Глава IX. Эжени Безансон

Нет, Эжени Безансон не была забыта мною! Время от времени ее формы сильфиды дразнили мое воображение, и я невольно соединял их с пейзажем, мимо которого мы проезжали: вероятно, здесь она родилась, здесь была воспитана; нет сомнения, что эта девушка была прекрасной туземкой. Вид сельского праздника, на котором собралось много молодых девиц креолок, еще живее напомнил мне ее, и я спустился с верхней палубы, чтобы с любопытством войти в общую залу и посмотреть еще раз на интересную молодую женщину.

Одну минуту я боялся обмануться в своих ожиданиях. Большая двустворчатая зеркальная дверь дамской гостиной была заперта; в главной зале сидело много дам, однако интересная креолка отсутствовала. Дамская комната, помещающаяся в кормовой части судна, представляет собой священное убежище, куда молодые мужчины допускаются лишь в том случае, если, по счастью, у них окажется там приятельница, и только в назначенные часы.

Я не принадлежал к числу этих счастливцев. Я не знал ни мужчины, ни женщины среди более чем сотни пассажиров на нашем пароходе и в свою очередь имел счастье или несчастье не быть известным никому из них. При таких условиях появление мое в дамской комнате было бы сочтено нескромностью; покорившись судьбе, я занял местечко в главной зале и принялся изучать физиономии моих спутников, следить за их движениями.

То была пестрая компания, состоявшая из богатых негоциантов, банкиров, маклеров или комиссионеров, которые совершали со своими чадами и домочадцами ежегодное переселение к северу, чтобы избежать желтой лихорадки и предаться более приятной эпидемии фешенебельной жизни на водах. Тут встречались владельцы хлопковых плантаций с верховьев реки, возвращавшиеся восвояси, и лавочники из городов по верхнему течению Миссисипи, а также судовщики, которые одевались в холщовые брюки и красные фланелевые рубашки, когда гнали плот, спускаясь по реке на протяжении двух тысяч миль, а теперь ехали обратно в тонком сукне и белоснежном белье. Каких модных львов станут они корчить из себя, вернувшись домой, к истокам Соленой реки, в Кумберлэнд, Ликинг или Миами! Тут попадались креолы и, между прочим, торговцы старыми винами из французского квартала в сопровождении своих семей; мужчины этого разряда отличались своими вычурными жабо, брюками в складку, своими сверкающими драгоценностями и обувью из материи светлого цвета.

Были среди них и несколько изящно одетых приказчиков, пользовавшихся привилегией покидать Новый Орлеан на время «скучного» сезона, и несколько господ, нарядившихся еще богаче, во фраках тончайшего сукна и в белье безукоризненной белизны: рубашечные пуговицы у них заменяли роскошные бриллианты, а пальцы их унизывали массивнейшие перстни. То были профессиональные игроки. Они уже собрались вокруг стола в курительной комнате и тасовали новенькую колоду карт — орудие их особого промысла.

Между ними я заметил человека, так надменно вызывавшего меня биться с ним об заклад насчет того, который из пароходов обгонит своего соперника. Он много раз прошел мимо, кидая в мою сторону недружелюбные взгляды.

Молчаливый управляющий имением госпожи Безансон сидел в зале. Подчиненное положение не мешало ему пользоваться преимуществами пассажира первого класса. На американских пароходах нет другой залы для едущих во втором классе. Подобные разграничения не простираются на западе до Миссисипи.

Управители на плантациях обыкновенно бывают людьми грубыми и жестокими. Самое существо их обязанностей сообщает им такие наклонности. Между тем этот француз составлял, по-видимому, исключение. Все в нем обличало почтенного старика-джентльмена. Мне нравился его взгляд, и я сильно заинтересовался им, хотя он со своей стороны не обнаруживал никаких признаков взаимной благосклонности.

Некоторые лица стали жаловаться на москитов и предложили отворить двери дамской гостиной. Их предложение тотчас встретило поддержку у многих дам и мужчин. Но подобную ответственность может взять на себя только единственный человек — судовой приказчик. Решили, наконец, обратиться к нему. Основательная просьба была уважена, и двери пароходного эдема отверзлись. Сильный ток воздуха тотчас проветрил оба смежных помещения от носовой до кормовой части судна, и через каких-нибудь пять минут в них не осталось ни одного москита, исключая укрывшихся в отдельных каютах. Действительно, все почувствовали большое облегчение.

Двери дамской гостиной так и остались открытыми настежь — распоряжение, приятное всем, особенно молодым элегантным приказчикам, которые могли тогда свободно любоваться внутренностью «гарема». Многие из них воспользовались желанным нововведением не для того, чтобы пристально уставиться туда глазами, рискуя прослыть грубыми невеждами и попасть на худой счет, но чтобы лишь украдкой поглядывать в недосягаемое святилище. С этой целью они прикрывались книгой, делая вид, будто бы заняты чтением, или прохаживались взад и вперед по общей зале и, приближаясь к заповедной грани, кидали через дверь притворно рассеянный взгляд. У некоторых, по-видимому, были там знакомства, но не настолько короткие, чтоб дать им право входа. Другие же надеялись познакомиться при благоприятном случае. Мне удавалось ловить выразительные взгляды, иногда улыбку, которая как будто указывала на взаимное сочувствие. Много приятных мыслей сообщается безмолвно. Язык ведет порой к разочарованию; на моих глазах он нарушал не один милый невинный разговор любви, тянувшийся в молчании и почти готовый к осуществлению.

Меня забавляла эта мимическая игра, и я наблюдал ее в продолжение нескольких минут. Мои взгляды обращались при этом порою внутрь дамской гостиной, отчасти под влиянием смутного любопытства. Я наблюдателен по привычке. Всякая новизна интересует меня; эта жизнь в каюте американского парохода была для меня совершенной новостью и не имела недостатка в пикантности. Я был не прочь изучить ее. Пожалуй, меня интересовало немножко кое-что другое, и мне хотелось еще раз увидеть молодую креолку.

Мое желание исполнилось. Я увидел наконец Эжени Безансон. Она только что вышла из своей каюты и прохаживалась вокруг гостиной, грациозная и веселая. Молодая девушка сняла шляпу, оставив на виду свои чудные волосы, зачесанные по-китайски, согласно моде, принятой многими креолками. Толстые косы, уложенные на затылке высокой короной, указывали на чрезвычайную густоту этих шелковистых кудрей, а простая прическа, открывавшая благородный лоб и нежную шейку Эжени, восхитительно шла к ней. Белокурые волосы и белизна кожи большая редкость между креолками, но они все-таки встречаются порою; обыкновенно женщины этой расы черноволосы и смугловаты. Эжени Безансон представляла собою замечательное исключение.

Ее черты выражали веселость и, пожалуй, легкомыслие, но в ней как-то невольно угадывалась скрытая твердость воли. Ее осанка была безукоризненна, а лицо, если и не отличалось ослепительной красотой, то выигрывало необычайной привлекательностью.

Эжени как будто была знакома с некоторыми из своих спутниц, по крайней мере, она разговаривала с ними с большой непринужденностью. Впрочем, женщины редко стесняются между собою, а француженки — никогда.

Я заметил, что окружающие смотрели на Эжени почтительно. Вероятно, они уже знали, что красивый экипаж был ее собственностью.

Я продолжал любоваться этой интересной особой; я не мог называть ее про себя девицей, потому что, несмотря на молодость, она имела вид женщины, женщины опытной. Самоуверенная, спокойная креолка казалась госпожой не только собственной личности, но, говоря по правде, и всего прочего.

— Какая беспечность! — подумал я, глядя на нее. — Сердце у нее свободно.

Не могу сказать, с чего пришли мне в голову подобные вещи или почему такая мысль понравилась мне, но это в самом деле было так. Почему? Она не была для меня ничем; она стояла несравненно выше меня. Я едва осмеливался поднять на нее глаза; я видел в ней высшее существо, на которое кидал украдкой робкие взгляды, как сделал бы я, увидав незнакомую красавицу в церкви. Она не была для меня ничем. Спустя немного наступит ночь, а ночью эта женщина должна сойти на берег; мы не встретимся больше никогда! Я буду занят думой о ней час, пожалуй, два, может быть, день, тем более, что я имел глупость сидеть и смотреть на нее! Я плету сеть для самого себя, — думалось мне, — готовлю себе маленькое страдание, которое может продолжаться некоторое время после ее отъезда.

Тут у меня созрела решимость стряхнуть с себя опасные чары и предаться вновь моим одиноким размышлениям на верхней палубе. Последний взгляд на прекрасную креолку, и я удалюсь.

В эту минуту она грациозно опустилась в кресло-качалку, движения которого выставляли напоказ дивную пропорциональность и очертания ее фигуры. Кресло стояло против дверей, и взгляд девушки остановился на мне. Клянусь небом, она смотрела на меня точно так же, как давеча! Что может значить этот странный взгляд? Эти жгучие глаза пристально устремлены прямо мне в глаза, которые боятся отвечать им.

Глаза креолки не отрывались таким образом от меня в продолжение нескольких секунд. Тогда я был слишком юн, чтобы понять одушевлявшее их выражение. Позднее оно стало мне понятным, но не в данный момент.

Наконец, она поднялась с места с видом смущения, точно недовольная собой или мной, потом повернула голову, отворила дверь, защищенную жалюзи, и вошла опять к себе в каюту.

Неужели я сделал что-нибудь способное оскорбить ее? Нет, я не мог ее обидеть ни словом, ни взглядом, ни жестом. Я не говорил, не двигался, а в моем робком взоре не было ничего оскорбительного.

Я был немного озадачен поведением госпожи Безансон, твердо уверенный, однако, что мы не увидимся более с нею, и поспешно вышел из залы, чтобы снова вскарабкаться на верхнюю палубу.

Глава 9. Эжени Безансон
«Квартеронка». Майн Рид