Улица

---

Улица!

Как она изменилась: как и ее изменили эти суровые дни!

Там вон — те чугунные жерди решетки какого-то садика; в ветер бились багряные листья там кленов, ударяясь о жерди; но багряные листья уже свеялись; и суки — сухие скелеты — одни там и чернели, и скрежетали. Был сентябрь: небо было голубое и чистое; а теперь все не то: наливаться потоком тяжелого олова стало небо с утра; сентября — нет.

Они летели по улице:

— «Но позвольте, Николай Аполлонович», — не унимался взволнованный и разобиженный Дудкин, — «вы согласитесь, что теперь без объяснения нам расстаться нельзя…»

— «Больше нам не о чем говорить», — сухо отрезал Николай Аполлонович из-под ухарски загнутой шляпы.

— «Объяснитесь толковее», — настаивал в свою очередь Александр Иванович.

Обида и беспокойное изумление изобразились в дергавшихся чертах; изумление, скажем мы от себя, было тут неподдельным, и столь неподдельным, что Николай Аполлонович Аблеухов неподдельность того изумления вопреки рассеянью гнева не мог не заметить.

Он обернулся и без прежней запальчивости, но с какою-то плаксивою злостью затараторил стремительно:

— «Нет, нет, нет!.. О чем еще там объясняться?.. И не смейте оспаривать… Сам я вправе потребовать величайшей отчетливости… Сам-то я ведь страдаю, не вы, не товарищ ваш…»

— «Что?.. Да что же?»

— «Передать узелок…»

— «Ну?»

— «Без всякого предупреждения, объяснения, просьбы…» Александр Иванович густо весь покраснел.

— «И потом в воду кануть… Чрез какое-то подставное лицо угрожать мне полицией…»

Александр Иванович при этом незаслуженном обвинении нервно дернулся к Аблеухову:

— «Остановитесь: какая полиция?»

— «Да, полиция…»

— «О какой вы полиции?.. Что за мерзость?.. Что за намеки?.. Кто из нас невменяем?»

Но Николай Аполлонович, чья плаксивая злость перешла снова в ярость, прохрипел ему в ухо:

— «Я бы вас», — раздался его хрип (оскаленный рот улыбался, казалось: кусая, кидался на ухо)… «Я бы вас… вот сейчас — вот на этом месте: я бы… я… среди белого дня в назидание этой вот публике, Александр Иванович, мой милейший…» (он путался)…»

Там вон, там… —

Из того резного окошка того глянцевитого домика в летний вечер июльский на закат жевала губами все какая-то старушоночка (— «Я бы вас…», — донеслось откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка: господин в потертом пальто и в фуражке с кокардою; с ним — семеро белобрысых мальчат.

Был гроб заколочен.

(— «Да-с, Александр Иванович, да-с», — донеслось откуда-то до Александра Ивановича.)

После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак — из этого домика.

И тут вздрогнул невольно.

Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы…) — ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял единственно:

— «Слушайте», — сказал он, — «немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это — вот только что: весь вопрос в узелке…»

— «О ней , разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение».

— «Странно…»

Странно: разговор происходил у того самого домика , где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.

— «Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше… Вы вот меня оскорбляете: что же вы видите предосудительного в том поступке моем?»

— «Как что?»

— «Да, что подлого в том, что партия», — слова эти произнес шепоточком он, — «вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были согласны? И — все тут… Так что если вам неприятно держать у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать…»

— «Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка…»

— «Тсс! Потише: нас могут услышать…»

— «Одного узелка, — то… я бы вас понял… Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим…»

— «В чем же дело?»

— «В насилии».

— «Насилия не было…»

— «В организованном сыске…»

— «Насилия, повторяю же, не было; вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я…»

— «Да, тогда — летом…»

— «Чтó летом?»

— «В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и… пожалуй… я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то — вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов… Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно…»

— «Постойте…»

— «Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут… И мне — это предложат…»

— «Нет, постойте: я все-таки вас перебью… Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее…»

Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).

— «Да, вы о том обещании?..»

Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) — особа , то есть Николай Степаныч Липпанченко, — ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович — фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:

— «Так ведь я не о том , так ведь дело не в том ».

— «Как не в том ? Вся суть — в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло ».

— «Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где — подлость?»

— «Да, да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок… Вот и все…»

— «Это по-вашему все?»

— «Все…»

— «Если б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините…» И махнул он рукой.

— «Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только…»

— «И я замечаю… И все-таки: вы тут заладили — затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи — тогда, летом…»

— «Ну?»

— «О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!»

Александр Иванович вспомнил ( особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подставное лицо предложил им тогда собственноручно покончить с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, — все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:

— «И признаться…»

— «Требовать от меня», — перебил Аблеухов, — «что я… чтобы я… собственноручно…»

— «Вот-вот…»

— «Это гадко!»

— «Да — гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил… Поверь я, вы упали тогда бы… во мнении партии…»

— «Так и вы считаете гадостью?»

— «Извините: считаю…»

— «Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?»

Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:

— «Постойте…»

И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:

— «Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны…», — с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, — «в наименовании поступка… Ведь подлость?»

Николай Аполлонович вздрогнул:

— «Ну, конечно же подлость!..»

Они помолчали…

— «Видите, оба согласны мы…»

Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.

— «Это меня удивляет…»

— «И меня…»

С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:

— «Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)… — Обещание это не от вас исходило?..»

— «Нет! Нет же!»

— «И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, — даже: дрожанием губ…»

— «Нет же, нет… то есть…», — спохватился Николай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившися вслух, покраснел; и — стал объясняться:

— «То есть я отца не любил… И, кажется, я не раз выражался… Но чтобы я?.. Никогда!»

— «Хорошо, я вам верю».

Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.

— «Да не надо… Я — верю… Я не то, — о другом я: вот вы что мне скажите… Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, — причастен?»

Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, — он выкрикнул:

— «Я считаю, что — да… Вы ему помогали…»

— «Кому это?»

— «Неизвестному…»

— « Неизвестный же требовал…»

— «!»

— «Совершения гадости».

— «Где?»

— «В своей скверной записке…»

— «Такого не знаю…»

— «Неизвестный», — растерянно настаивал Николай Аполлонович, — «ваш товарищ по партии… Что вы так удивились? Что вас так удивило?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:

— «Как? Нет в партии Неизвестного…»

— «Да потише же… Нет…»

— «Я три месяца получаю записочки…»

— «От кого?»

— «От него…»

Оба они замолчали.

Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Николай Аполлонович», — бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича, двумя багровыми пятнами, — «Николай Аполлонович!»

— «Ну?» — схватил его за руку тот.

Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и — ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, — невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.

— «Ну же, ну — не томите!»

Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо — от чела его, от костенеющих пальцев.

Наконец с трудом он сказал:

— «Заверяю вас — честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем…»

Николай Аполлонович сперва не поверил.

— «Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение…»

— «Я — ни при чем…»

— «Ну, так что ж это значит?»

— «Не знаю…», — и прибавил порывисто: — «нет, нет, нет: это — ложь, это — бред, абракадабра, насмешка…»

— «Разве я знаю?…»

Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!

— «Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого… Я не спал эту ночь».

Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, — как и ее изменили эти суровые дни!

Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину — последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом — все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!

О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, — последние листья! Опять праздная мысль…

---

Глава 6. Часть 4
Улица
Роман «Петербург» Андрей Белый

« Глава 6. Часть 3

Глава 6. Часть 5 »