением времени?! Бэк говорил, что сочинять стихи не составляло для нее ни малейшего труда. Она даже не задумывалась над ними. Иной раз случалось, правда, что она напишет стишок, к которому ни за что не подберешь рифму, но тогда она просто-напросто его зачеркивала, заменяла новым и принималась опять чесать во все лопатки, не останавливаясь. Иные поэтессы бывают с норовом, но она не капризничала и во всякую любую минуту готова была писать стихи на какую угодно тему меланхолического содержания. Каждый раз, когда умирал по соседству мужчина, женщина или ребенок, она всегда приходила туда с одою, которую называла приношением. Соседи говорили, что вслед за смертью является в дом сперва доктор, потом Эмеллина, а за нею уж гробовщик; ему всего лишь раз удалось опередить Эмеллину, да и то единственно потому, что бедняжка затруднялась приисканием рифмы к фамилии покойника, которого звали Уистлер. С тех пор она как-то сразу переменилась, не жаловалась ни на какую болезнь, но видимо таяла, как свеча, и вскоре скончалась. Сколько раз, подумаешь, случалось мне входить в маленькую комнатку, где жила эта бедняжка, вынимать старый ее альбом и читать там ее стихотворения! Я делал это обыкновенно в тех случаях, когда ее картины вызывали у меня слишком уж грустное настроение и я начинал на нее немножко злиться. Дело в том, что я любил всю семью Гренжерфордов как живых, так и мертвых, и не хотел, чтобы между нами пробежала черная кошка. Бедняжка Эмеллина писала при жизни стихи для всех покойников, и мне казалось несправедливым, что никто не потрудился написать оду на ее собственную смерть. Я сам было пробовал выжать из себя стишок или два, но ничего не выходило. Комнатка Эмеллины содержалась в чистоте и порядке: все было прибрано там именно так, как более всего нравилось Эмеллине при жизни, и никто никогда не спал на ее кроватке. Почтенная старушка мать всегда сама убирала комнатку, хотя в доме имелось достаточное число прислуги из негров. Она обыкновенно занималась в этой комнатке шитьем и читала Библию.

Я начал, впрочем, рассказывать про убранство залы, а потому и возвращаюсь к этому предмету; добавлю, что окна там были украшены великолепными белыми занавесями. На них были рисунки за́мков, со стен которых свешивались роскошные виноградные лозы, ниспадавшие чуть не до самых водоемов, где теснились стада коров, пришедших утолить свою жажду. Кроме того, в зале стояло маленькое старое фортепьяно, если не ошибаюсь, с жестяными клавишами. Бывало, молодые барышни пели в два голоса романс «Последние звенья распались…» под бурный аккомпанемент «Битвы под Прагой», причем получался поистине поразительный эффект. Необходимо добавить, что во всех комнатах стены были оштукатурены, почти везде на полах разостланы ковры, а снаружи дом тщательно выбелен. Дом этот состоял из главного корпуса и двух флигелей, примыкавших к нему под прямым углом; образовавшийся таким образом внутренний двор был накрыт легкой крышей и вымощен; иногда в полдень туда выносили обеденный стол. Трудно представить себе более удобную, приятную и прохладную столовую. Обед был всегда превосходно приготовлен и вместе с тем отличался изобилием.

---

Глава 17. «Приключения Гекльберри Финна» Марк Твен

« Глава 16

Глава 18 »