XXVII. Наилучшие церковные места

Des services! des talents! du mérite! bah! soyez d'une coterie.

Télemaque¹

Таким образом, мысль об епископстве в первый раз соединилась с образом Жюльена в голове женщины, от которой рано или поздно будут зависеть главные места во французской церкви. Эта победа нисколько не тронула бы Жюльена; в этот момент мысли его не отрывались ни на минуту от его несчастья: все только усиливало его. Например, вид его комнаты сделался ему невыносим. Вечером, когда он входил в нее со свечой, мебель, каждый предмет, казалось, напоминали ему еще острее какую-нибудь новую подробность его несчастья.

«Сегодня у меня обязательная работа, — сказал он себе, возвращаясь в свою комнату с неожиданной живостью, — будем надеяться, что второе письмо будет так же скучно, как и первое».

Оно оказалось еще скучнее. То, что он переписывал, показалось ему столь невыносимо глупым, что он принялся писать машинально, строка за строкой, нисколько не заботясь о смысле.

«Это еще более напыщенно, — подумал он, — чем официальные договоры Мюнстера, которые профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне».

Только теперь Жюльен вспомнил о письмах госпожи де Фервак, оригиналы которых он позабыл вернуть величественному испанцу дон Диего Бюстосу. Он разыскал их; они были почти так же бессмысленны, как письма молодого русского князя. В них царствовала полнейшая двусмысленность, как будто хотели сказать все и вместе с тем ничего. «Это настоящая эолова арфа стиля, — подумал Жюльен. — Среди возвышенных мыслей о небытии, смерти, бесконечности и т. д. я ничего не вижу живого, кроме ужасного страха показаться смешным».

Монолог, который мы привели в сокращенном виде, повторялся подряд две недели. Засыпать, перелистывая какие-то комментарии на Апокалипсис, на другое утро передавать с меланхолическим видом письма, отводить лошадь в конюшню, в надежде увидеть хоть край платья Матильды, работать, вечером появляться в Опере, когда госпожа де Фервак не приезжала в особняк де Ла Моля, — таковы были монотонные события жизни Жюльена. Интерес усиливался, когда госпожа де Фервак приезжала к маркизе; тогда он мог глядеть на Матильду из-за шляпы маршальши, и это придавало ему красноречия. Его образные и прочувствованные высказывания становились все более изящными и выразительными.

Он отлично понимал, что все, что он говорил, казалось Матильде нелепостью, но он хотел во что бы то ни стало поразить ее изысканностью своих слов. «Чем более в моих словах лжи, тем более я должен ей нравиться», — думал Жюльен и с необыкновенной смелостью предавался чрезмерным искажениям и преувеличениям. Вскоре он заметил, что для того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо больше всего избегать простых и разумных понятий. И он продолжал в этом роде или сокращал свои разглагольствования, смотря по тому, подмечал ли он успех или равнодушие в глазах двух великосветских дам, которым он желал нравиться.

В общем, его жизнь теперь стала легче, чем тогда, когда он проводил дни в бездействии.

«Но, — говорил он себе раз вечером, — вот я переписываю уже пятнадцатое из этих гнусных трактатов: четырнадцать предыдущих уже вручены швейцару маршальши. Я буду иметь честь наполнить все ящики ее письменного стола. А между тем она обращается со мною, словно я ей ничего и не писал! Чем все это кончится? Не надоест ли ей мое упорство да и сам я? Надо сознаться, что этот русский друг Коразов и возлюбленный прекрасной ричмондской квакерши был человеком ужасным; невозможно быть надоедливее».

Как все посредственности, которых случай заставляет присутствовать при маневрах великого полководца, Жюльен ничего не понимал в атаке на сердце прекрасной англичанки молодого русского. Сорок первых писем предназначались только для того, чтобы испросить себе прощение за смелость писать. Надо было приучить эту милую особу, вероятно безумно скучавшую, получать письма, несколько менее пошлые, чем ее каждодневная жизнь.

Однажды утром Жюльену подали письмо; он узнал герб госпожи де Фервак и сломал печать с поспешностью, которая показалась бы ему невозможной несколькими днями раньше: это было приглашение на обед.

Он бросился искать наставлений у князя Коразова. К сожалению, молодой русский желал подражать легкомыслию Дора там, где следовало быть простым и ясным; Жюльен не мог узнать, как ему следовало держаться за обедом маршальши.

Салон маршальши был великолепен, раззолочен, словно галерея Дианы в Тюильри, украшен картинами, написанными маслом. На этих картинах кое-где виднелись белые пятна. Впоследствии Жюльен узнал, что сюжеты их показались непристойными хозяйке дома и она велела их исправить. «Нравственный век!» — подумал он.

В салоне маршальши он узнал троих, присутствовавших при составлении секретной ноты. Один из них, монсиньор, епископ ***, дядя маршальши, владел списком бенефиций и, как говорят, ни в чем не смел отказывать своей племяннице. «Как я далеко шагнул, — подумал Жюльен, меланхолично улыбаясь, — и как мне на все наплевать! Вот я обедаю за одним столом со знаменитым епископом ***».

Обед был посредственный, а разговор крайне раздражающий. «Точно оглавление плохой книги, — подумал Жюльен. — Здесь высокомерно затрагиваются все великие предметы человеческой мысли. Но, прослушав три минуты, спрашиваешь себя, что больше раздражает: напыщенность говорящего или его невероятное невежество».

Читатель, вероятно, позабыл молодого писателя по имени Танбо, племянника академика и будущего профессора, который своими низкими клеветами отравлял гостиную особняка де Ла Моля.

Этот молодой человек дал понять Жюльену, что госпожа де Фервак, не отвечая на его письма, все же может снисходительно отнестись к чувству, которым они продиктованы. Темная душа господина Танбо раздиралась от зависти при виде успехов Жюльена; но так как, с другой стороны, один человек — умный он или дурак — не может быть сразу на двух местах, «то, если Сорель сделается возлюбленным прелестной маршальши, — говорил себе будущий профессор, — она доставит ему выгодное место среди духовенства, я же избавлюсь от него в доме де Ла Моля».

Аббат Пирар также обратился к Жюльену с наставлением относительно его успехов в особняке де Фервак. Здесь заметна была сектантская ревность сурового янсениста к иезуитскому салону добродетельной маршальши, претендующему на возрождение монархии.

¹ Заслуги? Таланты? Достоинства? Пустое!.. Надо только принадлежать к какой-нибудь клике.

Телемах.

Часть 2
Глава 27. Наилучшие церковные места
Роман «Красное и чёрное». Стендаль