Глава XXXI

---

	Флюэллен. Избивать мальчишек и обоз — это противно всем законам войны. Более гнусного злодейства и придумать нельзя. Скажите по совести, разве я неправду говорю?
	Шекспир. «Генрих V»

Пока враг и его жертва были еще на виду у толпы, делавары оставались неподвижными, словно прикованные к месту, но, как только гурон исчез, могучие страсти вырвались наружу, и толпа заволновалась, как бурное море. Ункас продолжал стоять на возвышении, не отрывая глаз от фигуры Коры, пока цвет ее платья не смешался с листвой леса. Сойдя с возвышения, он молча прошел среди толпы и скрылся в той хижине, из которой вышел. Наиболее серьезные и наблюдательные воины заметили гнев, сверкавший в глазах молодого вождя, когда он проходил мимо них. Таменунда и Алису увели, женщинам и детям приказано было разойтись. В продолжение следующего часа лагерь походил на улей потревоженных пчел, дожидавшихся только появления своего предводителя, чтобы предпринять отдаленный полет. Наконец из хижины Ункаса вышел молодой воин; решительными шагами он прошел к маленькой сосне, росшей в расселине каменистой террасы, содрал с нее кору и безмолвно вернулся туда, откуда пришел. За ним вскоре пришел другой и оборвал с дерева ветви, оставив только обнаженный ствол. Третий раскрасил голый ствол темно-красными полосами. Все эти проявления воинственных намерений предводителей племени принимались воинами в угрюмом, зловещем молчании. Наконец показался и сам могиканин: на нем не было никакой одежды, кроме пояса и легкой обуви; половина его красивого лица была сплошь разрисована угрожающей черной краской.

Медленной, величественной походкой Ункас подошел к обнаженному стволу дерева и стал ходить вокруг него размеренными шагами, исполняя что-то вроде древнего танца и сопровождая его дикими звуками военной песни своего народа. Та песня была печальной, даже жалобной, и могла соперничать с песнями птиц; то звуки ее внезапно обретали такую глубину и силу, что слушателей охватывала дрожь. В песне было мало слов, но они часто повторялись. Если бы можно было перевести слова этой необычайной песни, то они звучали бы примерно так:

Маниту! Маниту! Маниту!
Ты велик, ты благ, ты мудр!
Маниту, Маниту!
Ты справедлив!
В небесах, в облаках, о! я вижу
Много пятен — много темных, много красных,
В небесах, о! я вижу
Много туч.
И в лесах и вокруг, о! я слышу
Вопли, протяжные стоны и крик,
В лесах, о! я слышу
Громкий крик!
Маниту! Маниту! Маниту!
Я слаб — ты силен, я бессилен.
Маниту! Маниту!
Мне помоги!

Конец каждой строфы Ункас пел громко и протяжно, что вполне соответствовало выраженным в ней чувствам. Первый куплет песни, где выражалось почитание, Ункас пропел спокойно и величаво; второй куплет был описательный; в третьем куплете смешались все ужасные звуки битвы, и, срываясь с уст молодого воина, эта строфа воспринималась, как страшный воинственный призыв. В последнем куплете, как и в первом, слышались смирение и мольба.

Трижды повторил Ункас эту песнь и три раза протанцевал вокруг дерева. Когда в первый раз он пропел свой призыв, один суровый уважаемый вождь ленапов последовал его примеру и запел тот же мотив, хотя с другими словами. Воин за воином присоединялись к танцующим, и так все воины, наиболее известные храбростью среди своих соплеменников, приняли участие в пляске. Вся эта сцена внушала безотчетный страх. Грозные лица вождей казались еще страшнее от дикого напева, в котором сливались их гортанные голоса. Ункас глубоко всадил в дерево свой томагавк и испустил крик, который мог быть назван его личным боевым кличем. Это означало, что он берет на себя предводительство в задуманном походе.

Сигнал пробудил все страсти, дремавшие до сих пор в делаварах. Около ста юношей, удерживаемых до тех пор застенчивостью, свойственной их возрасту, бешено кинулись к воображаемой эмблеме врага и стали раскалывать дерево, щепа за щепой, пока от него ничего не осталось — одни только корни в земле.

Как только Ункас вонзил в дерево свой томагавк, он вышел из круга и поднял глаза к солнцу, которое как раз подходило к той точке, которая означала конец перемирия с гуронами. Выразительным жестом руки он сообщил об этом факте, и возбужденная толпа, прекратив мимическое изображение войны, с криками радости стала приготовляться к опасному походу против врага.

Вид лагеря сразу изменился. Воины, уже вооруженные и в боевой раскраске, снова стали спокойны; казалось, всякое сильное проявление чувства было невозможно для них. Женщины высыпали из хижин с песнями, в которых радость и печаль смешивались так, что трудно было решить, какое чувство одерживает верх. Никто не оставался без занятия. Кто нес свои лучшие вещи, кто — детей, кто вел стариков и больных в лес, расстилавшийся с одной стороны горы. Туда же удалился и Таменунд после короткого, трогательного прощания с Ункасом; мудрец расстался с ним неохотно, как отец, покидающий своего давно потерянного и только что найденного сына. Дункан в это время отвел Алису в безопасное место и присоединился к разведчику. Выражение лица Хейворда показывало, что он со страстным нетерпением ожидает предстоящей борьбы.

Но Соколиный Глаз слишком привык к боевому кличу и военным приготовлениям туземцев, чтобы выказывать какой-либо интерес к происходившей перед ним сцене. Он только бросил мельком взгляд на воинов, которые собрались вокруг Ункаса; убедившись в том, что сильная натура молодого вождя увлекла за собой всех, кто был в состоянии сражаться, разведчик улыбнулся. Потом он отправил мальчика-индейца за своим «оленебоем» и за ружьем Ункаса. Подходя к лагерю делаваров, они спрятали свое оружие в лесу на тот случай, если им суждено будет очутиться в плену; кроме того, безоружным было удобнее просить защиты у чужого племени. Послав мальчика за своим драгоценным ружьем, разведчик поступил со свойственной ему осторожностью. Он знал, что Магуа явился не один, знал, что шпионы гурона следят за каждым движением своих новых врагов на всем протяжении леса. Поэтому ему самому было бы опасно пойти за ружьем; всякого воина могла также постичь роковая участь; но мальчику опасность угрожала только в том случае, если бы его намерение было открыто.

Когда Хейворд подошел к Соколиному Глазу, разведчик хладнокровно дожидался возвращения мальчика.

Между тем мальчик с сердцем, бьющимся от гордого сознания оказанного ему доверия, полный надежд и юношеского честолюбия, с небрежным видом прошел по прогалине к лесу. Он вошел в лес недалеко от того места, где были спрятаны ружья, и, как только листва кустарников скрыла его темную фигуру, пополз, словно змея, к желанному сокровищу. Удача улыбнулась ему: через минуту он уже летел с быстротой молнии по узкому проходу, окаймлявшему подошву террасы, на которой находилось поселение. В обеих руках у него было по ружью. Он уже добежал до скал и перепрыгивал с одной на другую с невероятной ловкостью, когда раздавшийся в лесу выстрел показал, насколько справедливы были опасения разведчика. Мальчик ответил слабым, но презрительным криком; сейчас же с другой стороны леса вылетела вторая пуля. В следующее мгновение мальчик показался наверху, на площадке горы. С торжеством подняв над головой ружья, он направился с видом победителя к знаменитому охотнику, почтившему его таким славным поручением.

Несмотря на живой интерес, который питал Соколиный Глаз к судьбе своего посланца, он взял «оленебой» с удовольствием, заставившим его на время забыть все на свете. Он внимательно осмотрел ружье, раз десять — пятнадцать спускал и взводил курок, убедился в исправности замка и тогда только повернулся к мальчику и очень ласково спросил, не ранен ли он. Мальчик гордо взглянул ему в лицо, но ничего не ответил.

— Ага! Я вижу, мошенники ссадили тебе кожу на руке, малый! — сказал разведчик, взяв руку терпеливого мальчика. — Приложи к ране растертые листья ольхи, и все пройдет. А пока я перевяжу тебе руку знаком отличия. Рано ты начал ремесло воина, мой храбрый мальчик, и, вероятно, унесешь множество почетных шрамов с собой в могилу. Я знаю многих людей, которые снимали скальпы, а не могут показать таких знаков. Ну, ступай, — прибавил Соколиный Глаз, перевязав рану, — ты будешь вождем!

Мальчик ушел, гордясь струившейся кровью более, чем мог бы гордиться своей шелковой лентой любой царедворец, и вернулся к своим сверстникам, которые смотрели на него с восхищением и завистью.

Все были так озабочены в эту минуту, что подвиг отважного мальчика не привлек к себе всеобщего внимания и не вызвал тех похвал, которые он заслужил бы в более спокойное время. Зато позиция и намерения врагов стали ясны делаварам. Тотчас же был послан отряд воинов, чтобы выгнать скрывавшихся гуронов. Задача эта была быстро исполнена, потому что гуроны удалились сами, увидев, что они обнаружены. Делавары преследовали их на довольно далеком расстоянии от лагеря и затем остановились, ожидая распоряжений, так как боялись попасть в засаду. Оба отряда притаились, и в лесах снова воцарилась глубокая тишина ясного летнего утра.

Спокойный на вид, Ункас собрал вождей и разделил свою власть. Он представил разведчика как заслужившего доверие и испытанного воина. Когда Ункас увидел, что индейцы хорошо приняли разведчика, он поручил ему начальство над отрядом в двадцать человек. Ункас объявил делаварам положение, которое занимал Хейворд в войсках ингизов, и затем предложил офицеру занять командную должность в одном из отрядов.

Но Дункан отказался от этого назначения, сказав, что желает служить волонтером под началом разведчика. Затем молодой могиканин назначил различных туземных вождей на ответственные посты и, так как времени осталось мало, отдал приказ выступать. Более двухсот человек повиновались ему, молча, но охотно.

Они вошли в лес совершенно беспрепятственно и спокойно дошли до мест, где укрывались их собственные разведчики.

Здесь Ункас велел остановиться, и вожди собрались на совет.

Тут предлагались различные планы, но ни один из них не соответствовал желаниям пылкого предводителя. Если бы Ункас последовал влечению своего сердца, он немедленно повел бы воинов на приступ и, таким образом, предоставил бы первой же стычке решить исход борьбы; но подобный образ действий противоречил всем обычаям его соплеменников. Поэтому он соблюдал осторожность.

Совет продолжался уже некоторое время без всякого результата, когда с той стороны, где находились враги, показалась одинокая фигура человека. Он шел очень поспешно; можно было предполагать в нем посланца, отправленного врагами для мирных переговоров. Однако, когда незнакомец был ярдах в ста от густых деревьев, под тенью которых совещались вожди делаваров, он пошел медленнее, очевидно, в нерешительности, куда идти, и наконец остановился. Теперь все глаза устремились на Ункаса, как бы ожидая его распоряжений.

— Соколиный Глаз, — тихо сказал молодой вождь, — он никогда не будет больше говорить с гуронами.

— Последняя минута наступила для него, — лаконично сказал разведчик, просовывая длинный ствол своего ружья сквозь листву и прицеливаясь для рокового выстрела. Но, вместо того чтобы спустить курок, он опустил дуло и разразился припадком своего беззвучного смеха. — Я-то, грешный, принял этого несчастного за минга! — сказал он. — Только когда стал присматриваться, ища у него между ребер местечко, куда можно было бы всадить пулю, я вдруг… поверишь ли, Ункас?.. Я вдруг увидел инструмент музыканта! Да ведь это не кто иной, как тот, кого называют Гамутом! Смерть его никому не нужна, а вот жизнь, если только его язык способен на что-нибудь иное, кроме пения, может быть полезна для наших целей. Если звуки не потеряли своей силы над ним, то я скоро поговорю с этим честным малым голосом гораздо более приятным, чем разговор моего «оленебоя».

Сказав это, Соколиный Глаз отложил ружье в сторону и пополз среди кустарников. Когда он очутился на таком расстоянии, что Давид мог услышать его, он попробовал те музыкальные упражнения, которые проделывал с таким успехом и блеском в лагере гуронов. Нельзя было обмануть тонкий слух Гамута (да, по правде сказать, трудно было кому-либо другому, кроме Соколиного Глаза, произвести такие звуки); он слышал раз эти звуки и, следовательно, сразу узнал, кто может издавать их. Бедняк, казалось, почувствовал большое облегчение. Он пошел по тому направлению, откуда раздавался голос, — задача для него настолько же нетрудная, как если бы ему пришлось отыскивать по звуку артиллерийскую батарею, — и скоро нашел спрятавшегося певца.

— Хотел бы я знать, что подумают об этом гуроны! — со смехом проговорил разведчик, беря за руку товарища и отводя его дальше. — Если негодяи вблизи и слышали меня, то, наверное, скажут, что здесь два одержимых вместо одного. Но здесь мы в безопасности, — сказал он, указывая на Ункаса и его спутников. — Теперь расскажите нам про все замыслы мингов на чистом английском языке, без всяких взвизгиваний.

Давид в безмолвном удивлении смотрел на окружавших его вождей свирепого, дикого вида. Но присутствие знакомых лиц успокоило его, и он вскоре овладел собой настолько, что мог дать разумный ответ.

— Язычники вышли в большом количестве, — сказал Давид, — и, боюсь, с дурными намерениями. За последний час в их жилищах слышались завывания и нечестивые восклицания радости. По правде сказать, от всего этого я бежал к делаварам искать мира.

— Твои уши не много выиграли бы от перемены, если бы ты был побыстрее на ногу, — несколько сухо заметил разведчик. — Но оставим это! Где же гуроны?

— Они скрываются в этом лесу, в засаде, как раз между этим местом и своим поселением, и в таком количестве, что благоразумнее было бы вам вернуться назад.

Ункас окинул взглядом ряд деревьев, прикрывавших его воинов, и проговорил:

— Магуа?

— Среди них. Он привел девушку, которая жила с делаварами, и оставил ее в пещере, а сам, словно бешеный волк, стал во главе своих дикарей. Не знаю, что могло так сильно разъярить его…

— Вы говорите, что он оставил ее в пещере? — перебил его Хейворд. — Хорошо, что мы знаем, где она находится. Нельзя ли сделать что-нибудь, чтобы освободить ее немедленно?

Ункас вопросительно взглянул на разведчика.

— Что скажет Соколиный Глаз? — спросил он.

— Дайте мне двадцать вооруженных людей, и я пойду направо, вдоль берега реки, мимо хижин бобров, и присоединюсь к сагамору и полковнику. Оттуда вы услышите наш боевой клич — при таком ветре его легко расслышать за милю. Тогда, Ункас, ударь на врага с фронта. Когда они подойдут к нам на расстояние выстрела, мы нанесем им такой удар, что линия их войск погнется, как ясеневый лук. После этого мы возьмем их поселение и уведем девушку из пещеры. Затем можно будет покончить с гуронами, или, по способу белых людей, дать сражение и победить их, или, на индейский манер, действовать засадами и под прикрытием. Может быть, в этом плане не хватает учености, майор, но с отвагой и терпением его можно будет исполнить.

— Мне очень нравится этот план, — сказал Дункан, понимая, что освобождение Коры было главной задачей разведчика, — очень нравится! Испробуем его немедленно.

После короткого, но зрелого обсуждения план был принят и сообщен различным частям отряда; установили определенные сигналы, и вожди разошлись, каждый на указанное ему место.

---

Глава 31. «Последний из могикан» Ф. Купер

« Глава 30

Глава 32 »