Глава XXIX

---

Шествие поуни в деревню не прерывалось никакой сценой насилия. Его месть была так же совершенна, как и быстра. Даже ни одного разведчика из племени сиу не осталось на охотничьих полях, по которым он должен был проходить, так что путешествие Миддльтона и его друзей было так же спокойно, как если бы оно совершалось внутри Штатов.

Размеры нашего повествования не позволяют нам вдаваться в подробности триумфального вступления победителей в свои владения. Восторг племени соответствовал предшествовавшему ему унынию. Матери прославляли почетную смерть своих сыновей; жены гордились ранами своих мужей, а девушки-индианки в песнях славили подвиги молодых храбрецов. Трофеи павших врагов были выставлены напоказ так же, как у бледнолицых выставляются отобранные знамена. Старики рассказывали о своих былых подвигах и утверждали, что слава нынешней победы затмила их. Твердое Сердце, как отличившийся своими доблестями с отрочества, был единогласно провозглашен самым достойным вождем и самым отважным храбрецом, какого когда-либо ниспослал Уеконда своим самым любимым детям — поуни-волкам. Миддльтон, несмотря на сравнительную безопасность, в которой находилось его сокровище, вновь возвращенное ему, все же был доволен, увидя при входе в поселение среди толпы своих верных артиллеристов, встретивших его возвращение громкими военными приветствиями. Присутствие военной силы, как бы мала она ни была, изгнало всякую тень беспокойства из его души. Оно делало его господином своих действий, придавало ему достоинство и значение в глазах его новых друзей и могло помочь ему побороть все затруднения, могущие еще встретиться на пути по диким местностям, через которые еще приходилось пройти, чтобы добраться от поселения поуни до ближайшей крепости его соотечественников. Для Инесы и Эллен была отведена отдельная хижина, даже Поль был рад увидеть часового в военной форме Штатов, расхаживавшего перед входом в хижину. Он отправился разгуливать среди жилищ краснокожих, бесцеремонно интересуясь их домашней жизнью, расспрашивая, делая свои замечания, то шутливые, то серьезные и всегда свободные насчет их обычаев, к пытаясь заставить понять удивленных хозяев его странные объяснения обычаев белых, которые он считал лучшими.

Эта надоедливая страсть к расспросам не нашла себе подражателей среди индейцев. Деликатность и сдержанность Твердого Сердца передались его народу. Но песни и ликование племени продолжались до глубокой ночи. И в самые поздние часы слышались голоса воинов, рассказывавших с кровли хижины о подвигах своего народа и о славных триумфах его.

Несмотря на проведенную таким образом ночь, с восходом солнца все живые существа были вне дома. Выражение восторга, заметное прежде на всех лицах, заменилось теперь другим, более свойственным данному моменту. Все понимали, что бледнолицые, так дружески относившиеся к их вождю, должны окончательно проститься с их племенем. В ожидании приезда Миддльтона его солдаты сторговали у одного неудачливого торговца его лодку. Все приготовления к длинному пути были закончены.

Миддльтон ожидал момента дальнейшего отправления с некоторой тревогой. От его ревнивого взгляда не укрылось восхищение, с которым Твердое Сердце смотрел на Инесу, как не укрылись и низкие желания Матори. Он знал, как искусно дикари умели скрывать свои замыслы, и чувствовал, что было бы непростительной слабостью, не приготовиться к самому худшему.

Совесть молодого офицера испытала огромное раскаяние, когда он увидел, что провожать его вышло все племя, вооруженное, с печальными лицами. Поуни собрались вокруг чужеземцев и своего вождя и смотрели на все происходившее перед ними не только спокойно, по и с большим интересом. Так как было очевидно, что Твердое Сердце собирается говорить, отъезжающие остановились и выразили готовность выслушать его, причем Траппер взял на себя обязанность переводчика. Молодой вождь обратился к своему народу на обычном метафорическом языке индейцев. Он начал с напоминания о древности и славе своего племени. Он говорил об успехах поуни на охотничьих полях и на дороге войн, о том, как умели они защищать свои права и наказывать своих врагов. Сказав достаточно для того, чтобы выразить свое уважение к величию волков и удовлетворить гордость своих слушателей, он внезапно перешел к расе, членами которой были чужеземцы. Он сравнил их огромное количество со стаями перелетных птиц в пору цветения или же в конце года. С деликатностью, которой никто не умеет выказать лучше индейского воина, он не намекнул даже на стремление к завоеванию, руководившее чужестранцами в их сношениях с краснокожими и на те бесконечные обиды, которые белые причиняли индейцам. Напротив, зная, что чувство недоверия к бледнолицым глубоко вкоренилось в душах людей его племени, он пробовал смягчить их справедливое негодование косвенными извинениями и оправданиями. Потом он обратил внимание всех на вождя чужеземцев. Он — сын их великого белого отца. Он пришел в прерии не для того, чтобы вспугивать буйволов с их пастбищ или перехватывать дичь индейцев. Злые люди украли одну из его жен. Без сомнения, она была самая послушная, самая кроткая, самая красивая. Нужно только раскрыть глаза, чтобы видеть, что слова Твердого Сердца справедливы. Теперь белый вождь нашел свою жену, и собирается мирно возвратиться к своему народу. Он скажет ему, что поуни справедливы, и между их двумя племенами будет мир.

Он взял за руку каждого воина, не забыв самого простого солдата, но его холодный рассеянный взгляд ни разу не обратился в ту сторону, где находились Инеса и Эллен. Его молодые люди были несколько удивлены расточительностью забот своего вождя об удобствах белых женщин, но ничем другим он не оскорбил их мужской гордости, не обратил чересчур большого внимания на представительниц слабого пола.

Общее прощание носило внушительный характер, и церемония, понятно, заняла достаточно много времени. Единственное исключение — и то не общее — составлял доктор Баттиус. Многие из молодых людей считали ненужным осыпать любезностями человека такой сомнительной профессии; достойный естествоиспытатель нашел, однако, некоторое утешение в более зрелой вежливости стариков, которые полагали, что, если медик Больших Ножей и не особенно полезен в военное время, то, может быть, способен принести какую-нибудь пользу в мирные дни.

Когда весь отряд Миддльтона уселся в лодку, Траппер поднял узелок, лежавший у его ног во все время церемонии прощания, свистнул Гектора и сел последним на свое место. Артиллеристы издали обычные в подобных случаях восклицания, в ответ на которые послышались громкие крики индейцев. Лодку направили по течению, и она быстро поплыла по реке.

Наступило продолжительное, задумчивое молчание. Первым его нарушил Траппер. Сожаление виднелось в его потускневших, печальных глазах.

— Храброе, честное племя, — сказал он, — я смело могу сказать это про них. Я считаю, что они уступают только некогда могучему, а теперь разобщенному народу с гор — делаварам. Ах, капитан, если бы вы видели столько же доброго и злого среди племен краснокожих, сколько видел я, вы познали бы цену храброго, простодушного воина. Я знаю, что есть такие люди, которые думают и говорят, будто индеец немногим лучше зверей из здешних голых равнин Но нужно быть честным самому, чтобы стать судьей другим. Слов нет: они знают своих врагов и не стараются выказывать им любовь или доверие. Но тот, кто знает одного индейца или одно индейское племя, так же мало знаком с характером краснокожих, как мало человек, видевший только ворону, может знать цвет всех птичьих перьев. А теперь, друг кормчий, направьте-ка нос вашего судна вон к тому низкому песчаному мыску. Вы мне окажете огромную услугу, исполнив просьбу, высказанную в коротких словах.

— Зачем? — спросил Миддльтон. — Пристав к берегу, мы потеряем время.

— Остановка будет непродолжительной, — сказал старик, берясь за весло. Прежде чем путешественники успели моргнуть, нос лодки уже коснулся берега.

— Капитан, — сказал Траппер, развязывая свою небольшую котомку, не торопясь и как будто находя удовольствие, в промедлении, — я хочу предложить вам одну безделицу для обмена. Конечно, вещи неважные; но все же это лучшее, из всего, что человек, рука которого перестала управлять ружьем и который стал жалким траппером, может вам предложить, прежде чем мы расстанемся.

— Расстанемся! — в один голос вскрикнули все.

— Что за черт! Неужели, вы, старый Траппер, намереваетесь идти пешком до поселений? Ведь вот эта лодка доплывает туда вдвое скорее, чем мог бы дойти осел, которого доктор подарил этому поуни!

— Поселения, мой мальчик! Давно простился я с роскошью и развратом поселений и городов и никогда больше не стану подвергать себя опасности очутиться в городе.

— Я и не думал о расставании, — ответил Миддльтон. — Напротив, я надеялся и верил, что вы будете сопровождать нас и, даю вам слово, будет сделано все, чтобы доставить вам спокойную жизнь.

— Да, милый, да, вы постарались бы сделать это! Да, если бы предложения и добрые желания были в силах сделать это, я мог бы много лет тому назад сделаться членом конгресса или губернатором. Ваш дед желал этого, а в горах Отсего, надеюсь, и до сих пор живут люди, которые охотно дали бы мне дворец для житья. Но зачем мне богатство, которое я презирал даже в молодости? Во всяком случае, времени у меня остается немного, и я не думаю, чтобы было так уж грешно для человека честного, выполнявшего свой долг в продолжение почти девяти десятков зим и лет, желать провести немногие оставшиеся у него часы в покое. Если вы думаете, капитан, что я был неправ, когда отъехал с вами так далеко, чтобы потом все-таки расстаться, то я, признаюсь вам откровенно, не жалею, что сделал это. Хоть я и провел несколько времени в Диких местах, а все же не могу отрицать, что мои чувства белы, как и моя кожа. Ну, а было бы неподходящим зрелищем для поуни-волков, если бы им довелось увидеть слабость старого воина, которую он обнаружил бы при последнем прощании с теми, кого он любит.

— Послушайте-ка, старый Траппер, — сказал Поль, отчаянно прочищая горло, как будто для того, чтобы дать свободный выход своему голосу. — Раз вы уж заговорили об этом, то я также хочу поторговаться, и вот в чем дело. С моей стороны, я предлагаю вам половину моей хижины — будь то хоть самая большая половина, — самый сладкий и чистый мед, какой только можно получить от диких пчел, достаточно еды, иногда и кусочек дичи, а может быть, и горба буйвола, так как я намереваюсь продолжить знакомство с этим животным; и все это так хорошо и опрятно приготовленное, как только могут это сделать руки вот этой самой Эллен Уэд, которая скоро будет называться иначе. И вообще обещаю такое обращение, с каким человек может относиться к своему отцу. Взамен этого, вы должны рассказывать нам иногда ваши старые предания, давать, может быть, при случае полезные советы в небольшом количестве, и дарить нас своим присутствием столько времени, сколько пожелаете.

— Это хорошо, это хорошо, мой мальчик, — возразил старик, роясь в своей котомке, — но этого никогда не может быть.

— Достопочтенный охотник, — сказал доктор Баттиус, — у всякого человека есть обязанности по отношению к человечеству. Пора вам вернуться к своим соотечественникам, чтобы поделиться теми запасами, экспериментальных знаний, которые вы несомненно приобрели за такое долгое пребывание в диких местностях. Хотя знания эти и могут быть испорчены предвзятыми понятиями, они все же могут быть хорошим наследством для тех, кого вы, по вашим словам, собираетесь скоро повидать.

— Друг доктор, — отвечал Траппер, пристально глядя, в лицо естествоиспытателя, — как нелегко было бы судить о гремучей змее по наблюдениям над образом жизни оленя, так же трудно было бы говорить о пользе, приносимой одним человеком, думая слишком много о поступках другого. Я полагаю, что у вас есть свои способности, и нисколько не думаю осуждать их. Что же касается меня, то бог сотворил меня для дела, а не для разговоров, и поэтому я не считаю дурным закрыть мои уши для вашего приглашения.

— Довольно, — прервал его Миддльтон, — я столько видел и слышал об этом человеке, что знаю, что никакие уговоры не заставят его изменить свое решение. Мы сначала выслушаем ваше желание, а потом посмотрим, что можно будет сделать для вас.

— Это пустяк, капитан, — сказал старик. Ему, наконец, удалось открыть свою котомку. — Пустяк в сравнении с тем, что я некогда предлагал для покупки; но это лучшее, что у меня есть, и потому не следует пренебрегать им. Вот шкуры четырех бобров, которых я поймал за месяц до того, как встретился с вами, а вот и еще шкура, не такая дорогая, но все-таки такая, что может пригодиться.

— Что же вы намерены сделать с ними?

— Я предлагаю честную мену. Мошенники-сиу украли мои лучшие западни и принудили меня прибегнуть к собственным изобретениям. Это обещает мне плохую зиму, если я доживу до тех пор. Поэтому я хочу, чтобы вы взяли эти шкуры и предложили их кому-нибудь из трапперов, которых вы, наверное, встретите внизу, в обмен на западни. Пошлите их тогда на мое имя в поселение поуни. Обратите внимание на то, чтобы была нарисована моя марка — буква N, собачье ухо и замок ружья. Тогда ни один краснокожий не станет оспаривать моего права. За все эти хлопоты я могу предложить только благодарность да еще разве только мой друг охотник за пчелами примет от меня шкуру.

— Если я сделаю это, то пусть я… — Рука Эллен, положенная на рот Поля, заставила его проглотить окончание фразы.

— Хорошо, хорошо, — кротко проговорил старик, — надеюсь, в этом предложении не было ничего оскорбительного. Я знаю, что шкура эта дешева…

— Вы совершенно не поняли смысла слов нашего друга, — перебил его Миддльтон, заметивший, что охотник за пчелами смотрит во все стороны, кроме той, в которую следовало смотреть, и никак не может найти слов для своего оправдания. — Он не хотел сказать, что отказывается от вашего поручения; он только не желает никакого вознаграждения.

— Что такое? — сказал старик, вопросительно глядя на молодого офицера и как бы ожидая объяснений.

— Все будет исполнено, как вы желаете. Положите ваши шкуры к моему багажу. Мы будем торговаться, как будто они наши собственные.

— Благодарю, благодарю, капитан. Ваш дед был человеком щедрой, великодушной души. Справедливый народ, делавары, так и называли его — Щедрой Рукой. Мне бы хотелось быть тем, чем я был прежде, чтобы послать вашей супруге несколько куниц на воротники и шубы и показать, что я умею платить любезностью за любезность. Но не ждите этого: я слишком стар и не могу обещать ничего!

— Слушайте, старый Траппер, — крикнул охотник за пчелами, ударяя рукой по протянутой ладони старик с треском, почти не уступавшим треску ружья. — Я скажу только две вещи: во-первых, что капитан передал смысл моих слов лучше, чем это сделал бы я сам, а, во-вторых, если вам понадобится шкура — у меня найдется такая — это шкура Поля Говера.

Старик ответил пожатием руки и широко раздвинул рот в припадке своего обычного беззвучного смеха.

— А ведь ты, мой мальчик, не мог бы дать такого пожатия, когда тебя окружали тетонские женщины со своими ножами! Ах, ты в расцвете лет, в полной силе, тебя ждет счастье, если ты останешься на честном пути. — Выражение его лица внезапно изменилось и приняло серьезный, задумчивый вид. — Поди-ка сюда, милый, — сказал он, взяв охотника за пчелами за пуговицу и сводя его на берег. Потом заговорил внушительным, доверчивым тоном: — Мы много говорим об удовольствиях и удобствах жизни в лесах и на границах. Я не могу сказать, что все слышанное тобой — неправда; но различные характеры требуют различных занятий. Ты взял себе в жены хорошее, доброе дитя, и теперь твоя обязанность в устройстве своей жизни иметь в виду не только себя, но и ее. У тебя есть склонность избегать поселений, но по моему простому разуму, эта девушка будет цвести скорее под солнцем в поселении, чем на ветрах прерии. Поэтому забудь все, что мог слышать от меня (хотя это и правда) и обрати свое внимание на обычаи внутренних мест страны.

Поль мог ответить только пожатием, которое вызвало бы слезы на глазах большинства людей, но не оказало никакого действия на закаленные мускулы старика. Тот только рассмеялся и кивнул головой, как будто принял это пожатие как залог того, что охотник за пчелами будет помнить его совет. Потом Траппер отвернулся от своего грубого, но великодушного товарища и кликнул из лодки Гектора.

— Капитан, — наконец, проговорил он, — я знаю, что когда бедный человек говорит о кредите, он ступает на шаткую почву, а когда старик говорит о жизни, он говорит о том, чего, может быть, никогда не увидит. Но все же я хочу сказать одну вещь, и не столько ради себя, сколько ради другого. Вот Гектор, добрый верный пес, давно уже переживший обыкновенную жизнь собаки. Как и его господин, он больше думает теперь о покое, чем о подвигах. Последнее время он жил в обществе своего родственника и находил большое удовольствие в этом. Признаюсь, что мне грустно заставить эту пару расстаться так скоро. Если вы согласитесь назначить какую-нибудь плату за вашу собаку, я постараюсь выслать вам ее весной, в особенности если западни дойдут до моих рук в целости. А если вам не хочется совсем расстаться с собакой, то я прошу вас одолжить ее мне на зиму.

— Возьмите ее, возьмите, — крикнул Миддльтон.

Старик свистнул молодую собаку. Она сошла на землю, а он приступил к последнему прощанию. С обеих сторон было произнесено немало хороших слов. Траппер брал каждого за руку и говорил что-нибудь дружеское, ласковое. Миддльтон был не в состоянии говорить и вынужден был сделать вид, что очень занят размещением багажа. Поль свистел изо всех сил, и даже Обед простился со стариком с усилием, похожим на отчаянную философскую решимость. Обойдя всех, старик собственными руками толкнул лодку по течению. Не было сказано ни слова, не сделано ни одного удара весел, пока путники не доплыли до холма, скрывшего Траппера из их глаз. В последний раз они увидели его стоящим на низком мыске. Он опирался на дуло ружья; Гектор лежал у его ног, а молодая собака бегала по песку в избытке молодости и силы.

---

Глава 29. «Прерия» Ф. Купер

« Глава 28

Глава 30 »