Глава 14

---

«Криками о республике нам хотят помешать пользоваться благами лучшей из монархий…»

«Пармская обитель», гл. 23

14

Пока Фабрицио занят был поисками любви в деревне около Пармы, главный фискал Расси, не подозревая об этом близком соседстве, продолжал вести следствие по его делу, так же как вел процессы либералов: он якобы не мог разыскать свидетелей защиты, а на самом деле запугал их, и, наконец, в результате почти годовой весьма искусной работы, месяца через два после возвращения Фабрицио в Болонью, как-то в пятницу маркиза Раверси, опьяненная радостью, публично заявила в своей гостиной, что час тому назад молодому дель Донго вынесли приговор, который завтра будет представлен принцу для подписи и утверждения. Несколько минут спустя герцогине уже стали известны слова ее недруга.

«Очевидно, графу очень плохо служат его агенты, — подумала она. — Еще сегодня утром он утверждал, что приговор будет вынесен не раньше, чем через неделю. Может быть, он не прочь держать подальше от Пармы моего милого главного викария? Но, — добавила она, напевая, — он еще вернется к нам и когда-нибудь будет нашим архиепископом».

Герцогиня позвонила.

— Соберите в приемной всех слуг, даже поваров, — сказала она камердинеру. — Сходите к коменданту города, получите разрешение нанять четверку почтовых лошадей и смотрите, чтобы через полчаса эти лошади были запряжены в мое ландо.

Все горничные принялись укладывать сундуки и баулы, а герцогиня поспешно переоделась в дорожное платье, но ни о чем не известила графа: мысль немного посмеяться над ним переполняла ее радостью.

— Друзья мои, — сказала она собравшимся слугам, — я узнала, что бедный мой племянник скоро будет заочно осужден за то, что имел смелость защищать свою жизнь от бесноватого: Джилетти хотел убить его. Вы все знаете, что у Фабрицио на редкость мягкий и спокойный нрав. Я справедливо возмущена таким жестоким оскорблением — и уезжаю во Флоренцию. Каждый из вас будет по-прежнему получать жалованье в течение десяти лет. Если вы окажетесь в нужде, напишите мне. До тех пор, пока у меня будет хоть один цехин, я поделюсь с вами.

Герцогиня говорила то, что действительно думала, и при последних ее словах слуги залились слезами; у нее самой глаза были влажны; она добавила взволнованным тоном:

— Молитесь богу за меня и за монсиньора Фабрицио дель Донго, главного викария нашей епархии: завтра его приговорят к каторжным работам или же к смертной казни, — это все-таки менее глупо.

Плач усилился и мало-помалу перешел в мятежные крики; герцогиня села в карету и приказала везти себя во дворец принца. Несмотря на поздний час, она попросила аудиенцию через дежурного адъютанта, генерала Фонтана. Адъютант был глубоко поражен, увидев, что она явилась не в придворном наряде. Принц ожидал этой просьбы об аудиенции и не без удовольствия предвкушал ее.

«Сейчас увидим, как польются слезы из прекрасных глаз, — сказал он про себя, потирая руки. — Она явилась просить о помиловании. Наконец-то эта гордая красавица готова унизиться. Она была просто невыносима — всегда такой независимый вид! И при малейшей обиде ее выразительные глаза как будто говорили мне: „В Неаполе или Милане было бы куда приятнее жить, чем в вашей маленькой Парме“. Но вот, хотя я и не властитель Неаполя или Милана, а пришлось, наконец, этой знатной даме просить меня о том, что зависит только от моей воли и чего она жаждет добиться. Я всегда думал, что с появлением у нас ее племянника мне удастся подрезать ей крылышки».

Улыбаясь от таких мыслей и строя приятные предположения, принц прохаживался по кабинету, а генерал Фонтана стоял у дверей навытяжку, точно солдат на смотру. Видя, как блестят у принца глаза и вспоминая о дорожном костюме герцогини, он решил, что рушится монархия. Изумление его стало беспредельным, когда принц сказал ему:

— Попросите герцогиню подождать четверть часа.

Генерал-адъютант круто сделал поворот, как солдат на параде. Принц опять улыбнулся.

«Для Фонтана непривычно, — подумал он, — что эта гордая особа должна ждать в приемной. Его удивленное лицо, когда он скажет: „Подождите четверть часа“, прекрасно подготовит переход к трогательным слезам, которые скоро польются в моем кабинете».

Эти четверть часа были отрадны для принца: он расхаживал по кабинету твердым и ровным шагом, он царствовал.

«Нельзя позволить себе ни одного сколько-нибудь неуместного слова. Каковы бы ни были мои чувства по отношению к герцогине, я должен помнить, что это одна из самых знатных дам моего двора. Интересно, как Людовик XIV говорил с принцессами, своими дочерьми, когда бывал недоволен ими?» И взгляд принца остановился на портрете великого короля.

Забавнее всего, что принц совсем не спрашивал себя, помилует ли он Фабрицио и в чем выразится это помилование. Наконец, минут через двадцать, преданный Фонтана снова появился у дверей, но не произнес ни слова.

— Герцогиня Сансеверина может войти! — крикнул принц театральным тоном.

«Сейчас начнутся слезы», — подумал принц и, словно готовясь к такому зрелищу, вынул из кармана носовой платок.

Никогда еще герцогиня не была так воздушна и так хороша, ей нельзя было дать и двадцати пяти лет. Видя, как она идет быстрой и легкой поступью, едва касаясь ковра, бедняга адъютант чуть не лишился рассудка.

— Очень прошу, ваше высочество, извинить меня, — весело сказала она нежным своим голосом, — я позволила себе явиться к вам в костюме, не совсем подобающем для этого, но вы, ваше высочество, приучили меня к благосклонной вашей снисходительности, и я надеюсь, что вы и сейчас не откажете в ней.

Герцогиня проговорила это довольно медленно, желая насладиться упоительным зрелищем: лицо принца выразило величайшее удивление, а поворот головы и положение рук все еще были преисполнены важности. Принц стоял, словно громом пораженный, и время от времени испуганно выкрикивал фальцетом:

— Как? Как?

Герцогиня же, закончив свои извинения, помолчала, словно выжидая из почтительности, когда принц подыщет ответ, а затем добавила:

— Надеюсь, что вы, ваше высочество, соблаговолите простить мне мой неподобающий костюм.

Но когда она произносила эти слова, ее насмешливые глаза горели так ярко, что принц не мог выдержать их блеска и вперил взгляд в потолок, что было у него самым верным признаком крайнего смущения.

— Как? Как? — воскликнул он еще раз, а затем ему посчастливилось придумать следующую фразу:

— Садитесь же, герцогиня, прошу вас!

Он сам довольно любезно пододвинул для нее кресло; герцогиня не осталась равнодушной к такой учтивости и умерила огонь негодования в своих глазах.

— Как? Как? — повторил принц, беспокойно двигаясь в кресле, как будто проверяя его прочность.

— Я сейчас уезжаю. Хочу воспользоваться ночной прохладой для путешествия на почтовых, — заговорила герцогиня. — А так как мое отсутствие, вероятно, будет довольно длительным, я не хотела покинуть владения вашего высочества, не выразив признательности за то благоволение, которое вы выказывали мне в течение пяти лет.

Только тут принц, наконец, понял и побледнел: в целом мире не нашлось бы человека, который страдал бы сильнее его, когда обманывался в своем предвидении; затем он принял величественную позу, вполне достойную портрета Людовика XIV, висевшего у него перед глазами.

«В добрый час, — сказала про себя герцогиня. — Вспомнил, что он мужчина!»

— А что за причина вашего внезапного отъезда? — спросил принц довольно твердым тоном.

— У меня уже давно было такое намерение, а ускорить отъезд заставило меня ничтожное оскорбление, нанесенное монсиньору дель Донго, которого завтра приговорят к смертной казни или к каторжным работам.

— И в какой же город вы направляетесь?

— Думаю поехать в Неаполь.

И, вставая, она добавила:

— Мне остается лишь проститься с вашим высочеством и почтительно поблагодарить вас за ваши прежние милости.

В свою очередь она сказала это твердым тоном и весьма решительно направилась к двери. Принц понял, что через две секунды все будет кончено: если допустить подобный скандал, примирение невозможно; герцогиня не из тех женщин, которые отступают от своих решений. Он побежал за ней.

— Но вы же прекрасно знаете, герцогиня, — сказал он, взяв ее за руку, — что я всегда любил вас, как друг, и лишь от вас зависело придать этому чувству другую окраску. Совершено убийство, этого нельзя отрицать. Я доверил следствие по этому делу лучшим моим судьям…

При этих словах герцогиня выпрямилась во весь рост, всякая видимость почтительности и даже учтивости мгновенно исчезла: перед принцем стояла оскорбленная женщина, и ясно было, что эта оскорбленная женщина убеждена в его нечестности. Она заговорила с гневным и даже презрительным выражением, отчеканивая каждое слово:

— Я навсегда покидаю владения вашего высочества, чтобы никогда больше не слышать о фискале Расси и других подлых убийцах, приговоривших к смертной казни моего племянника и столько других людей. Если вы, ваше высочество, не хотите, чтобы я вспоминала с чувством горечи о последних минутах, проведенных мною близ государя, столь любезного и проницательного, когда его не обманывают, покорнейше прошу вас не напоминать мне об этих подлых судьях, продающих себя за тысячу экю или за орден.

От этих слов, исполненных достоинства и, главное, искренности, принц затрепетал: на мгновение он испугался, что его самолюбие будет унижено еще более прямым обвинением, но в общем он испытывал ощущение скорее приятное, — он любовался герцогиней, весь ее облик дышал в эту минуту величавой красотой.

«Боже мой! как хороша! — думал принц. — Надо кое-что и прощать столь необыкновенной женщине, другой такой, пожалуй, не найти во всей Италии. Ну что же, поведем тонкую политику, и, может быть, она станет со временем моей любовницей. Какая разница между таким созданием и этой куклой, маркизой Бальби, которая к тому же крадет ежегодно у моих бедных подданных по меньшей мере триста тысяч франков. Но не ослышался ли я? — вдруг вспомнил он. — Кажется, она сказала: „Присудили к смертной казни моего племянника и столько других людей?“» Чувство гнева вновь взяло верх, и принц заговорил уже высокомерным тоном августейшей особы:

— А что же надо сделать, сударыня, чтобы вы остались?

— То, на что вы не способны, — ответила герцогиня с оттенком горькой иронии и самого откровенного презрения.

Принц был вне себя, но долголетний опыт в ремесле самодержца помог ему подавить злобу.

«Надо овладеть этой женщиной, — подумал он, — это мой долг перед самим собою, а потом уничтожить ее презрением… Если она выйдет сейчас из моего кабинета, я никогда больше ее не увижу».

Но в эту минуту он был пьян ярой ненавистью и не мог найти слов, которые соответствовали бы его «долгу перед самим собой» и вместе с тем удержали бы герцогиню от намерения сейчас же покинуть его двор.

«Нельзя, — думал он, — ни повторять попытку дважды, ни делать ее смешной». Он встал перед дверью, загородив дорогу герцогине. В это время он услышал, что кто-то тихонько стучится в дверь.

— Какой еще там мерзавец, — закричал он во весь голос, — какой еще мерзавец явился надоедать мне!

Показалось бледное, испуганное лицо несчастного генерала Фонтана; замирая от страха, он еле выговорил:

— Его превосходительство, граф Моска, испрашивает чести быть принятым вашим высочеством.

— Впустить! — крикнул принц и, когда Моска вошел и поклонился, сказал ему:

— Ну вот, не угодно ли! Герцогиня Сансеверина желает сию же минуту уехать из Пармы и поселиться в Неаполе, и к тому же говорит мне дерзости.

— Что?! — воскликнул Моска, весь побледнев.

— Как? вы не знали о ее намерении?

— Не слышал ни слова! Я расстался с герцогиней в шесть часов вечера, она была весела и довольна.

Ответ этот произвел на принца потрясающее впечатление. Прежде всего он пристально посмотрел на графа и по выражению его бледного лица понял, что Моска говорит правду и отнюдь не является пособником дерзкого плана герцогини.

«В таком случае, — подумал принц, — я потеряю ее навсегда. Наслаждение и месть ускользнут от меня одновременно. В Неаполе она со своим племянником Фабрицио будет сочинять эпиграммы о большом гневе маленького властителя Пармы».

Он взглянул на герцогиню; сердце ее переполняли гнев и величайшее презрение, глаза были устремлены в эту минуту на графа Моска, и тонко очерченные губы выражали горькое разочарование. Все ее лицо говорило: «Низкий царедворец!»

«Итак, — думал принц, внимательно всматриваясь в нее, — потеряно и это средство вернуть ее в мое государство. Через минуту, если только она выйдет из кабинета, она будет для меня потеряна. Бог весть, что она там порасскажет в Неаполе о моих судьях… А при ее уме и дивной силе убеждения, которой одарило ее небо, ей все поверят. Из-за нее я прослыву смешным тираном, который вскакивает по ночам и смотрит, нет ли под кроватью злоумышленников…»

Применив ловкий маневр — как будто расхаживая в волнении по кабинету, чтобы успокоиться, — принц снова очутился перед дверью; в трех шагах от него, справа, стоял граф, бледный, подавленный, и дрожал так сильно, что вынужден был опереться на спинку кресла, в котором герцогиня сидела в начале аудиенции, — в порыве гнева, принц далеко отшвырнул его. Граф был влюблен. «Если герцогиня уедет, — думал он, — я последую за нею. Но пожелает ли она видеть меня? Вот в чем вопрос».

Слева от принца стояла герцогиня и, скрестив на груди руки, смотрела на него с горделивым вызовом; восковая бледность сменила яркие краски, только что оживлявшие ее прекрасное лицо.

В противоположность обоим посетителям принц весь покраснел и вид имел встревоженный; левой рукой он нервно дергал орденский крест на широкой ленте через плечо, которую он всегда носил под фраком, а правой поглаживал подбородок.

— Что делать? — спросил он графа почти бессознательно, по привычке во всем советоваться с ним.

— Право, не знаю, ваше высочество, — ответил граф с таким видом, как будто он вот-вот испустит последний вздох.

Он выговорил эти слова с трудом и таким упавшим голосом, что гордость принца, претерпевшая столько унижений за время аудиенции, впервые воспрянула. Эта скромная радость подсказала ему реплику, спасительную для его самолюбия.

— Ну что ж, оказывается, из нас троих я самый благоразумный. Я охотно готов позабыть о своем сане и буду говорить «как друг». — Он добавил с милостивой улыбкой, искусно подражая благосклонной снисходительности счастливых времен Людовика XIV. — Я буду говорить «как друг со своими друзьями». Герцогиня, что нужно сделать, чтобы вы позабыли о своем опрометчивом решении?

— Откровенно говоря, я и сама не знаю, — с глубоким вздохом ответила герцогиня. — Не знаю. Парма внушает мне ужас.

В этих словах не было намерения уязвить, чувствовалось, что сама искренность говорит ее устами.

Граф резко повернулся к ней: душа придворного пришла в смятение; затем он обратил на принца умоляющий взгляд. С большим достоинством и хладнокровием принц выдержал паузу, а затем сказал графу:

— Я вижу, что ваша очаровательная подруга совершенно потеряла голову, это вполне понятно: она обожает  своего племянника. — Повернувшись к герцогине, он поглядел на нее с галантной улыбкой и добавил в шутливом тоне, как будто цитировал тираду из комедии:

— «Что нужно сделать, чтобы эти прекрасные глаза улыбнулись»?

Герцогиня тем временем успела пораздумать; раздельно и внушительно, как будто диктуя ультиматум, она произнесла:

— Ваше высочество, вы должны написать мне милостивое письмо и с обычной вашей благосклонностью заявить в нем, что вы нисколько не убеждены в виновности Фабрицио дель Донго, первого главного викария архиепископа Пармского, и поэтому не подпишете приговора, когда его представят вам на утверждение, и что это несправедливое судебное дело не будет иметь никаких последствий.

— Что? Несправедливое?! — воскликнул принц, покраснев до корней волос, и вновь запылал гневом.

— Это еще не все, — сказала герцогиня с величавой гордостью, достойной римлянки. — Нынче же вечером, — а сейчас уже четверть двенадцатого, — добавила она, взглянув на часы, — нынче же вечером вы, ваше высочество, прикажете сообщить маркизе Раверси, что вы советуете ей уехать в деревню отдохнуть от утомительных хлопот по известному ей процессу, о котором она сегодня говорила в своей гостиной в начале вечера.

Принц в ярости расхаживал по кабинету.

— Где это видано? — воскликнул он. — Что за женщина! Как она непочтительна со мной!

Герцогиня ответила с милой непринужденностью:

— Ваше высочество, никогда в жизни мне даже в голову не пришло бы оскорбить вас непочтительностью. Вы, ваше высочество, только что соблаговолили заметить, что говорите «как друг со своими друзьями». Я, впрочем, не имею ни малейшего желания остаться в Парме, — добавила она, глядя на графа с глубоким презрением.

Взгляд этот заставил принца согласиться; до той минуты он все еще колебался, хотя словами своими как будто связал себя, — слова для него мало значили.

Затем обменялись еще несколькими фразами, и, наконец, граф Моска получил повеление написать милостивое письмо, которого требовала герцогиня. Он опустил слова «„Это несправедливое судебное дело не будет иметь никаких последствий“».

«Достаточно того, — подумал граф, — что принц обещает не утверждать приговора».

Принц взглядом поблагодарил его, подписав письмо.

---

Глава 14
Часть 2
Роман «Пармская обитель». Стендаль

« Часть 1. Глава 13

Часть 2. Глава 14 (продолжение) »