Глава одиннадцатая. Утро, которое хочет быть мудренее вечера

---

После ночи, которою заключился вчерашний день встреч, свиданий, знакомств, переговоров и условий, утро встало неласковое, ветреное, суровое и изменчивое. Солнце, выглянувшее очень рано, вскоре же затем нырнуло за серую тучу, и то выскакивало на короткое время в прореху облаков, то снова завешивалось их темною завесой. Внизу было тихо, но вверху ветер быстро гнал бесконечную цепь тяжелых, слоистых облаков, набегавших одно на другое, сгущавшихся и плывших предвестниками большой тучи.

На земле парило и пахло электрическою сыростию, дышать было тяжело, нервными людьми овладело столь общее им предгрозовое беспокойство.

Иосаф Платонович Висленев спал, обливаясь потом, которого нимало не освежала струя воздуха, достигавшая до него в открытое окно.

Висленеву снились, тяжелые сны с беспрестанными перерывами, как это часто бывает с людьми, уснувшими в сознании совершенной ими неловкости. Висленев во сне повернулся на другую сторону, лицом к окну: здесь было более воздуха и стало дышаться легче. Иосаф Платонович мало-помалу освобождался от своих снов и начал припоминать, что он в отеческом доме, но с этим вместе его кольнуло в сердце. «Что я здесь вчера делал?» — мелькнуло в его голове. «Где теперь этот ножик? Эта улика против меня. Надо встать и искать». Он раскрыл полусонные глаза и видит, что сновиденье ему не лжет: он действительно в родительском доме, лежит на кровати и пред ним знакомое, завешенное шторой окно. Он слышит шепот дрожащих древесных листьев и соображает, что солнце не блещет, что небо должно быть в тучах, и точно, вот штора приподнялась и отмахнулась, и видны ползущие по небу серые тучи и звонче слышен шепот шумящих деревьев, и вдруг среди всего этого в просвете рамы как будто блеснул на мгновение туманный контур какой-то эфирной фигуры, и по дорожному песку послышались легкие и частые шаги. Что бы это такое было? Во сне или наяву?

Висленев совсем пробудился, привстал на кровати, взглянул на окно и оторопел: его нож лежал на подоконнике.

Иосаф Платонович сорвался с кровати, быстро бросился к окну и высунулся наружу. Ни на террасе, ни на балконе никого не было, но ему показалось, что влево, в садовой калитке, в это мгновение мелькнул и исчез клочок светло-зеленого полосатого платья. Нет, Иосафу Платоновичу это не показалось: он это действительно видел сбоку, с той стороны, куда не глядел, и видел смутно, неясно, почти как во сне, потому что сон еще взаправду не успел и рассеяться.

Висленев отступил от окна и потер себе лоб.

«Скверно я начинаю дебютировать дома!» — подумал он и, оглянувшись на стол, взял с него портфель, осмотрел надрез и царапину и запер его в бюро.

Повернув ключ в замке, он прислушался: в зале кто-то тихо разговаривал шепотом.

«Сестра, значит, уж встала», — подумал Висленев и поглядел на часы. Было десять часов.

Иосаф Платонович тихо подкрался к двери, ведущей в зал, и прицелился глазом к замочной скважине.

Лариса в утреннем капоте сидела за чашкой чая, и пред нею стояла высокая женщина в коричневом ситцевом платье.

«В этом сестрином платье нет ничего похожего на то, которое мелькнуло в в садовой калитке. Кто же это был? Кто нашел, поднял и положил ножик? Неужто ее превосходительство, Александра Ивановна… или кто-нибудь из прислуги? Вот это был бы тогда сюрприз, это очень вежливо и до подлости догадливо, но это прескверно на всякий случай… Мне просто одно спасение может быть в том, чтобы предоставить себя его великодушию… сказать ему все, открыть свое недоверие, покаяться, признаться… Вот, извольте видеть, проклятая судьба сама руками выдает меня этому человеку!.. Но надо же явиться, пора дать знать, что я проснулся».

Он сделал несколько шагов и остановился.

— Взглянуть в глаза сестре?.. ужасно!.. Но что же делать?.. Нужен кураж!.. Ну, напусти, Господи, смелость!

Он надел шлафрок и, отворив дверь в переднюю, крикнул:

— Лара, ты встала?

— Да; что тебе нужно, Joseph?

— О-о! голос нежен и ласков, — радостно заметил Висленев. — Нет, да ведь мало мудреного, что она и в самом деле, пожалуй, ничего и не поняла… Пришли, дружок, девушку дать мне умыться! — воскликнул он громко и, засвистав, смело зашлепал туфлями по полу.

В комнату его предстала двенадцатилетняя девочка с блестящим медным тазом и таким же кувшином и табуреткою.

Это была та самая девочка, которая ввела его вчера в сад. Она одета сегодня, как и вчера, в темном люстриновом платьице, с зеленым шерстяным фартуком.

«Есть зелень, да совсем не та», — подумал Висленев, засучивая рукава своей рубашки и приготовляясь умываться.

— Вас как зовут? — спросил он девочку.

— Меня-с? — переспросила она тоненьким голосом.

— Да-с, вас-с, — передразнил ее фистулой Висленев. Девочка покраснела и отвечала, что ее зовут Малашей.

— Прекрасное имя! Вы им довольны или нет? Девочка молчала.

— Довольны вы или нет, что вас зовут Малашей? Опять молчание.

— Что же вы молчите? Не хотели бы вы, например, чтобы вас лучше звали Дуней или Сашей?

— Нет-с, не хочу-с.

— Отчего же вы не хотите? Стало быть, вам ваше имя нравится?

— Надо какое Бог дал-с.

— А-а! По-вашему, имена Бог дает; ну тогда это другое дело. А отец и мать у вас живы?

— Папенька в солдатах, а маменька здесь.

— Здесь в городе?

Девочка раскрыла большие, до сих пор полуопущенные глаза и отвечала не без удивления.

— Моя маменька здесь у нашей барышни в кухарках.

— У какой барышни?

— У Ларисы Платоновны.

— А-а, так вы вместе с маменькой?

— Вместе-с.

— Так это вам чудесно!

Девочка отмолчалась.

— И вам тоже моя сестра платит жалованье? — приставал к ней Висленев.

— Нет-с; барышня мне после будет платить, а теперь они маменьке платят, а меня только одевают.

— Вот что!.. И что же, много барышня нашила вам платьев?

Девочка сконфузилась, улыбнулась и, потупя глаза, отвечала:

— Много-с.

— Небось у вас, гляди, и розовое платье есть? — шутил Висленев.

— Есть-с и розовое.

— А? — переспросил Висленев, прерывая на минуту свое умыванье.

— Есть-с и розовое, голубое есть, — отвечала девочка, осмеливаясь с быстротой, свойственною ее возрасту.

— И белое есть?

— И белое тоже есть-с.

— А зеленое?

— Зеленого нету-с.

— Что же так? — это плохо. Зеленое непременно нужно. Вы себе из маменькиного по крайней мере перешейте, когда она поносит его.

— У маменьки настоящего зеленого тоже нет-с.

— Настоящего зеленого тоже нет! Скажите, пожалуйста. А ее не настоящее зеленое платье какое же?

— Оно больше как коричневое.

— Ну вот видите: какое же уж это зеленое! Нет, вам к лету надо настоящее зеленое, — как травка-муравка. Ну да погодите, — моргнул он, — я барышню попрошу, чтоб она вам свое подарила: у нее ведь уж наверное есть зеленое платье?

— У них есть-с.

«Ага! вот оно кто это был!» — подумал Висленев и, взяв из рук девочки полотенце, сухо спросил:

— А у барышни зеленое платье какое и с какою отделкой?

— Крепоновое-с, с такою же и с отделкой-с.

«Опять не то», — подумал Висленев и затем, довольно скоро одевшись и сияя свежестью лица и туалета, вышел в залу к сестре.

Иосаф Платонович, появясь пред сестрой, старался иметь вид как можно более живой, веселый и беспечный.

— Я тебя перепугал немножко сегодня ночью, матушка-сестрица! — начал он, целуя руку Ларисы.

— Полно, пожалуйста, я уж про это забыла.

— Ты выспалась?

— О, как нельзя лучше! Я не люблю много спать. Вот чай и вот хлеб, — добавила она, подавая брату стакан и корзинку с печеньем»

— Постой!.. Но какой же ты разбойник, Лара! — отвечал, весело улыбаясь во все лицо и отступя шаг назад, Висленев.

— Что такое? Лариса оглянулась.

— Как ты злодейски хороша!

— Ах, да перестань же наконец, Joseph!

— Да что же делать, когда я никак не привыкну?

Лариса засмеялась.

— Этот желтый цвет особенно идет к твоему лицу и волосам.

— Он идет ко всем брюнеткам.

— А кстати о цветах! — проговорил он и, оглянувшись, добавил полушепотом, — знаешь, какая преуморительная вещь: я, умываясь, разболтался с твоей маленькой камер-фрау.

— С Малашей?

— Да, и она мне рассказала все свои платья.

— Да, я знаю, она большая кокетка.

— Что же, ведь это ничего: то есть я хочу сказать, что когда кокетство не выходит из границ, так это ничего. Я потому на этом и остановился, что предел не нарушен: знаешь, все это у нее так просто и имеет свой особенный букет — букет девичьей старого господского дома. Я должен тебе сознаться, я очень люблю эти старые патриархальные черты господской дворни… «зеленого, говорит, только нет у нее». Я ей сегодня подарю зеленое платье — ты позволишь?

— Сделай милость.

— Да, а то она и в виду его не имеет: «у барышни, говорит, есть одно крепоновое зеленое».

— Я и того никогда не ношу.

— Отчего же не носишь? Тебе зеленый цвет должен быть очень к лицу.

— Так не ношу.

— Почему же так? — шутил Иосаф Платонович. — Какая же ты странная с этими своими «таками». Никого не любит — «так», печенку кладет Подозерову — «так», зеленое платье сошьет и не носит — «так». А знаешь, нет действия без причины?

— Ах, Боже мой! еще и на это будто нужна причина? После этого я могу думать, что и ты имеешь особую причину допрашивать меня о зеленом платье?

— Конечно, конечно, есть и на это причина. Без причины ничего не делается.

— Ну, так мне мое зеленое платье не нравится.

— Ну, вот и причина! А вели мне его показать; пожалуйста.

— Вот фантазия!

— Ну, фантазия, — потешь мою фантазию. Ты так хороша, так безукоризненно хороша, все, что тобою сделано, все, что принадлежит тебе, так изящно, что я даже горжусь, принадлежа тебе в качестве брата. Малаша! — обратился он к девочке, проходившей в эту минуту чрез комнату, — принесите мне сюда барышнино зеленое платье.

— Ну, что за вздор, Joseph! — прошептала Лара.

— Ну, я тебя прошу.

— Принеси, — сказала Лариса остановившейся и ожидавшей ее приказания девочке.

Через минуту та явилась, высоко держа у себя над головой лиф, а через левую ее руку спускались целые волны легкого густо-зеленого крепона.

Висленев встал, взял платье, вывернул юбку и, притворно полюбовавшись свежими фестонами и уборками из той же материи, повторил несколько раз:

«Прекрасное платье!» и отдал его назад.

Это опять было не то платье, которое ему было нужно.

— Я ужасно люблю со вкусом сделанные дамские наряды! — заговорил он с сестрой. — В этом, как ты хочешь, сказывается вся женщина; и в этом, должно правду сказать, наш век сделал большие шаги вперед. Еще я помню, когда каждая наша барышня и барыня в своих манерах и в туалете старались как можно более походить на une dame de comptoir¹, а теперь наши женщины поражают вкусом; это значит вкус получает гражданство в России.

— В таком случае ты много у себя отнимаешь, не желая поторопиться видеть Бодростину.

— А что?

— Уж эта женщина, конечно, вся вкус, изящество и прелесть.

— Будто она нынче так хороша!

— А будто она когда-нибудь была нехороша?

— Ну, Бог с ней: сколько бы она ни была прелестна, я ее видеть не хочу.

— За что это? позволь тебя спросить, Joseph.

— У нас есть старые счеты.

— Но все равно, — отвечала, подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому что, если она еще неделю не переедет в деревню, то, верно, сама ко мне заедет, а Михаиле Андреевич такой нецеремонливый, что, может, даже и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит, и в барышах будет только то, что старик выйдет любезнее тебя.

— Ну, хорошо… не сегодня же ведь непременно?

— Конечно, можно и не сегодня.

— А что же, наша генеральша дома?

— Да; несколько минут тому назад была дома: мы с ней чрез окно прощались.

— Как, прощались?

— Она уехала к себе на хутор.

— Чего и зачем?

— Зачем? хозяйничать. Она полжизни там проводит и летом, и зимой.

— Что ж это за хутор? Дребедень какая-нибудь?

— Да; он не велик, но Alexandrine распоряжается им с толком в получает от него доходы.

— Вот видишь, а ты вчера говорила, что они бедны. И что же там дом есть у нее?

— Каютка в две крошечные комнатки: столовая и спальня ее с девочкой.

— С какою девочкой?

— А с падчерицей, с Верой, с дочерью покойной Флоры.

— Ах, помню, помню: это, кажется, уродец какой-то, идиотка, если я не ошибаюсь?

— Она глухонемая, но вовсе не урод и уж совсем не идиотка.

— Что же это мне что-то помнится, как будто что-то такое странное говорили про это дитя?

— Не знаю, что ты слышал: Вера очень милая девочка, но слабого здоровья.

— Нет; именно я помню, что… ее считали, как это говорят, испорченною, что ли?

— Какой вздор! Она очень нервна и у нее бывает что-то вроде ясновидения.

— Вот страсти!

— Никаких страстей, она прекрасное дитя, и ее волнения бывают с ней не часто, но вчера она чем-то разгорячилась и плакала до обморока, и потому Alexandrine сегодня увезла ее на хутор… Это всегда помогает Вере: она не любит быть с отцом…

— А мачеху любит?

— О, бесконечно! она предчувствует малейшую ее неприятность, малейшее ее нездоровье и… вообще она ее тень или больше: они две живут одною жизнию.

— Александра Ивановна добра к ней?

— Стоит ли об этом спрашивать? К кому же Alexandrine не добра?

— Ко мне.

— Оставь, Joseph, я этого не знаю.

— Ну, Бог с тобой!.. А как же это?.. — заговорил он, не зная что спросить. — Да!.. Зачем же они поехали в такую пору?

— А что?

— Да вон дождь-то так и висит.

— Ну, что же за беда, это ведь недалеко, и у них резвая лошадь.

— Да, впрочем, в крытом экипаже ничего.

— Они поехали не в крытом экипаже.

— А в чем они поехали?

— В сером платье-с, — отвечала, подавая новый стакан чаю, девочка Малаша.

— Ты можешь отвечать, когда тебя спрашивают, — остановила ее Лариса и сама добавила брату, — они поехали, как всегда ездят: в тюльбюри.

— Вдвоем, без кучера?

— Они всегда вдвоем ездят туда, без кучера, живут там без прислуги.

— Совсем без прислуги?

— Работница им делает, что нужно.

— Вот чем покончила Александра Ивановна: пустынножительством!

— Ей, кажется, еще далеко до конца. А впрочем, я еще скажу: я не люблю судить о ней ни вправо, ни налево.

— Да не судить, а рассуждать… И ты там у нее бываешь на хуторе?

— И я, и тетушка, и дядя, и отец Евангел, и Подозеров: все мы бываем.

— Что ж, хорошо там у нее?

— Н… н… ничего особенного: садик, прудок, мельница, осиновый лесок, ореховый кустарник, много скота, да небольшое поле островком, вот и все.

— Как же это поле «островком» ты сказала?

— То есть вокруг, в одной меже, это здесь называют «островком».

— Да-да; а я думал, что это в самом деле какой-нибудь остров Калипсо.

— Мы все шутя называем этот хутор «островом».

— Любви?

— Нет: «забвения».

— Кто ж это дал ему такую романическую кличку? Конечно, Александра Ивановна, которая нуждается в забвении?

— Нет, — отвечала, поморщась, Лара, — это название дано Верой.

— Глухонемой?

— Да.

— Как же она это сказала?

— Она написала.

— А-а! Кто же это здесь ее научил писать?

— Alexandrine и отец Евангел.

— Что это за отец Евангел? Я уже не раз про него слышу.

— Это их приходский священник, хуторной, прекрасный человек; он Сашин и дядин друг.

— Он почему же умеет учить глухонемых?

— Он все на свете понемножку умеет, и Веру выучил читать и писать по собственной методе.

— Какое это ужасное несчастие ничего не слыхать и не иметь возможности ничего выговорить!

— Да; но ничего не видать это еще хуже. Маленькая Вера сравнивает себя со слепыми и находит, что она счастлива.

— Правда, правда, слепота гораздо хуже.

— А дядя Форов находит, что боль в боку и удушье еще хуже.

— Действительно хуже! А она, эта бедная девочка, ни звука не слышит и не произносит?

— Когда здесь, в проезд государя, были маневры, она говорит, что слышала, как дрожали стекла от пушек, но произносить… я не слыхала ни звука, а тетушка говорит, что она один раз слышала, как Вера грубо крикнула одно слово… но Бог знает, было ли это слово или просто непонятный звук…

— Что же это был за звук?

— Н… н… не знаю: это было при особом каком-то обстоятельстве, до моего приезда, я об этом не расспрашивала, а тетя говорит, что…

— Да; неприятное что-нибудь, конечно, — сказал Висленев.

— Нет, не неприятное, а страшное.

— Страшное! В каком же роде?

— Я, право, не умею рассказать. Вера такая нежная и легкая, как будто неземная, а голос вышел будто какой-то бас. Тетя говорит, что точно будто из нее совсем другой человек, сильный, сильный мужчина закричал…

— И какое же это было слово?

— Тетя уверяет, что Вера крикнула: «прочь»!

— На кого же она так крикнула?

— На отца, за мачеху. Впрочем, повторяю тебе, это тетя знает, а я не знаю.

— А знаешь что: пока мой Горданов теперь еще спит, схожу-ка я самый первый визит сделаю, тетке, Катерине Астафьевне и Филетеру Ивановичу.

— Что ж, и прекрасно.

— Право! Кто что ни говори, а они родные я хорошие люди.

— Еще бы!

— Так, до свиданья, сестра, я пойду.

Лариса молча пожала брату руку, которую тот поцеловал, взял свою шляпу и трость и вышел.

Лариса посмотрела ему вслед в окно и ушла в свою комнату.

За час или за полтора до того, как Иосаф Платонович убирался и разговаривал с сестрой у себя в доме, на перемычке пред небольшою речкой, которою замыкалась пустынная улица загородной солдатской слободы, над самым бродом остановилось довольно простое тюльбюри Синтяниной, запряженное рослою вороною лошадью. Александра Ивановна правила, держа вожжи в руках, обтянутых шведскими перчатками, а в ногах у нее, вся свернувшись в комочек и положив ей голову на колени, лежала, закрывшись пестрым шотландским пледом, Вера. Снаружи из-под пледа виднелась только одна ее маленькая, длинная и бледная ручка, на которой выше кисти была обмотана черная резиновая тесьма широкополой соломенной бержерки.

Александра Ивановна, выезжая из города, бросила взгляд налево, на последний домик над речкой, и, увидав в одно из его окон полуседую голову Катерины Астафьевны, ласково кивнула ей и, подъехав к самой реке, остановила лошадь.

Майорша Форова была совсем одета, даже в шляпке и с зонтиком в руке, и во всем этом наряде тотчас же вышла из калитки и подошла к Синтяниной.

— Здравствуй, — голубушка Саша! — сказала она, поставив ногу на ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной. — А я не думала, что ты поедешь нынче на хутор.

— Вера нездорова, — отвечала мягко Синтянина. — А ты куда рано, Катя?

— Я к ранней обедне, хочется помолиться, — отвечала Форова, прислоняясь к щитку тюльбюри. — Что с Верой такое?

— Не говори, пожалуйста! — отвечала Синтянина, бросив взгляд на закрытую головку Веры.

Форова легонько приподняла закрывавший лицо ребенка угол пледа и тихо шепнула: «она спит?»

— Как села, так опустилась в ноги и заснула.

— И как она сегодня необыкновенно бледна!

— Да; она всю ночь не спала ни минуты.

— Отчего? — шепнула Форова.

— Что ты шепчешь? Она ведь не слышит.

— И как это странно и страшно, что она спит и все смотрит глазами, — проговорила Катерина Астафьевна, и с этим словом бережно и тихо покрыла пледом бледное до синевы лицо девушки, откинувшей головку с полуоткрытыми глазами на служащее ей изголовьем колено мачехи.

— Несчастное дитя! — заключила Форова, вздохнув и перекрестив ее. — Она рукой так та. держится за твое платье.

— Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла одну. Я думала, что она спит днем, а она не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели в саду, и ночью… представь ты… опять было то, что тогда…

— Да?

— Я только вернулась, легла и… ты понимаешь? я все же вчера была немножко тревожна…

— Да, да, понимаю, понимаю.

— Я лежу и никак не засну, все Бог знает что идет в голову, как вдруг она, — не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню: вся бледная, вся в белом, глаза горят, в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг… Какие звуки! Какие тягостные звуки, Катя! Так, знаешь: «а-а-а-а!» — как будто она хочет кого-то удержать над самою пропастью, и вдруг… смотрю, уж свечи на полу, и, когда я нагнулась, чтобы поднять их, потому что она не обращала на них внимания, кажется, я слышала слово…

Форова промолчала.

— Мне показалось, что как будто пронзительно раздалось: «кровь!»

— Господи помилуй! — произнесла» отодвигаясь, Форова и перекрестилась.

— Какое странное дитя!

— И я тебе скажу, я не нервна, но очень испугалась.

— Еще бы! Это кого хочешь встревожит.

— Я взяла ее сзади и посадила ее в кресла. Она была холодная как лед, или лучше тебе сказать, что ее совсем не было, только это бедное, больное сердце ее так билось, что на груди как мышонок ворочался под блузой, а дыханья нет.

— Бедняжка! какая тяжкая ее жизнь!

— Нет, ты дослушай же, Катя.

— Знаешь, меня всегда от этих вещей немножко коробит.

— Нет, это вовсе не страшно. Она вдруг схватила карандаш…

— И написала «кто я?» Не говори мне, я дрожу, когда она об этом спрашивает.

— А вот представь, совсем не то: она взяла карандаш и написала: «змей с трещоткой».

— Что это значит? Синтянина пожала плечами.

— А где же кровь? — Я ее об этом спросила.

— Ну и что же?

— Она показала рукой вокруг и остановила на висленевском флигеле. Конечно, все это вздор…

— Почем нам это знать, что это вздор, Сашура?

— О, полно. Катя! Что же может угрожать им? Нет, все это вздор, пустяки; но Вера была так тревожна, как никогда, и я все это тебе к тому рассказываю, чтобы ты не отнесла моего бегства к чему-нибудь другому, — договорила, слегка краснея, Синтянина.

— Ну да, поди-ка ты, стану я относить.

— Не станешь?

— Да, разумеется, не стану. Легко ли добро: есть от кого бежать. Синтянина вздохнула.

— А ты знаешь, Катя, — молвила она, — что порочных детей более жаль, чем тех, которые нас не огорчают.

— Э, полно, пожалуйста, — отвечала Форова, энергически поправляя рукой свои седые волосы, выбившиеся у нее из-под шляпки. — Я теперь на много лет совсем спокойна за всех хороших женщин в мире: теперь, кроме дуры, ни с кем ничего не случится. Увлекаться уж некем и нечем.

— Но, ах! смотри! — воскликнула она, взглянув на девочку. Вера во сне отмахнула с головы плед и, не просыпаясь, глядела полуоткрытыми глазами в лицо Синтяниной.

— Как страшно, — сказала Форова, — она точно следит за тобой и во сне и наяву. Прощай, Господь с тобой.

— Ты навестишь меня?

— Да, непременно.

— Мне надо кое-что тебе сказать.

— Скажи сейчас.

— Нет, это долго.

— А что такое? У тебя есть опасения?

— Да, но теперь прощай.

С этими словами Синтянина пустила лошадь вброд и уехала.

Висленев вышел со двора, раскрыл щегольской шелковый зонт, но, сделав несколько шагов по улице, тотчас же закрыл его и пошел быстрым ходом. Дождя еще не было; город Висленев знал прекрасно и очень скоро дошел по разным уличкам и переулкам до маленького, низенького домика в три окошечка. Это был опять тот же самый домик, пред которым за час пред этим Синтянина разговаривала с Форовой.

Висленев поглядел чрез окно внутрь домика и, никого не увидав тут, отворил калитку и вошел на двор. На него сипло залаяла старая черная собака, но тотчас же зевнула и пошла под крыльцо.

Из-под сарая вылетела стая кур, которых посреди двора поджидал голенастый красный петух, и вслед за тем оттуда же вышла бойкая рябая, востроносая баба с ребенком под одною рукой и двумя курицами — под другою.

— Милая, Филетер Иваныч дома? — осведомился Висленев.

— Ах, нету-ти их, нету-ти, ушедши они со двора, — отвечала с сожалением баба.

— А Катерина Астафьевна?

— Катерина Астафьевна были в саду, да нешто не ушли ли… Ступайте в сад.

— А ваша собака меня не укусит?

— Собака, нет; она не кусается, не поважена. Вот корова буренка… Тпружи, тпружи, дура! тпружи! — закричала баба, махая дитятей и курами.

Висленев вдруг почувствовал сзади у своего затылка нежное теплое дыхание, и в то же мгновение шляпа его слетела с головы вместе с несколькими вырванными из затылка волосами.

Иосаф Платонович вскрикнул и прыгнул вперед, а баба, бросив на землю кур и ребенка, быстро кинулась защищать гостя от коровы, которая спокойно жевала и трясла его соломенную шляпу.

Несколько ударов, которые женщина нанесла корове по губам, было достаточно, чтобы та освободила висленевскую шляпу, но, конечно, жестоко помятую и без куска полей.

— Это все барин, Филетер Иваныч, у нас таких глупостьев ее научили, — заговорила баба, подавая Висленеву его испорченную шляпу.

— Но она, однако, может быть, еще и бодается? — осведомился Висленев, прячась за бабу от коровы, которая опять подходила к ним, пережевывая во рту кусок шляпы и медленно помахивая головой с тупыми круглыми глазами.

— Нет, идите; бодаться она редко бодается… разве только кто ей не понравится, — успокоивала баба, стремясь опять изловить кур и взять кричащее дитя.

— Ну, однако же, покорно вас благодарю. Я вовсе не желаю испытывать, понравился я ей или не понравился; а вы лучше проведите меня до саду.

Баба согласилась, и Висленев, под ее прикрытием, пошел скорыми шагами вперед, держась рукой за холщовый, вышитый красною бумагой передник своей провожатой.

Переступив за порог утлой ограды, он запер за собой на задвижку калитку и рассмеялся.

— Скажите, пожалуйста, вот вам и провинциальная простота жизни! А тут, чтобы жить, надо еще и коровам нравиться! Ну, краек! ну, сторонушка!

Он снял свою изуродованную шляпу, оглядел ее и, надев прорехой на затылок, пошел по узенькой, не пробитой, а протоптанной тропинке в глубь небольшого, так сказать, однодворческого сада. Кругом растут, как попало, жимолости, малина, крыжовник, корявая яблонька и в конце куст густой черемухи; но живой души человеческой нет.

Иосаф Платонович даже плюнул: очевидно, баба соврала; очевидно, Катерины Астафьевны здесь нет, а между тем идти назад… там корова и собака… Но в это самое мгновение Висленев дошел до черемухи и отодвинулся назад и покраснел. В пяти шагах от него, под наклонившеюся до земли веткой, копошился ворох зеленой полосатой материи, и одна рука его обтянутая взрывала ножиком землю.

---

¹ Продавщицу (фр.).

---

Глава 11. Утро, которое хочет быть мудренее вечера

Часть 1. Боль врача ищет
Роман «На ножах» Н. Лесков

« Часть 1. Глава 10

Часть 1. Глава 11 (1) »