Глава седьмая. Краснеют стены

---

Богато сервированный ужин был накрыт в небольшой квадратной зале, оклеенной красными обоями и драпированной красным штофом, меж которыми висели старые портреты.

Глафира Васильевна стояла здесь у небольшого стола, и когда вошли

Водопьянов и Подозеров, она держала в руках рюмку вина.

— Господа! у меня прошу пить и есть, потому что, как это, Светозар Владенович, пел ваш Испанский Дворянин: «Вино на радость нам дано». Андрей Иваныч и вы, Водопьянов, выпейте пред ужином — вы будете интереснее.

— Я не могу, я уже все свое выпил, — отвечал Водопьянов.

— Когда же это вы выпили, что этого никто не видал?

— Семь лет тому назад.

— Все лжет сей дивный человек, — отвечала Бодростина и, окинув внимательным взглядом вошедшего в это время Горданова, продолжала: — я уверена, Водопьянов, что это вам ваш Распайль запрещает. Ему Распайль запрещает все, кроме камфоры, — он ест камфору, курит камфору, ароматизируется камфорой.

— Прекрасный, чистый запах, — молвил Водопьянов.

— Поздравляю вас с ним и сажусь от вас подальше. А где же Лариса Платоновна?

— Они изволили велеть сказать, что нездоровы и к столу не будут, — ответил дворецкий.

— Все это виноват этот Светозар! Он всех напугал своим Испанским Дворянином. Подозеров, вы слышали его рассказ?

— Нет, не слыхал.

— Ну да; вы к нам попали на финал, а впрочем, ведь рассказ, мне кажется, ничем не кончен, или он, как все, как сам Водопьянов, вечен и бесконечен. Лета выбила табакерку и засыпала нам глаза, а дальше что же было, я желаю знать это, Светозар Владенович?

— Она спрыгнула с окна.

— С третьего этажа?

— Да.

— Но кто же ей кричал: «Я здесь»?

— Испанский Дворянин.

— Кто ж это знает?

— Она.

— Она разве осталась жива?

— Нет, иль то есть…

— То есть она жива, но умерла. Это прекрасно. Но кто же видел вашего Испанского Дворянина?

— Все видели: он веялся в тумане над убитой Летой, и было следствие.

— И что же оказалось?

— Ничего.

— Je vous fais mon compliment.¹ Вы, Светозар Владенович, неподражаемы! Вообразите себе, — добавила она, обратясь к Подозерову: — целый битый час рассказывал какую-то историю или бред, и только для того, чтобы в конце концов сказать «ничего». Очаровательный Светозар Владенович, я пью за ваше здоровье и за вечную жизнь вашего Дворянина. Но Боже! Что такое значит? чего вы вдруг так побледнели, Андрей Иванович?

— Я побледнел? — переспросил Подозеров. — Не знаю, быть может, я еще немножко слаб после болезни… Я, впрочем, все слышал, что говорили… какая-то женщина упала…

— Бросилась с третьего этажа!

— Да, это мне напоминает немножко… кончину…

— Другой прекрасной женщины, конечно?

— Да, именно прекрасной, но… которую я мало знал, ко всегдашнему моему прискорбию, — так умерла моя мать, когда мне был один год от роду.

Бодростина выразила большое сожаление, что она, не зная семейной тайны гостя, упомянула о случае, который навел его на печальные воспоминания.

— Но, впрочем, — продолжала она, — я поспешу успокоить вас хоть тем способом, к которому прибег один известный испанский же проповедник, когда слишком растрогал своих слушателей. Он сказал им: «Не плачьте, милые, ведь это было давно, а может быть, это было и не так, а может быть… даже, что этого и совсем не было». Вспомните одно, что ведь эту историю рассказывал нам Светозар Владенович, а его рассказы, при несомненной правдивости их автора, сплошь и рядом бывают подбиты… ветром. Притом здесь есть имена, которые вам, я думаю, даже и незнакомы, — и Бодростина назвала в точности всех лиц водопьяновского рассказа и в коротких словах привела все повествование Сумасшедшего Бедуина.

— Ничего, кажется, не пропустила? — обратилась она затем к Водопьнову и, получив от него утвердительный ответ, добавила: — вот вы приезжайте ко мне почаще; я у вас буду учиться духов вызывать, а вы у меня поучитесь коротко рассказывать. Впрочем, a propos², ведь сказание повествует, что эта бесплотная и непостижимая Лета умерла бездетною.

— Я этого не говорил, — отвечал Водопьянов.

— Как же? Разве у нее были дети, или хоть по крайней мере одно дитя?

— Может быть, может быть, и были.

— Так что же вы этого не говорите?

— А!.. да!.. Понял: Труссо³ говорит, что эпилепсия — болезнь весьма распространенная, что нет почти ни одного человека, который бы не был подвержен некоторым ее припадкам, в известной степени, разумеется; в известной степени… Сюда относится внезапная забывчивость и прочее, и прочее… Разумеется, это падучая болезнь настолько же, насколько кошка родня льву, но однако…

— Но, однако, Светозар Владенович, довольно, мы поняли, что вы хотите сказать: на вас нашло беспамятство.

— Именно: у Летушки был сын.

— От ее брака с красавцем Поталеевым?

— Конечно.

— Но что было у господ Поталеевых, то пусть там и останется, и это ни до кого из здесь присутствующих не касается… Андрей Иванович, чего же вы опять все бледнеете?

— Я попросил бы позволения встать: я слаб еще; но впрочем… виноват, я оправлюсь. Позвольте мне рюмку вина! — обратился он к Водопьянову.

— Хересу?

— Да.

— Да; вы его пейте, — это ваше вино!

— А чтобы перейти от чудесного к тому, что веселей и более способно всех занять, рассудим вашу Лету, — молвила Водопьянову Бодростина, и затем, относясь ко всей компании, сказала: — Господа! какое ваше мнение: по-моему, этот Испанский Дворянин — буфон и забулдыга старого университетского закала, когда думали, что хороший человек непременно должен быть и хороший пьяница; а его Лета просто дура, и притом еще неестественная дура. Ваше мнение, Подозеров, первое желаю знать?

— Я промолчу.

— И это вам разрешаю. Я очень рада, что вино вас, кажется, согрело; вы закраснелись.

Подозеров даже был теперь совсем красен, но в этой комнате было все красновато и потому его краснота сильно не выделялась.

— По-моему, — продолжала Бодростина, — самое типичное, верное и самое понятное мне лицо во всем этом рассказе — старик Поталеев. В нем нет ничего натянуто-выспренного и болезненно-мистического, это человек с плотью и кровью, со страстями и… некрасив немножко, так что даже бабы его пугались. Но эта Летушка все-таки глупа; многие бы позавидовали ее счастию, хотя ненадолго, но…

— Что ж вам так нравится? Неужто безобразие? — спросил, чтобы поддержать разговор, Висленев.

— Ах, Боже мой, а что мужчинам нравится в какой-нибудь Коре, которой я не имела чести видеть, но о которой имею понятие по тургеневскому «Дыму».⁴ Он интереснее: в нем есть и безобразие, и характер.

Гости промолчали.

— Интересно врачу заставить говорить немого от рождения, еще интереснее женщине слышать язык страсти в устах; которые весь век боялись их произносить.

Глафире опять никто не ответил, и она, хлебнув вина, продолжала сама:

— Признаюсь, я бы хотела видеть рыдающего от страсти… отшельника, монаха, настоящего монаха… И как бы он после, бедняжка, ревновал. Эй, человек! подайте мне еще немножко рыбы. Однажды я смутила схимника: был в Киеве такой старик, лет неизвестных, мохом весь оброс и на груди носил вериги, я пошла к нему на исповедь и насказала ему таких грехов, что он…

— Влюбился в вас?

— Нет; только просил: «умилосердися, уйди!» Благодарю, подайте вон еще Висленеву, он, вижу, хочет кушать, — докончила она обращением к старому, седому лакею, державшему пред ней массивное блюдо с приготовленною под майонезом рыбой.

— Подозеров! Ведь мы с вами, кажется, пили когда-то на брудершафт?

— Никогда.

— Так я пью теперь.

И с этим она чокнулась бокал о бокал с Подозеровым и, положив руку на его руку, заставила и его выпить все вино до дна.

Висленева скрючило.

— Да; новый мой камрад, — продолжала Бодростина, — пожелаем счастия честным мужчинам и умным женщинам. Да соединятся эти редкости жизни и да не мешаются с тем, что им не к масти. Ум дает жизнь всему, и поцелую, и объятьям… дурочка даже не поцелует так, как умная.

— Глафира Васильевна! — перебил ее Подозеров. — То дело, о котором я сказал… теперь мне некогда уже о нем лично говорить. Я болен и должен раньше лечь в постель… но вот в чем это заключается. — Он вынул из кармана конверт с почтовым штемпелем и с разорванными печатями и сказал: — Я просил бы вас выйти на минуту и прочесть это письмо.

— Я это для тебя сделаю, — отвечала, вставая, Бодростина. — Но что это такое? — добавила она, остановясь в дверях: — я вижу, что фонарик у меня в кабинете гаснет, а я после рассказов Водопьянова боюсь одна ходить в полутьме. Висленев! возьмите лампу и посветите мне.

Иосаф Платонович вскочил и побежал за нею с лампой.

Горданов воспользовался временем, когда он остался один с Подозеровым и Водопьяновым.

— Вы, конечно, знаете, чем должно кончиться то, что произошло два часа тому назад между нами? — спросил он, уставясь глазами в вертевшего свою тарелку Подозерова.

— Я знаю, чем такие вещи кончаются между честными людьми, но чем их кончают люди бесчестные, — того не знаю, — отвечал Подозеров.

— Кого вы можете прислать ко мне завтра?

— Завтра? Майора Форова.

— Прекрасно: у меня секундант Висленев.

— Это не мое дело, — отвечал Подозеров и, встав, отвернулся к первому попавшемуся в глаза портрету.

В это время в отдаленном кабинете Бодростиной раздался звон разбившейся лампы и послышался раскат беспечнейшего смеха Глафиры Васильевны. Горданов вскочил и побежал на этот шум.

Подозеров только оборотился и из глаза в глаз переглянулся с Водопьяновым.

— Место значит много; очень много, много! Что в другом случае ничего, то здесь небезопасно, — проговорил Водопьянов.

— Скажите мне, зачем же вы здесь, в этих стенах, и при всех этих людях рассказали историю моей бедной матери?

— Вашей матери? Ах, да, да… я теперь вижу… я вижу: у вас есть с ней сходство и… еще больше с ним.

— Валентина была моя мать, и я люблю того, кого она любила, хотя он не был мой отец; но мне все говорили, что я даже похож на того, кого вы назвали студентом Спиридоновым. Благодарю, что вы, по крайней мере, переменили имена.

Водопьянов с неожиданною важностью кивнул ему головой и отвечал: — «да; мы это рассмотрим; — вы будьте покойны, рассмотрим». Так говорил долго тот, кого я назвал Поталеевым. Он умер… он приходил ко мне раз… таким черным зверем… Первый раз он пришел ко мне в сумерки… и плакал, и стонал… Я одобряю, что вы отдали его состоянье его родным… большим дворянам… Им много нужно… Да вон видите… по стенам… сколько их… Вон старушка, зачем у нее два носа… у нее было две совести…

И Водопьянов понес околесицу, в которой все-таки опять были свои, все связывающие штрихи.

Между тем, что же такое произошло в кабинете Глафиры Васильевны, откуда так долго нет никого и никаких вестей?

---

¹ Поздравляю вас (фр.).

² Кстати (фр.).

³ Труссо Арман (1801–1867) — французский врач, известный своими лекциями и трудами..

⁴ …в какой-нибудь Кope… о которой имею понятие по тургеневскому «Дыму».  — «Мамзель Кора… парижская… знаменитость», «пребезобразная», «рыжая и курносая женщина», «урод» — так характеризуется она в романе И. С. Тургенева «Дым», гл. XVIII.

---

Глава 7. Краснеют стены

Часть 3. Кровь
Роман «На ножах» Н. Лесков

« Часть 3. Глава 6

Часть 3. Глава 8 »