Действие четвертое

---

Та же комната.

Вечер. Комната освещена лампой, стоящей на столе. Поля собирает посуду для чая. Татьяна, больная, лежит на кушетке в углу, в полутьме. Цветаева — на стуле около неё.

Татьяна (тихо, укоризненно). Думаешь, я не хотела бы смотреть на жизнь вот так же весело и бодро, как ты? О, я хочу... но — не могу! Я родилась без веры в сердце... Я научилась рассуждать...

Цветаева. Голубчик! Ты слишком много рассуждаешь... А ведь — ты согласись, — не стоит быть умным человеком для того, чтоб только рассуждать... Рассудок — это хорошо, но... видишь ли, чтоб человеку жилось не скучно и не тяжело, он должен быть немножко фантазером... он должен, — хоть не часто, — заглядывать вперёд, в будущее...

Поля, внимательно слушая речь Цветаевой, улыбается ласково, задумчиво.

Татьяна. Что там, впереди?

Цветаева. Всё, что захочешь видеть!

Татьяна. Да-а... нужно выдумать!

Цветаева. Поверить нужно...

Татьяна. Во что?

Цветаева. В свою мечту. Ты знаешь... когда я смотрю в глаза моих мальчишек, я думаю о них: вот Новиков. Он кончит школу, пойдёт в гимназию... потом — университет... он будет доктором, мне кажется! Такой солидный мальчик, внимательный, добрый... лоб у него — огромный. Он очень любящий... он будет очень много работать, бескорыстный, славный... и люди будут его очень любить, уважать... я это знаю! И однажды, вспоминая своё детство, он вспомнит, как учительница Цветаева, играя с ним во время перемены, разбила ему нос... А может, и не вспомнит... ну, всё равно!.. Нет, вспомнит, я думаю... он очень любит меня. Есть у меня рассеянный, растрёпанный, всегда чумазый Клоков. Он вечный спорщик, задира, озорник. Он — сирота, живёт у дяди, ночного сторожа... он — почти нищий... но такой гордый, смелый! Я думаю — он будет журналистом. Ах, сколько у меня интересных мальчишек! И как-то невольно всегда думаешь о том, что будет с ними, какую роль они сыграют в жизни... Ужасно интересно представлять себе, как будут жить мои ученики... Ты видишь, Таня, это ведь немного... но если б ты знала, как приятно!

Татьяна. А ты? Где ты сама? Твои ученики будут жить... быть может, очень хорошо... а ты тогда уже...

Цветаева. Умру? Вот ещё! Нет, я намерена жить долго...

Поля (негромко, ласково, как бы вздыхая). Какая милая вы, Маша! Какая славная...

Цветаева (улыбаясь Поле). Запела коноплянка... Ты знаешь, Таня, я не сентиментальна... но когда подумаю о будущем... о людях в будущем, о жизни — мне делается как-то сладко-грустно... Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день... знаешь — бывают такие дни осенью: в ясном небе — спокойное солнце, воздух — глубокий, прозрачный, вдали всё так отчётливо... свежо, но не холодно, тепло, а не жарко...

Татьяна. Всё это... сказки... Я, впрочем, допускаю... быть может, вы — ты, Нил, Шишкин — и все похожие на вас... быть может, вы, действительно, способны жить мечтами... Я — не могу.

Цветаева. Нет, подожди... Ведь не одни мечты...

Татьяна. Мне ничто, никогда не казалось достоверным... кроме того разве, что вот это — я, это — стена... Когда я говорю — да или — нет... я это говорю не по убеждению... а как-то так... я просто отвечаю, и — только. Право! Иногда скажешь — нет! и тотчас же подумаешь про себя — разве? а может быть, — да?

Цветаева. Тебе нравится это... Присмотрись-ка к себе, — не находишь ли ты что-то приятное для себя в таком... раздвоении души? А может быть, — ты боишься верить... ведь вера — обязывает...

Татьяна. Не знаю... не знаю. Заставь меня поверить. Ведь вот — других вы заставляете верить вам... (Тихо смеётся.) А мне жалко людей, которые верят вам... ведь вы их обманываете! Ведь жизнь всегда была такая, как теперь... мутная, тесная... и всегда будет такая!

Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, — нет?

Поля (как бы про себя). Нет!

Татьяна. Ты что сказала?

Поля. Я говорю — не будет!

Цветаева. Молодец, тихая птичка коноплянка!

Татьяна. Вот одна из несчастных... верующих. А спроси ты её, — почему нет? Почему изменится жизнь? Спроси...

Поля (тихо подходя поближе). Ведь, видите, какое дело, — не все ещё люди живут! Очень мало людей жизнью пользуются... множеству их жить-то и некогда совсем... они только работают, куска хлеба ради... а вот, когда и они...

Шишкин (входит быстро). Добрый вечер! (Поле.) Здравствуйте, русоволосая дочь короля Дункана.

Поля. Что? Какого короля?

Шишкин. Ага-а! Поймал! Вижу теперь, что Гейне-то вы не читали, хотя книжка у вас находится более двух недель. Здравствуйте, Татьяна Васильевна!

Татьяна (протягивая руку). Ей теперь не до книг... Она выходит замуж...

Шишкин. Но-о? За кого это? а?

Цветаева. За Нила...

Шишкин. А-а! В этом случае — ещё могу поздравить... Но, вообще говоря, это не умная штука — жениться, выходить замуж и прочее в этом духе... Брак при современных условиях...

Татьяна. Ой, нет, не надо! Избавьте! Вы уже не однажды высказывались по этому поводу...

Шишкин. Когда так, — молчу! Кстати — мне и некогда. (Цветаевой.) Вы идёте со мной? Прекрасно! Петра — нет?

Поля. Он наверху...

Шишкин. Мм... Нет, не пойду к нему! Я попрошу вас, Татьяна Васильевна... или вас, Поля... скажите ему, что я... опять того, знаете... то есть, что урок у Прохорова — свободен...

Цветаева. Опять? Ну, не везёт вам!

Татьяна. Вы поругались?

Шишкин. Собственно говоря... не очень! Я — сдержанно...

Цветаева. Но — из-за чего? Ведь вы же сами хвалили Прохорова?..

Шишкин. Увы! Хвалил... чёрт побери! И, в сущности, он... порядочнее многих... неглуп... немножко вот — хвастун... болтлив и вообще (неожиданно и горячо) — порядочная скотина!

Татьяна. Едва ли теперь Пётр станет доставать вам уроки...

Шишкин. Н-да, пожалуй, рассердится он...

Цветаева. Да что у вас вышло с Прохоровым?

Шишкин. Представьте себе, он — антисемит!

Татьяна. А вам какое дело до этого?

Шишкин. Ну, знаете... неприлично это! Недостойно интеллигентного человека! И вообще он — буржуй! Хотя бы такая история: его горничная ходила в воскресную школу. Чудесно! Он же сам прескучно доказывал мне пользу воскресных школ... о чём я его совсем не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства школы. И вот недавно, в воскресенье, приходит он домой и — ужас! Дверь отворяет не горничная, а нянька! Где Саша? В школе. Ага! И — запретил горничной посещать школу! Это как назвать, по-вашему?

Татьяна пожимает плечами молча.

Цветаева. А такой он говорун...

Шишкин. Вообще говоря, Пётр, точно на смех, достаёт мне уроки всё у каких-то шарлатанов.

Татьяна (сухо). Помнится, вы очень хвалили казначея...

Шишкин. Да... конечно... старикашка милый Но — нумизмат! Сует мне под нос разные медяшки и говорит о цезарях, диадохах и разных там фараонах с колесницами. Одолел, — сил моих нет! Ну, я ему и говори: «Послушайте, Викентий Васильевич! А по-моему, всё это — ерунда! Любой булыжник древнее ваших медяков!» Он — обиделся. «Что же, говорит, я пятнадцать лет жизни на ерунду убил?» Я же — ответил утвердительно. При расчёте он полтину мне не додал... очевидно, оставил её для пополнения коллекции. Но это — пустяки... а вот с Прохоровым я... н-да... (Уныло.) Скверный у меня характер! (Торопливо.) Слушайте, Марья Никитишна, идёмте, пора!

Цветаева. Я готова. До свидания, Таня! Завтра воскресенье... я приду к тебе с утра...

Татьяна. Спасибо. Мне... право, кажется, что я какое-то ползучее растение у вас под ногами... ни красы во мне, ни радости... а идти людям я мешаю, цепляясь за них...

Шишкин. Какие вредные мысли, фу-у!

Цветаева. Обидно слышать это, Таня...

Татьяна. Нет, погоди... ты знаешь? Я понимаю... поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить — тот не может жить... тот должен погибнуть... да!

Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, нет?

Татьяна. Ты передразниваешь меня... ну, стоит ли? Смеяться надо мною... стоит ли?

Цветаева. Нет, Таня, нет, милая! Всё это говорит твоя болезнь, усталость, а не ты... Ну, до свидания! И не считай нас жёсткими и злыми...

Татьяна. Идите... до свидания!

Шишкин (Поле). Ну-с, когда же вы будете читать Гейне? Ах да, вы замуж... гм! Против этого можно бы кое-что сказать... но — до свидания! (Уходит вслед за Цветаевой.)

Пауза.

Поля. Наверно, скоро всенощная кончится... Сказать, чтоб подавали самовар?

Татьяна. Едва ли старики будут пить чай... Как хочешь, впрочем.

Пауза.

Раньше тишина тяготила меня, а теперь мне приятно, что у нас тихо.

Поля. Вам не пора ли принять лекарство?

Татьяна. Нет ещё... Последние дни у нас было так суетно, крикливо. Какой шумный этот Шишкин...

Поля (подходя к ней). Хороший он...

Татьяна. Добрый... но глупый...

Поля. Славный он, смелый. Где что увидит несправедливое — сейчас вступается. Вот — горничную заметил. А кто замечает, как живут горничные и другие люди, служащие богатым? И если заметит кто, — разве вступится?

Татьяна (не глядя на Полю). Скажи мне, Поля... Ты не боишься... за Нила замуж идти?

Поля (спокойно, с удивлением). Чего же мне бояться? Нет, ничего, я не боюсь...

Татьяна. Чего?.. А я... боялась бы. Я говорю с тобой об этом потому, что... люблю... тебя! Ты не такая, как он. Ты — простая... он — много читал, он уж образованный. Ему, может быть, скучно с тобой... Ты думала об этом, Поля?

Поля. Нет. Я знаю, он меня любит...

Татьяна (с досадой). Как можно это знать...

Тетерев вносит самовар.

Поля. Вот спасибо вам! Пойду за молоком. (Уходит.)

Тетерев (он с похмелья, опухший). Иду мимо кухни, а Степанида взмолилась: «Батюшка! Внеси самовар! Я, говорит, тебе, когда понадобится, огурчика дам, рассольцу...» Соблазнился я, чревоугодник...

Татьяна. Вы уже ото всенощной?

Тетерев. Нет, не ходил сегодня. Башка трещит. Вы — как? Лучше чувствуете себя?

Татьяна. Ничего, спасибо. Меня об этом спрашивали раз двадцать в день... Я чувствовала бы себя ещё лучше, если б у нас было менее шумно. Меня немножко раздражает эта беготня... все куда-то стремятся, кричат. Отец — злится на Нила, мать — всё вздыхает... А я лежу, наблюдаю и... не вижу смысла в том, что они... все эти... называют жизнью.

Тетерев. Нет, любопытно! Я человек посторонний, не причастный делам земли... живу из любопытства и нахожу, что здесь — довольно интересно.

Татьяна. Вы невзыскательны, я знаю. Но — что ж тут интересного?

Тетерев. А вот — люди настраиваются жить. Я люблю слушать, когда в театре музыканты настраивают скрипки и трубы. Ухо ловит множество отдельных верных нот, порою слышишь красивую фразу... и ужасно хочется скорее услыхать, — что именно будут играть музыканты? Кто из них солист? Какова пьеса? Вот и здесь тоже... настраиваются...

Татьяна. В театре... да. Там приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую, избитую вещь. А здесь... а эти? Что они способны сыграть? Я не знаю.

Тетерев. Кажется, что-то фортиссимо...

Татьяна. Посмотрим.

Пауза. Тетерев раскуривает трубку.

Зачем вы трубку курите, а не папиросы?

Тетерев. Удобнее. Ведь я — бродяга, большую часть года провожу в дороге. Вот опять скоро уйду. Установится зима, и я — в путь.

Татьяна. Куда?

Тетерев. Не знаю... Да ведь это всё равно...

Татьяна. Замерзнете где-нибудь... нетрезвый...

Тетерев. В дороге — никогда не пью... А и замерзну — что ж в этом? Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте...

Татьяна. Это вы на меня намекаете?

Тетерев (испуганно вскакивая). Боже упаси! Что вы? Разве я... я не зверь!

Татьяна (с улыбкой). Да вы не беспокойтесь. Меня ведь это не обижает. У меня потеря болевой чувствительности. (С горечью.) Все знают, что меня нельзя обидеть. Нил, Палагея, Елена, Маша... Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий... что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства...

Тетерев (сморщив лицо, сквозь зубы). Зачем унижение? Надо уважать себя...

Татьяна. Ну, хорошо... оставим это!

Пауза.

Скажите мне что-нибудь... про себя! Вы никогда не говорите о себе... Почему?

Тетерев. Предмет большой, но неинтересный.

Татьяна. Нет, скажите! Почему вы... так странно живёте? Вы кажетесь мне умным, даровитым... Что случилось с вами в жизни?..

Тетерев (скалит зубы). Что случилось? О, это длинная и скучная история... если её рассказывать своими словами...

Я — Солнца, счастья шёл искать... Наг и бос вернулся вспять, И бельё и упованья Истаскал в своём скитанье.

Но это объяснение красиво слишком для меня... хотя оно и кратко. К нему добавить надо, что в России удобнее, спокойнее быть пьяницей, бродягой, чем трезвым, честным, дельным человеком.

Входят Пётр и Нил.

Только люди безжалостно прямые и твёрдые, как мечи, — только они пробьют... А! Нил! Откуда?

Нил. Из депо. И после сражения, в котором одержал блестящую победу. Этот дубиноголовый начальник депо...

Пётр. Наверное, тебя скоро прогонят со службы...

Нил. Другую найду...

Татьяна. Знаешь, Пётр, Шишкин поругался с Прохоровым и, не решаясь сказать это тебе лично...

Пётр (сердито, раздражаясь). Черт бы его побрал! Это... возмутительно! В какое идиотское положение он ставит меня перед Прохоровым? И, наконец, лишает возможности быть полезным другому товарищу...

Нил. Ты погоди сердиться! Узнал бы прежде — кто виноват?

Пётр. Я это знаю!

Татьяна. Шишкину не понравилось, что Прохоров антисемит...

Нил (смеясь). Ах, милый петушок!

Пётр. Ну, да! Тебе это нравится. Ты тоже совершенно лишён чувства уважения к чужим взглядам... дикие люди!

Нил. Постой! Ты сам-то разве склонен юдофоба уважать?

Пётр. Я ни в каком случае не сочту себя вправе хватать человека за глотку!

Нил. А я — схвачу...

Тетерев (разглядывая спорящих поочередно). Хватай!

Пётр. Кто дал... кто дал вам это право?

Нил. Прав — не дают, права — берут... Человек должен сам себе завоевать права, если не хочет быть раздавленным грудой обязанностей...

Пётр. Позволь!..

Татьяна (тоскливо). Ну, закипает спор... бесконечный спор! Как вам не надоедает?..

Пётр (сдерживаясь). Извини, я не стану больше! Но, право же, — ведь этот Шишкин ставит меня...

Татьяна. Я понимаю... он глупый!

Нил. Он славный парень! Не только не позволит наступить себе на ногу, — сам первый всякому наступит! Хорошо иметь в себе столько чувства человеческого достоинства...

Татьяна. Столько ребячества, хотел ты сказать?

Нил. Нет, я не ошибся. Но пусть — это ребячество — и всё-таки хорошо!

Пётр. Смешно...

Нил. Н-ну, когда единственный кусок хлеба отшвыривается прочь только потому, что его даёт несимпатичный человек...

Пётр. Значит, тот, кто швыряется хлебом, недостаточно голоден... Я знаю, — ты будешь возражать. Ты сам таков... ты тоже... школьник... Вот ты на каждом шагу стараешься показать отцу, что у тебя нет к нему ни капли уважения... зачем это?

Нил. А зачем это скрывать?

Тетерев. Дитя моё! Приличие требует, чтоб люди лгали...

Пётр. Но какой смысл в этом? Какой?

Нил. Мы, брат, не поймём друг друга... нечего и говорить. Всё, что делает и говорит твой отец, — мне противно...

Пётр. Мне тоже противно... может быть! Однако я сдерживаюсь. А ты постоянно раздражаешь его... и это раздражение оплачиваем мы — я, сестра...

Татьяна. Да будет вам! Ведь скучно же это!

Нил, взглянув на неё, отходит к столу.

Пётр. Тебя беспокоит разговор?

Татьяна. Мне надоело! Одно и то же... всегда одно и то же!

Входит Поля с кринкой молока в руке. Видя, что Нил мечтательно улыбается, она оглядывает публику и говорит.

Поля. Смотрите, какой блаженный!

Тетерев. Ты что смеёшься?

Нил. Я? Я вспоминаю, как отчитывал начальника депо... Интересная штука — жизнь!

Тетерев (густо). Аминь!

Пётр (пожимая плечами). Удивляюсь! Слепыми, что ли, родятся оптимисты?

Нил. Оптимист я или что другое, — это неважно, — но жить — мне нравится! (Встаёт и ходит.) Большое это удовольствие — жить на земле!

Тетерев. Да, любопытно!

Пётр. Вы оба — комики, если вы искренние люди!

Нил. А ты... уж я не знаю — как тебя назвать? Я знаю, — и это вообще ни для кого не тайна, — ты влюблён, тебя — любят. Ну, вот хотя бы по этому поводу — неужели тебе не хочется петь, плясать? Неужели и это не даёт тебе радости?

Поля гордо смотрит на всех из-за самовара. Татьяна беспокойно ворочается, стараясь видеть лицо Нила. Тетерев, улыбаясь, выколачивает пепел из трубки.

Пётр. Ты забываешь кое-что. Во-первых — студентам жениться не позволено; во-вторых — мне придётся выдержать баталию с родителями; в-третьих...

Нил. Батюшки! Да ведь это что же? Ну, тебе остаётся одно — беги! Беги в пустыню!..

Поля улыбается.

Татьяна. Ты балаганишь, Нил...

Нил. Нет, Петруха, нет! Жить, — даже и не будучи влюблённым, — славное занятие! Ездить на скверных паровозах осенними ночами, под дождём и ветром... или зимою... в метель, когда вокруг тебя — нет пространства, всё на земле закрыто тьмой, завалено снегом, — утомительно ездить в такую пору, трудно... опасно, если хочешь! — и всё же в этом есть своя прелесть! Всё-таки есть! В одном не вижу ничего приятного, — в том, что мною и другими честными людями командуют свиньи, дураки, воры... Но жизнь — не вся за ними! Они пройдут, исчезнут, как исчезают нарывы на здоровом теле. Нет такого расписания движения, которое бы не изменялось!..

Пётр. Не раз я слышал эти речи. Посмотрим, как тебе ответит жизнь на них!

Нил. Я заставлю её ответить так, как захочу. Ты — не стращай меня! Я ближе и лучше тебя знаю, что жизнь — тяжела, что порою она омерзительно жестка, что разнузданная, грубая сила жмёт и давит человека, я знаю это, — и это мне не нравится, возмущает меня! Я этого порядка — не хочу! Я знаю, что жизнь — дело серьёзное, но неустроенное... что оно потребует для своего устройства все силы и способности мои. Я знаю и то, что я — не богатырь, а просто — честный, здоровый человек, и я всё-таки говорю: ничего! Наша возьмёт! И я на все средства души моей удовлетворю моё желание вмешаться в самую гущу жизни... месить её и так и эдак... тому — помешать, этому — помочь... вот в чём радость жизни!

Тетерев (усмехаясь). Вот смысл глубочайший науки! Вот смысл философии всей! А всякой другой философии — ан-нафема!

Елена (в двери). По какому поводу здесь кричат и махают руками?

Нил (бросаясь к ней). Барыня! Вы меня поймёте! Я пел сейчас славу жизни! Ну, говорите: жизнь — удовольствие!

Поля (негромко). Жить — очень хорошо!

Елена. Кто против этого?

Нил (Поле). Эх, ты... тихая моя!

Елена. При мне — не любезничать!

Пётр. Чёрт знает что такое! Точно пьяный...

Татьяна, откинув голову на спинку кушетки, медленно поднимает руки и закрывает лицо своё.

Елена. Постойте! Вы собрались пить чай? А я пришла звать вас к себе... Ну, и я останусь с вами, — у вас сегодня весело. (Тетереву.) Только вы, мудрый ворон, вы один нахохлились — чего ради?

Тетерев. Мне тоже весело. Только я люблю веселиться молча, а скучать — громко...

Нил. Как все большие, умные, угрюмые псы...

Елена. Я никогда не видела вас ни грустным, ни весёлым, а только философствующим. Знаете, господа, — знаешь, Таня, — он обучает меня философии. Вчера прочитал целую лекцию о некотором законе достаточного основания... эх! я забыла, как этот удивительный закон выражается... в каких словах? В каких?

Тетерев (улыбаясь). Нет ничего без основания, почему оно есть...

Елена. Вы слышите? Вот я какие мудрые штуки знаю! Вы вот не знаете, что закон этот являет собой — являет, это самое настоящее философское слово! — являет собой... что-то вроде зуба, потому что у него четыре корня... верно?

Тетерев. Не смею спорить...

Елена. Ну, конечно! Посмели бы вы! Корень первый — а может, и не первый — закон достаточного основания бывания... бывание — это материя в формах... вот я — материя, принявшая — не без основания — форму женщины... но зато — без всякого уже основания — лишённая бытия. Бытие — вечно, а материя в формах — побывает на земле и — фьюить! Верно?

Тетерев. Ладно, сойдёт...

Елена. Ещё я знаю, что существует каузальная связь, априори и апостериори, но кто они такие, — забыла! И если я от всех этих премудростей не стану лысой, так буду умной! А самое интересное и премудрое во всей философии вот что: зачем вы, Терентий Хрисанфович, говорите мне о философии?

Тетерев. Потому, во-первых, что смотреть мне на вас очень приятно...

Елена. Спасибо! Во-вторых, наверное неинтересно...

Тетерев. Во-вторых, потому, что, только философствуя, человек не лжёт, ибо, философствуя, он просто — выдумывает...

Елена. Ничего не поняла! Да, Таня, как ты себя чувствуешь? (Не дожидаясь ответа.) Пётр... Васильевич! Вы чем недовольны?

Пётр. Собой.

Нил. И всем остальным?

Елена. Знаете, — мне ужасно хочется петь! Как жаль, что сегодня суббота и всенощная ещё не отошла...

Входят старики.

А! вот идут богомольцы! Здравствуйте!

---

Действие 4
Пьеса «Мещане» М. Горький

« Действие 3

Действие 4 (продолжение) »