XL. Спокойствие

---

C'est parce qu'alors j'étais fou qu'aujourd'hui je suis sage. О philosophe qui ne vois rien que d'instantané, que tes vues sont courtes! Ton oeil n'est pas fait pour suivre le travail souterrain des passions.

Goethe¹

Этот разговор был прерван допросом и последовавшей за ним беседой с адвокатом, которому была поручена защита. Эти минуты были единственно неприятными в жизни Жюльена, полной теперь нежных воспоминаний и беспечности.

«Убийство, и убийство предумышленное», — повторял Жюльен как судье, так и адвокату.

— Мне очень неприятно, господа, — прибавил он, улыбаясь, — но ведь это значительно упрощает ваше дело.

«Во всяком случае,— думал Жюльен, когда ему удалось избавиться от этих двух существ, — я должен быть храбр, конечно, гораздо храбрее обоих этих господ. Они смотрят как на верх несчастья, как на высший ужас на эту дуэль с несчастным исходом, которой я займусь серьезно только в тот самый день».

«Ведь я испытал большее несчастье, — продолжал Жюльен, рассуждая сам с собой. — Я гораздо более страдал во время моей первой поездки в Страсбург, когда считал себя отвергнутым Матильдой... Сказать только, как страстно я желал этой близости, к которой теперь так равнодушен... В действительности я чувствую себя счастливее, оставаясь один, чем когда эта прекрасная девушка разделяет мое одиночество...»

Адвокат, большой формалист и законник, считал Жюльена сумасшедшим и разделял общее мнение, что ревность побудила его схватиться за пистолет. Он осмелился однажды намекнуть Жюльену, что это показание, справедливое или ложное, послужило бы прекрасным мотивом для защиты. Но подсудимый в один миг превратился в человека раздражительного и вспыльчивого.

— Умоляю вас, сударь, — воскликнул Жюльен вне себя, — никогда не повторяйте этой гнусной лжи!

Робкий адвокат одну минуту опасался, что он его убьет.

Он готовился к защите, так как решительная минута приближалась. Весь Безансон и департамент только и говорили об этом громком процессе. Жюльен не знал этого. Он просил, чтобы ему никогда не говорили о подобных вещах.

В этот день Фуке и Матильда собирались передать ему некоторые слухи, по их мнению внушающие надежды, но Жюльен остановил их с первых же слов.

— Оставьте мне мое идеальное существование. Ваши мелкие дрязги, ваши сообщения о реальной жизни, более или менее для меня оскорбительные, заставят меня спуститься с небес. Всякий умирает как может; я хочу думать о смерти по-своему. Что мне за дело до других? Мои отношения с другими оборвутся совершенно внезапно. Пожалуйста, не говорите мне о людях: с меня достаточно видеть судью и адвоката.

«И в самом деле, — думал он, — кажется, мне суждено умереть мечтая. Признаться, было бы очень глупо, если бы такое ничтожное существо, как я, уверенное, что никто о нем не вспомнит через две недели, вздумало ломать комедию...

Странно, однако, что я познал искусство радости жизни только тогда, когда вижу так близко ее конец».

В последние дни он много гулял по узкой террасе башни и курил восхитительные сигары, за которыми Матильда посылала нарочного в Голландию, не подозревая, что весь город ежедневно ожидает с нетерпением его появления. Мысли его витали в Вержи. Он никогда не говорил о госпоже де Реналь с Фуке, но несколько раз друг его сообщал ему, что она быстро поправляется, и слова эти отдавались в его сердце.

Между тем как душа Жюльена витала в эмпиреях, Матильда занималась, как свойственно аристократке, реальными вещами и сумела так подвинуть переписку между госпожой де Фервак и господином Фрилером, что уже было произнесено заветное слово епископство.

Почтенный прелат, заведующий списком бенефиции, приписал на письме своей племянницы: «Этот бедняга Сорель — сумасброд, надеюсь, что нам его возвратят».

При виде этих строк господин де Фрилер затрепетал от волнения. Он уже не сомневался в возможности спасения Жюльена.

— Не будь этого якобинского закона, предписывающего составление бесконечного списка присяжных с целью лишить влияния людей знатных, — говорил он Матильде накануне открытия сессии, — я бы ручался за оправдание. Заставил же я оправдать священника N...

На другой день господин де Фрилер нашел в списке присяжных, к своему великому удовольствию, имена пяти членов безансонской конгрегации, а среди посторонних — имена Вально, Муаро и Шолена.

— Я отвечаю за этих восьмерых, — сказал он Матильде. — Пятеро первых просто тупицы; Вально — мой агент, Муаро мне всем обязан, а Шолен — дурак, который всего боится.

Имена присяжных появились в департаментской газете, и госпожа де Реналь, к неизъяснимому ужасу своего мужа, пожелала ехать в Безансон. Господин де Реналь мог от нее только добиться, чтобы она не вставала с постели, дабы не подвергаться неприятности быть вызванной на суд свидетельницей.

— Вы не понимаете моего положения, — говорил бывший верьерский мэр, — теперь я принадлежу к либеральной партии отпавших, как ее называют; нет сомнения, что этот негодяй Вально и господин де Фрилер добьются от прокурора и судей всего самого неприятного для меня.

Госпожа де Реналь охотно согласилась исполнить требование своего мужа. «Если я появлюсь на суде, — думала она, — то это будет выглядеть, как будто я добиваюсь мести».

Несмотря на данное своему мужу и духовнику обещание быть благоразумной, госпожа де Реналь, как только приехала в Безансон, написала собственноручно каждому из тридцати шести присяжных по записке:

«Сударь, извещаю вас, что я не появлюсь на суд, ибо мое присутствие может неблагоприятно отразиться на деле господина Сореля. Единственно, чего я страстно хочу на этом свете, это чтобы он был оправдан. Будьте уверены, ужасная мысль, что из-за меня будет казнен невинный, отравит остаток моей жизни и сократит, без сомнения, мои дни. Как можете вы приговорить его к смерти, раз я жива? Нет, без сомнения, общество не имеет права лишать жизни человека, а особенно такого, как Жюльен Сорель. Все в Верьере знают, что на него находят минуты затмения. У этого бедного юноши есть могущественные враги; но даже и сами враги (а сколько их у него!) не сомневаются в его изумительных способностях и глубоких знаниях. Вам придется судить незаурядного человека, сударь; в течение полутора лет мы знали его как благочестивого, благоразумного, старательного юношу; но два-три раза в год на него находили припадки меланхолии, доводившие его почти до безумия. Весь Верьер, все наши соседи в Вержи, где мы проводим лето, вся моя семья, сам господин супрсфект могут подтвердить его примерное благочестие; он знает наизусть почти всю Библию. Нечестивец разве стал бы годами изучать Священное Писание? Мои сыновья будут иметь честь подать вам это письмо: они еще дети. Соблаговолите расспросить их, сударь, об этом молодом человеке, и вы убедитесь, как было бы жестоко приговорить его к смерти. Вы не только не отомстите этим за меня, но приговорите и меня к смерти.

Что могут возразить его друзья против этого факта? Рана, нанесенная им в минуту безумия, которое даже мои дети замечали у своего наставника, настолько неопасна, что менее чем через два месяца я смогла приехать на почтовых из Верьера в Безансон. Если я узнаю, сударь, что вы хоть сколько-нибудь колебались спасти от варварства законов столь мало виновного человека, я встану с постели, где меня удерживает только приказание моего мужа, прибегу и брошусь вам в ноги.

Объявите, сударь, что предумышленность не доказана, и вам не придется упрекать себя за смерть невинного» и так далее.

---

¹ Вот потому, что я тогда был безумцем, я стал мудрым ныне. О ты, философ, не умеющий видеть ничего за пределами мгновенья, сколь беден твой кругозор! Глаз твой не способен наблюдать сокровенную работу незримых человеческих страстей.

Гете.

---

Часть 2
Глава 40. Спокойствие
Роман «Красное и чёрное». Стендаль

« Часть 2. Глава 39

Часть 2. Глава 41 »