Глава XVI

---

Траппер, который вовсе не имел намерения переходить к действию, положил ружье на плечо и засмеялся с самодовольным видом, радуясь успеху своего опыта. Он заставил естествоиспытателя перевести на себя взгляд, с изумлением устремленный на дикаря, проговорив:

— Плуты могут сидеть целыми часами на корточках, словно спящие аллигаторы, обдумывая свои дьявольские хитрости. Но когда увидят настоящую опасность, то думают о себе, как все другие люди. Это — разведчик в своей военной раскраске. Вблизи, наверно, есть какой-нибудь отряд его племени. Попробуем узнать от него правду, потому что встреча с этими воинами была бы для нас опаснее, чем посещение всего потомства Измаила.

— Это действительно опасный, отчаянный вид, — сказал доктор, облегчая свое изумление вздохом, который, казалось, истощил весь запас воздуха в его легких, — жестокая раса, которую трудно подвести под какое-либо обыкновенное определение. Поговорите с ним, но сильно напирая на язык дружбы.

Старик обвел взором все вокруг из предосторожности; чтобы убедиться в важном факте — нет ли у индейца по соседству товарищей. Потом он сделал обычный жест мира — протянул голую ладонь, и смело пошел навстречу врагу.

Индеец не выказал ни малейшего признака страха и сохранял гордую осанку и вид, полный достоинства и смелости, несмотря на приближение Траппера. Может быть, храбрый воин сознавал, что ввиду разницы их оружия меньшее расстояние между ними делало их шансы более равными.

Индеец был высокого роста и удивительного сложения. Когда он сбросил с себя сухие листья, которыми он поспешно прикрылся, то оказался человеком, преисполненным важности, гордости своей профессией воина и — можно прибавить — сознания страха, внушаемого ею. Все черты его почти римского лица были благородны, хотя некоторые из них носили хорошо известный оттенок азиатского происхождения. Особенный цвет его кожи, сам по себе уже придающий индейцу воинственный вид, приобрел еще более свирепый оттенок от разных красок, покрывавших ее. Но дикарь как будто пренебрегал обычными искусственными средствами своего народа и не носил ни одного из тех странных, ужасных знаков, к которым прибегают дети лесов, — как и более цивилизованные люди, — чтобы составить себе репутацию храбреца, он довольствовался лишь широкими черными полосами на лице, подчеркивавшими блеск его медной кожи и как бы служившими к ней тенью. Голова у него была острижена до маковки, откуда спускался пучок длинных волос, который как бы зазывал врагов осмелиться схватить его. Украшения, обыкновенно висящие на хрящах ушей дикарей во время мира, были сняты. Хотя время года было уже позднее, почти обнаженное тело индейца было только отчасти прикрыто очень легкой одеждой из дубленой оленьей кожи, на которой яркими красками было грубо нарисовано изображение какого-то военного подвига. Разведчик носил что-то вроде плаща, наброшенного небрежно и скорее служившего предметом роскоши, чем необходимости. Ноги его были покрыты ярко-красным сукном — единственным признаком того, что он имел некоторые сношения с европейскими купцами. Но зато, словно для того, чтобы противопоставить украшения дикаря украшениям обитателя города, начиная с колена и до самого носка мокассин, его ноги были украшены ужасными трофеями — человеческими волосами. Одной рукой дикарь слегка опирался на маленький лук, другой скорее легко прикасался к длинному копью из ясеня, чем искал поддержки в нем. За плечами у него был привязан колчан из кожи кугуара, хвост которого был сохранен, как характерное украшение; кожаный щит был привязан к шее веревкой из жил.

Пока подходил Траппер, воин стоял, подняв голову, в совершенно спокойной позе, не выказывая ни желания узнать характер подходивших к нему людей, ни намерения укрыться от их любопытных взглядов. Только его черные глаза, более блестящие, чем глаза оленя, беспрерывно перебегали с одного чужестранца на другого и, казалось не знали ни минуты покоя.

— Брат мой сейчас далеко от своего селения? — спросил старик на языке поуни после того, как пристально рассмотрел окраску тела дикаря и другие признаки, по которым опытный человек узнает племя воина, встреченного им в степях Америки, благодаря тому же таинственному способу наблюдения, с помощью которого моряк узнает флаг корабля, видимого вдали.

— До городов Больших Ножей дальше, — лаконично ответил индеец.

— Почему поуни-волк так далеко от извилин своей реки, почему он без лошади и находится в таком пустынном месте?

— Разве женщины и дети белолицых могут жить без мяса бизона? В моей хижине был голод.

— Мой брат еще слишком молод, чтобы быть хозяином хижины, — ответил Траппер, пристально взглянув ка невозмутимое лицо молодого воина, — но, смею сказать, он храбр, и многие вожди уже предлагали ему в жены своих дочерей. Но не ошибся ли он, — прибавил старик, показывая на стрелу в руке, опиравшейся на лук, — взяв бородатую стрелу для охоты на бизонов? Неужели поуни хотят, чтобы раны, наносимые ими, портили шкуру животного?

— Она хороша для сиу.

— Он — живое доказательство своих слов, — пробормотал Траппер по-английски, — молодец так же смел, как и хорошо сложен. Но он слишком молод, чтобы быть одним из главных вождей своего народа. Надо, однако, взять его кротостью, потому что, если нам придется иметь стычку с скваттером, одна рука, поддерживающая ту или иную сторону, может решить дело. Ты видишь, мои дети устали, — продолжал он снова на индейском наречии, указывая на подходивших товарищей, — мы хотим остановиться и поесть. Мой брат — хозяин этой местности?

— Гонцы народа, который живет у Большой реки, сказали нам, что ваш народ заключил договор со смуглолицыми, живущими за большим озером соленой воды, и что прерия открыта теперь для охотников Больших Ножей.

— Это правда. Я так же слышал это от охотников и трапперов Ла-Платы. Но мой народ заключил договор с французами, а не с народом, который владеет Мексикой¹.

— И воины подымаются по Большой реке, чтобы видеть, не обманули ли их в дороге?

— Да; боюсь, что это слишком вероятно; и недолго то время, когда шайка проклятых лесников последует за ними, чтобы принести топор и секиру в прекрасные леса, украшающие оба берега Миссисипи; тогда страна, начиная с берегов моря и до подножия Скалистых гор, станет населенной пустыней, наполненной всеми мерзостями и всеми изобретениями людей и лишенной всякой ее красоты и прелести.

— А где же были вожди поуни-волков, когда заключался этот договор?² — внезапно спросил молодой воин, и медное лицо его вспыхнуло от негодования. — Разве можно продавать народ, как шкуру бобра?

— Это правда; ты прав. И где были справедливость и честность? Но сила является законом по обычаю, царствующему на земле, и слабый должен считать справедливым все, что захочет сделать сильный. Если бы было иначе, ваши, поуни, права на прерию были бы так же законны, как право самого главного вождя колоний на дом, служащий ему приютом.

— Кожа путешественника бела, — сказал выразительно молодой индеец, дотрагиваясь пальцем до иссохшей, морщинистой руки старика, — не говорит ли его сердце одно, а язык другое?

— Взгляни на мою голову. Она похожа на верхушку сосны, иссушенной зимами, и скоро успокоится во прахе. Зачем я захотел бы очутиться перед Великим духом и видеть, как он нахмурит брови?

Дикарь грациозно отбросил щит на плечо, прижал руку к груди и наклонил голову, как бы из почтения к седым волосам Траппера. Глаза его потеряли свой блуждающий взгляд, и лицо приняло менее суровый вид. Однако, бдительность его не исчезла, и все его манеры доказывали, что он не отрекся от недоверия, которое было смягчено и сдержано, но не было еще совсем забыто.

Когда, таким образом, между воином прерии и старым Траппером водворилось нечто вроде сомнительной дружбы, последний отдал Полю распоряжение располагаться на привал. Пока Миддльтон помогал Инесе сойти с осла, а Поль приготовлял для Эллен сиденье из сухих листьев, между стариком и молодым дикарем разговор шел на индейском, а между остальными — на английском языке.

Дикарь и Траппер состязались в ловкости и хитрости. Каждый из них старался выведать намерения другого, не показывая желания узнать их. Как и следует ожидать в тех случаях, когда противники одинаково сильны, результат этой борьбы не удовлетворил ни одного, ни другого. Старик задал все вопросы, которые ему подсказали его тонкий ум и опыт: расспросил о положении племени поуни-волков, о жатве, о сделанных ими запасах на зиму, об их отношениях с соседними воинственными племенами — и не мог добиться ни одного ответа, который объяснил бы ему, почему этот одинокий воин находится на таком большом расстоянии от обычного места жительства своего племени.

С другой стороны, вопросы индейца, хоть и более сдержанные и полные достоинства, были не менее замысловаты. Он говорил о положении торговли мехами, об успехах и неудачах различных белых охотников, с которыми он встречался или о которых слышал; он даже намекнул на движение народа «великого отца» — как он благоразумно назвал правительство Соединенных Штатов — к прериям, в которых охотилось его собственное племя. По странной смеси интереса, презрения и негодования, прорывавшихся по временам через привычную сдержанность молодого дикаря, было ясно видно, что чужестранцы, завладевшие правами туземцев, были знакомы ему скорее понаслышке, чем по виду. Это обстоятельство подтверждалось еще и тем, как он смотрел на обеих женщин, а также и теми краткими, но энергичными выражениями, которые случайно вырывались у него.

Пока он разговаривал с Траппером, его блуждающий взгляд беспрестанно устремлялся на почти детское лицо Инесы, которую он рассматривал с необычным вниманием. Очевидно, он в первый раз видел одну из тех женщин, о которых так часто говорили старики его племени, и которые, как они считали, соединяли в себе всю красоту, какую может создать воображение дикаря. К Эллен глаза дикаря обращались реже, но в беглых взглядах, бросаемых им на более определенные и, быть может, более выразительные черты ее лица, виднелось естественное нежное чувство мужчины к женщине. Однако это восхищение, благодаря привычке к сдержанности и гордости воина, выражалось настолько сдержанно, что только глаза Траппера заметили его. Старик был слишком знаком с обычаями индейцев и слишком хорошо сознавал, насколько важно для него узнать основательно характер этого дикаря, что не мог упустить из виду малейшее из переживаемых им впечатлений или не заметить какого-либо из его движений.

Эллен, не сознававшая производимого ею впечатления, окружила дружескими заботами менее сильную и менее решительную Инесу. Выражения радости и жалости постоянно сменялись на ее открытом лице, пока деятельный ум размышлял о предпринятом ею смелом шаге.

Не то было с Полем. Считая, что он добился осуществления двух своих самых сильных желаний — обладания Эллен и торжества над сыновьями Измаила, — он занялся приготовлениями к стоянке с таким же спокойствием, с каким вез бы свою довольную супругу после торжественного совершения акта бракосочетания в магистрате в их будущее жилище. Как мы уже говорили раньше, он шел за бродячей семьей во все время их длинного, тяжкого перехода, прячась днем и выискивая случая увидеться с Эллен. Наконец, фортуна и смелость увенчали его старания успехом как раз в тот момент, когда он начал уже отчаиваться. Расстояние, препятствия, опасности — ничто не существовало для него, его решительное и радостное настроение давали ему уверенность, что все остальное исполнится без труда. Таковы были, по-видимому, его чувства — да и в действительности это было так — когда он, сдвинул шапку набекрень и насвистывая веселую песенку, приготовлял меж кустов ложе из листьев для Инесы, время от времени бросая довольные взгляды на хорошенькую Эллен, помогавшую ему в этом деле.

— Итак, племя поуни-волков зарыло в землю томагавк³ со своими соседями конзами, — продолжал Траппер разговор, который он прерывал только для того, чтобы давать различные указания своим товарищам. Читатель должен раз и навсегда запомнить, что хотя Траппер и говорил с индейцем на его языке, но он переходил на английский, когда ему приходилось разговаривать со своими спутниками. — Волки и бледно-краснокожие стали снова друзьями. Я уверен, что вы читали об этом племени в ваших книгах, доктор. О нем рассказывают всякие небылицы среди невежд, живущих в селениях. Существует рассказ о валлийцах, живших в окрестностях прерии и появившихся здесь раньше, чем тот человек беспокойного духа, который первый привел сюда христиан для того чтобы они лишили язычников их наследства, и представил себе, что солнце садится над такой же большой страной, как та, над которой оно подымается. Говорят, будто они знали все обычаи белых, говорили на их языке. Уж и не знаю какие еще глупости и нелепости…

— Читал ли я об этом! — сказал доктор, роняя из рук кусок соленого мяса бизона, который поспешно подносил ко рту. — Я был бы полным невеждой, если бы не думал часто и с наслаждением о прекрасной теории, представляющей два убедительных аргумента, которые я всегда считал неопровержимыми, даже если бы они не опирались на такие живые доказательства, а именно, что этот континент может доказать свое духовное родство с цивилизацией, нисходящее до более отдаленной эпохи, чем время Христофора Колумба, и что цвет кожи есть следствие климата и условий жизни, а не установленное определение природы. Предложите этот последний вопрос достойному индейцу, достоуважаемый Траппер; у него самого красноватый цвет лица, и его мнение может дать нам возможность рассмотреть спорный вопрос со всех сторон.

— Уж не думаете ли вы, что поуни проводит все время в чтении книг и что он верит всякой писаной лжи? Но надо исполнить фантазию ученого; может быть, это у него природный инстинкт; в таком случае пусть он следует ему, как это ни жаль. Что думает мой брат? У всех, кого он видит здесь, белая кожа, а у воинов-поуни — красная. Думает ли он, что человек изменяется со временем и что сыновья не похожи на своих отцов?

Одно мгновенье молодой воин смотрел на старика пристальным презрительным взглядом, потом поднял палец к небу и ответил с гордым, полным достоинства видом:

— Великий дух — Уеконда заставляет дождь падать из облаков. Когда он говорит, он потрясает горы. Огонь, сжигающий леса, — пламя его глаз. Он сотворил своих детей заботливо и предусмотрительно, и раз сотворенное им никогда не меняется.

— Да, это так по природному смыслу, — продолжал Траппер, объяснив этот ответ разочарованному естествоиспытателю. — Поуни — великий народ, мудрый народ, и я уверяю, что у него есть хорошие честные традиции. Охотники и трапперы, с которыми я иногда вижусь, говорили мне, поуни, об одном великом воине вашего племени.

— Мой народ состоит не из женщин, храбрый человек не чужой в моем селении.

— Конечно. Но тот, о ком больше всего говорят, — вождь, слава которого гораздо выше славы обыкновенных воинов. Он мог бы оказать честь некогда могучему, теперь павшему народу делаваров.

— У такого воина должно быть имя.

— Его зовут Твердое Сердце за его твердость, и это вполне подходящее для него имя, если правда все то, что я слышал о нем.

Индеец бросил на старика взгляд, который как будто хотел проникнуть в глубину его сердца.

— Бледнолицый видел вождя воинов моего народа? — спросил он.

— Нет, никогда. Теперь я не тот, кем был лет сорок тому назад, когда война была моим ремеслом и пролитие крови…

Громкий крик Поля прервал разговор. Через минуту охотник за пчелами вышел из леса и вернулся с противоположной стороны от того места, где находился маленький отряд, ведя индейскую лошадь в военном уборе.

— Взгляните, на какой лошади ездит краснокожий! — крикнул он, заставляя лошадь делать курбеты. — Во всем Кентукки не найдется бригадира, который мог бы похвастаться таким верховым конем. Какая гладкая шерсть! Какие пропорциональные члены! А седло — как у испанского гранда! Взгляните на гриву, на хвост, заплетенный и украшенный серебряными шариками, такими, какими и Эллен могла бы убрать свои прекрасные волосы, чтобы отправиться на танцы или на сбор орехов. Не правда ли, какой чудесный конь, Траппер? И подумать только: он ест сено из яслей дикаря!

— Тише, мой мальчик, тише! Волки вообще славятся своими лошадьми. И часто можно встретить в прерии одного из их воинов на коне, какого нет у члена конгресса в поселениях. Но эта лошадь, действительно, животное, которое может принадлежать только могущественному вождю. Вы правы, полагая, что это седло в свое время принадлежало какому-нибудь важному испанскому полководцу, потерявшему его вместе с жизнью в сражении с этими индейцами в южных провинциях. Я уверен, что этот молодой человек — сын какого-нибудь великого вождя, может быть, самого вождя Твердое Сердце.

Во все время разговора молодой дикарь не выказал ни нетерпения, не недовольства; но, когда он решил, что прошло достаточно времени для обсуждения достоинств его коня, он спокойно и с видом человека, привыкшего, чтобы все исполняли его волю, подошел, взял повод из рук Поля, бросил его на шею лошади и вскочил ей на спину с легкостью лихого наездника. Никто другой не смог бы выказать больше грации и силы, чем севший на коня дикарь. Тяжелое разукрашенное седло было, очевидно, скорее предметом роскоши, чем приносило какую-либо пользу. Казалось, оно скорее стесняло движения молодого дикаря, чем помогало ему, потому что ноги его презирали помощь стремян, отказывались подчиниться стеснению такого изнеживающего изобретения. Движения ставшей на дыбы лошади были так же дики и своенравны, как и движения ее всадника. Ни тот, ни другой ничем не были обязаны искусству; оба были полны природной ловкости и грации. Животное было, может быть, обязано своим превосходством арабской крови, скрещенной в продолжение многих поколений с другими расами — бегунами Мексики, берберийскими лошадьми Испании и боевыми конями Мавритании. Всадник, выбрав себе лошадь в центральных провинциях Америки, приобрел там же умение управлять ею с грацией и силой, соединение которых создает самого неутомимого и самого искусного всадника на свете.

Однако, овладев так внезапно своим конем, поуни не проявил ни малейшего желания удалиться. Чувствуя себя свободнее и, вероятно, независимее после того, как бегство было подготовлено, дикарь разъезжал направо и налево, более свободно рассматривая членов маленького отряда. Доехав до конца стоянки в ту минуту, когда Траппер думал, что он воспользуется удобным для бегства моментом, он поворачивался и ехал обратно то с быстротой антилопы, то медленнее, с большим спокойствием и достоинством в движениях.

Желая убедиться в некоторых фактах, которые могли иметь влияние на дальнейшее путешествие, старик решил вызвать его снова на разговор. Поэтому он сделал ему знак, выражавший в одно и то же время и миролюбивые намерения, и желание возобновить прерванный разговор. Зоркий взгляд молодого индейца сейчас же заметил этот жест, но только несколько подумав, благоразумно ли принять приглашение, дикарь решил приблизиться к отряду, который так превосходил его силами и мог в одно мгновение лишить его жизни или свободы. Наконец, сохраняя высокомерный и недоверчивый вид, он подъехал настолько близко, что мог без труда вести разговор.

— Отсюда далеко до селения волков, — сказал он, протягивая руку в направлении, противоположном — как хорошо знал Траппер — тому, где находилось его племя, — и дорога извилиста. Что хочет мне сказать Большой Нож?

— Да, довольно извилиста, — пробормотал старик по-английски, — если ты хочешь попасть туда, отправившись с этой стороны; но все равно это будет гораздо прямее, чем лукавство индейца. Скажи мне, брат мой, вожди поуни любят видеть в своих селениях чужие лица?

Молодой человек слегка грациозно склонился над седлом и ответил с достоинством:

— Разве мой народ забывал когда-нибудь предложить пищу чужестранцу?

— Если я приведу моих дочерей к воротам волков, возьмут ли их за руку жены волков? Выкурят ли их воины трубку с моими молодыми людьми?

— Земля бледнолицых позади нас. Зачем им путешествовать так далеко к заходящему солнцу? Заблудились они, или эти женщины принадлежат белым воинам, которые, говорят, подымаются по реке с мутными водами?

— Ни то, ни другое. Те, кто подымается по Миссури, воины моего великого отца, который дал им это поручение. Но мы идем по тропинке мира. Белые и краснокожие — соседи и хотят быть друзьями. Разве племя омагау не бывает у волков, когда томагавк зарыт по дороге между двумя народами?

— Омагау — желанные гости.

— А разве янктоны и тетоны сожженных лесов, живущие на повороте реки с мутными водами, не приходят выкурить трубку в хижины волков?

— Тетоны — лгуны! — вскрикнул молодой индейский воин. — Они не смеют закрыть глаз ночью; они спят только при свете солнца. Взгляните, — прибавил он, со свирепым торжеством указывая на ужасные украшения на своих ногах, — их скальпы так обыкновенны, что поуни топчут их ногами. Пусть сиу отправляются жить в снега: равнины и буйволы для мужчин.

— Вот тайна и открыта! — сказал Траппер Миддльтону, внимательно следившему за всем, что происходило, так как он был, понятно, заинтересован в этом. — Этот красивый молодой индеец ищет следов сиу; это видно по его зазубренным стрелам, по татуировке и по глазам: краснокожий всегда приспосабливает свой наружный вид к занимающему его делу, будь то мир или война! Тише, Гектор, тише! Разве ты не обнюхивал никогда поуни? Смирно, пес, смирно! Мой брат прав, — продолжал он, — сиу воры; это говорят люди всех цветов и всех народов, и говорят справедливо. Но те, кто идет со стороны восходящего солнца, не сиу, и они хотят посетить хижины поуни-волков.

— Голова моего брата бела, — ответил дикарь, бросая ему один из своих взглядов, в которых так замечательно выражались ум, гордость и недоверие, и, вытянув руку в сторону востока, он прибавил: — Его глаза много видели. Может он сказать мне, что это там? Не буйвол ли?

— Это больше похоже на маленькое облако, подымающееся в самом конце равнины. Лучи солнца освещают его края, это…

— Это гора на земле и на ее вершине хижины бледнолицых. Пусть дочери моего брата моют себе ноги среди женщин их цвета.

— У поуни хорошие глаза, если он может так далеко видеть бледнолицего.

Индеец медленно обернулся к говорившему и спросил суровым тоном:

— Умеет ли мой брат охотиться?

— Увы! Теперь я только жалкий траппер.

— Когда равнина наполнена буйволами, он может разглядеть их?

— Конечно, конечно. Видеть их гораздо легче, чем поймать во время бега.

— А когда птицы бегут от холода и небо черно от их перьев, он также может видеть их?

— Да, да; нетрудно найти утку или гуся, когда тысячи их затемняют небо.

— Когда падает снег и покрывает хижины Больших Ножей, он может разглядеть хлопья в воздухе?

— Сознаюсь, что мои глаза не из лучших, — несколько недовольно проговорил старик; — но было время, поуни, когда я получил прозвище за свое острое зрение.

— Ну, так краснокожие видят Больших Ножей так же хорошо, как мой брат видит буйвола, бегущего по равнине, летящую птицу и падающий снег. Полно, поуни не слеп; ему не нужно долго смотреть, чтобы разглядеть ваш народ.

---

¹ Т. е. испанцами, которые в то время владели Мексикой, а незадолго до того и Луизианой.

² Договор о покупке Луизианы Соединенными Штатами Северной Америки.

³ Т. е. помирилось.

---

Глава 16. «Прерия» Ф. Купер

« Глава 15

Глава 16 (продолжение) »