XXI. Диалог с хозяином

---

Alas, our frailty iz the caus, not we;
For such as we are made of, such we he.

Tweleth Night¹

С детским удовольствием Жюльен в течение целого часа подбирал и наклеивал слова. Выходя из своей комнаты, он встретил своих учеников с матерью; она взяла письмо с простотою и смелостью, которые его удивили.

— Просох ли клей? — спросила она.

«Та ли это женщина, которую раскаяние доводило почти до безумия? — подумал он. — Что она затеяла?» Он был слишком горд, чтобы спросить ее об этом; но, быть может, еще никогда она ему так не нравилась.

— Если это не выгорит, — прибавила она с тем же хладнокровием, — у меня отнимут все. Закопайте это где-нибудь в горах; быть может, наступит день, когда этим ограничатся все мои средства.

Она подала ему стеклянный футляр в красном сафьяновом чехле, наполненный золотом и драгоценностями.

— Теперь уходите, — сказала она ему.

Она поцеловала детей, младшего — два раза. Жюльен стоял не двигаясь. Она ушла быстрыми шагами, даже не взглянув на него.

С той минуты, когда господин де Реналь вскрыл анонимное письмо, жизнь его сделалась ужасной. Он не волновался так со времени дуэли, случившейся в 1816 году, и нужно отдать ему справедливость, что тогда перспектива получить пулю была ему приятнее его теперешнего состояния. Он рассматривал письмо со всех сторон. «Не женский ли это почерк? — спрашивал он себя. — Но какая же женщина могла его написать? — Он перебирал в уме всех знакомых дам в Верьере, но ни на одной не мог остановить своих подозрений. — Или мужчина сочинил это письмо? Но какой мужчина? — Снова он колебался; ему завидовали, и, без сомнения, большинство его знакомых питало к нему ненависть. — Надо посоветоваться с женой, — сказал он себе по привычке, поднимаясь с кресла.

Он встал, но тут же воскликнул, ударив себя по голове: «Боже мой! да ее-то я и должен особенно остерегаться; она — теперь мой враг». И слезы брызнули у него из глаз от злости.

Как бы по справедливому возмездию за сухость души, олицетворяющей всю провинциальную мудрость, два человека, которых в этот момент господин де Реналь боялся больше всего, были его самыми близкими друзьями.

«Кроме них, у меня, может, наберется еще десяток приятелей, — и он перебрал их в уме, оценивая степень участия, которое мог ожидать от них. — Всем! всем! — воскликнул он в бешенстве, — мое несчастье доставит величайшее удовольствие». К счастью, он воображал, что все ему завидуют, и не без основания. Кроме его великолепного городского дома, который король *** осчастливил навеки, переночевав в нем, он владел еще прекрасным замком в Вержи. Фасад его был выкрашен белой краской, а окна закрывались прекрасными зелеными ставнями. На мгновение его утешила мысль об этом великолепии. Ведь его замок был виден на три или четыре лье, к великой досаде владельцев всех соседних домов, называемых «замками», которые стояли серые, потемневшие от времени.

Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувственные слезы лишь одного из своих друзей, приходского церковного старосты; но этот дурак плакал из-за всего. И, однако, этот человек был его единственной надеждой.

«Какое несчастье можно сравнить с моим? — воскликнул он в бешенстве. — Какое одиночество! Возможно ли! — думал этот человек, поистине достойный сожаления, — возможно ли, что в моем несчастье у меня нет друга, чтобы посоветоваться? Ибо я теряю голову, я чувствую это! Ах! Фалькоз! ах, Дюкро!» — воскликнул он с горечью. Это были имена двух друзей детства, которых он оттолкнул своим высокомерием в 1814 году. Они не были знатного рода, и он счел нужным изменить тон равенства, который установился между ними с детства.

Один из них, Фалькоз, умный и душевный человек, занимавшийся торговлей бумагой в Верьере, купил в главном городке департамента типографию и начал издавать газету. Конгрегация решила его разорить. Газету его запретили, лишили его прав типографа. В этих печальных обстоятельствах он попробовал обратиться к господину де Реналю впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным ответить подобно древнему римлянину: «Если бы королевский министр удостоил меня чести спросить совета, я бы сказал ему: разоряйте без сожалений всех провинциальных типографов и введите на типографию такую же монополию, как на табак». Это письмо к близкому другу, которым в свое время восхищался весь Верьер, господин де Реналь вспоминал теперь с отвращением. «Кто бы мне сказал, что в моем положении, с моим состоянием, при моих орденах, я когда-нибудь буду в этом раскаиваться?» Он провел ужасную ночь, то негодуя сам на себя, то на все его окружающее; к счастью, ему не пришло в голову следить за женою.

— Я привык к Луизе, — говорил он, — она знает все мои дела; если бы завтра я получил возможность вновь жениться, я не знал бы, кем ее заменить. — И он стал утешать себя мыслью, что жена его невинна; эта точка зрения не ставила его в необходимость выказывать характер — вообще устраивала его; ведь мало ли на скольких женщин клевещут!

«Вот еще! — воскликнул он вдруг, судорожно забегав по комнате, — неужели я потерплю, словно я какое-нибудь ничтожество, какой-нибудь голяк, чтобы она издевалась надо мною со своим любовником? Неужели я допущу, чтобы весь Верьер смеялся над моим мягкосердечием? Чего только не говорили о Шармье (это был муж, явно обманываемый)? При его имени не начинают ли все улыбаться? Он хороший адвокат, но кто при этом заикается о его таланте? А! Шармье, говорят: Шармье де Бернар, — называют его именем человека, который его опозорил.

Слава Богу, — говорил господин де Реналь немного спустя, — что у меня нет дочери, и наказание, которому я подвергну мать, не повредит положению моих детей; я могу поймать этого малого с моей женой и убить их обоих; в этом случае трагизм положения заслонит собою всю смешную сторону. — Эта мысль ему понравилась, он стал ее обдумывать во всех подробностях. — Уголовное положение за меня, и, что бы ни случилось, наша конгрегация и мои друзья присяжные меня спасут. — Он осмотрел свой охотничий нож, который показался ему очень острым; но мысль о крови пугала его. — Я могу поколотить этого нахального наставника и выгнать его; но какой шум это наделает в Верьере и даже во всем департаменте! После запрещения газеты Фалькоза, когда его главный редактор вышел из тюрьмы, я содействовал тому, чтобы он потерял свое место в шестьсот франков. Говорят, что этот писака осмелился снова появиться в Безансоне; он может так ловко опозорить меня, что окажется невозможным притянуть его к суду!.. Наглец такого нагородит, чтобы доказать, что сказал правду. Человека из хорошей семьи, поддерживающего свое положение, как я это делаю, ненавидят все плебеи. Я увижу свое имя в этих ужасных парижских газетах; о Господи! какой позор! видеть древнее имя де Реналя втоптанным в грязь... Если я поеду когда-либо путешествовать, придется переменить фамилию; как! отказаться от имени, в котором гордость и моя сила! Какое безмерное несчастье!

Если я не убью свою жену, а только с позором выгоню ее, то в Безансоне у нее есть тетка, которая передаст ей из рук в руки все свое состояние. Моя жена отправится в Париж с Жюльеном; это узнают в Верьере, и я еще раз окажусь в дураках».

Наконец несчастный человек заметил по бледному мерцанию лампы, что светает. Он пошел в сад слегка освежиться. В этот момент он почти решил не поднимать скандала, в особенности ради того, чтобы не доставить такого торжества своим добрым верьерским друзьям.

Прогулка по саду слегка успокоила его. «Нет, — воскликнул он, — я не лишу себя жены, она мне слишком нужна». Он с ужасом представил себе, что станется с его домом без жены; его единственная родственница, маркиза Р... была старая, глупая и злая женщина.

Ему пришла в голову благоразумная мысль, но исполнение ее требовало силы характера значительно больше той, чем располагал этот несчастный человек. «Если я не выгоню жену, — подумал он, — я знаю себя — когда-нибудь в момент раздражения я ее упрекну за ее проступок. Она горда, мы поссоримся, и все это случится раньше, чем она получит наследство от тетки. Как все будут тогда надо мной смеяться! Моя жена любит своих детей, и в конце концов все перейдет к ним. А я сделаюсь посмешищем для Верьера. Как, скажут все, он даже не сумел отомстить своей жене! Не лучше ли оставаться при своих подозрениях и ничего не проверять? Этим я свяжу себя по рукам и по ногам и впоследствии не смогу ее ни в чем упрекать».

Спустя мгновение господин де Реналь, в новом припадке оскорбленного тщеславия, старался припомнить все способы узнать истину, о которых говорили за бильярдом в казино или дворянском клубе Верьера, когда какой-нибудь говорун прерывал партию, чтобы рассказать сплетню об обманутом супруге. Как жестоки казались ему в этот момент эти шутки!

«Боже! отчего моя жена не умерла! Тогда я был бы неуязвим для насмешек. Почему я не вдовец! Я бы проводил полгода в Париже в лучшем обществе». После мгновения радости при мысли о вдовстве он снова стал думать о способах узнать правду. После полуночи, когда все лягут спать, он насыпет слой отрубей перед дверью комнаты Жюльена: на следующий день утром он увидит следы шагов.

«Но это средство ничего не стоит, — воскликнул он вдруг в бешенстве, — эта плутовка Элиза сейчас все заметит, и скоро все будут знать в доме, что я ревную.

В другой басне, пущенной в казино, муж убедился в своем несчастье, запечатав волоском дверь жены и ее поклонника.

После стольких часов колебаний этот способ убедиться в своей судьбе показался ему наилучшим, и он стал думать о том, как бы привести его в исполнение, когда на повороте аллеи он встретил свою жену, которую желал видеть мертвой.

Она возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в церковь Вержи. По преданию, весьма сомнительному в глазах рассудочного философа, но которому она верила, маленькая церковь, где теперь служили, была некогда часовней при замке владельца Вержи. Эта мысль преследовала госпожу де Реналь все время, которое она рассчитывала провести в молитве в церкви. Она беспрестанно представляла себе, как муж ее убьет Жюльена на охоте, как бы случайно, а затем вечером заставит ее съесть его сердце.

«Моя судьба, — думала она, — зависит от того, что он подумает, слушая меня. После этой роковой четверти часа, мне, пожалуй, больше не придется говорить с ним. Он — не мудрый и не руководствуется рассудком. Поэтому я могу, призвав на помощь свой слабый разум, предвидеть, что он скажет или сделает. Он решит нашу общую участь, это в его власти. Но эта участь зависит от моей ловкости, от искусства направить мысли этого сумасброда, которого гнев ослепляет, мешая ему соображать... Боже! мне нужно хладнокровие, мне нужна ловкость, где их взять?»

Она сделалась спокойною, словно ее зачаровали, когда вошла в сад и увидала издали своего мужа. Беспорядок его шевелюры и одежды свидетельствовал о бессонной ночи. Она подала ему распечатанное, но сложенное письмо. Он, не раскрывая его, смотрел на жену глазами сумасшедшего.

— Вот гнусность, — сказала она ему, — которую какой-то подозрительный человек, уверяющий, что знает вас и обязан вам, передал мне, когда я проходила за садом нотариуса. Я требую от вас одного, чтобы вы немедленно отослали к родным господина Жюльена. — Госпожа де Реналь поспешно выговорила это слово, быть может, даже раньше, чем нужно было, чтобы освободиться от ужасной перспективы произносить его.

Она возликовала при виде того, как обрадовался ее муж. По пристальному взгляду, устремленному на нее, она поняла, что Жюльен рассчитал верно. Вместо того, чтобы огорчиться этой очевидной неприятностью, она подумала: «Что за присутствие духа, что за изумительный такт! в юноше, еще совершенно неопытном! Чего только он не достигнет впоследствии? Увы! Успехи заставят его позабыть меня».

Эта маленькая дань восхищения человеком, которого она обожала, помогла ей окончательно оправиться от волнения.

Она восхищалась своей выдумкой. «Я оказалась не ниже Жюльена», — подумала она, сладостно волнуясь.

Не говоря ни слова, чтобы не выдать себя, господин де Реналь рассматривал второе анонимное письмо, составленное, если читатель помнит, из печатных слов, наклеенных на голубоватую бумагу.

«Надо мною всячески издеваются, — сказал себе господин де Реналь в полном изнеможении. — Опять приходится читать новые оскорбления, и все по милости моей жены!» Он едва не осыпал ее самыми грубыми ругательствами; только перспектива безансонского наследства удержала его. Раздираемый потребностью на ком-нибудь сорвать злобу, он скомкал это второе анонимное письмо и начал ходить большими шагами; ему необходимо было уйти от жены. Несколько мгновений спустя он вернулся к ней уже более спокойный.

— Надо на что-нибудь решиться и отослать Жюльена, — сказала она ему тотчас. — В конце концов, ведь он всего лишь сын плотника. Вы можете вознаградить его деньгами, к тому же он достаточно учен и легко найдет себе место, хотя бы, например, у господина Вально или супрефекта де Можирона, у которых есть дети. Таким образом, вы ему не повредите...

— Вы говорите, как настоящая дура, — воскликнул господин де Реналь ужасным голосом, — да, впрочем, какого разума можно ожидать от женщины? Вы никогда не обращаете внимания на то, что разумно. Как можете вы что-нибудь знать? С вашей беспечностью и вашей леностью вам только гоняться за мотыльками, — вы слабые существа, и мы осуждены терпеть вас.

Госпожа де Реналь предоставила ему говорить, он говорил долго. Он изливал свой гнев — по местному выражению.

— Сударь, — наконец заметила она ему, — я говорю как женщина, оскорбленная в своей чести, то есть в том, что у нее есть самого драгоценного.

Госпожа де Реналь сохраняла невозмутимое хладнокровие в течение всего этого тягостного разговора, от которого зависела возможность оставаться под одной крышей с Жюльеном. Она искала слова, которые, по ее мнению, могли лучше всего направить слепой гнев ее мужа. Она оставалась нечувствительною ко всем оскорбительным соображениям на ее счет, даже не слушала их, думая в это время о Жюльене: «Останется ли он мною доволен?»

— Этот молодой человек, которого мы осыпали любезностями и подарками, может быть, невинен, — сказала она ему наконец, — но тем не менее он причина первого полученного мною оскорбления... Сударь, когда я прочла это гнусное письмо, я дала себе слово, что либо он, либо я должны покинуть ваш дом.

— Вы хотите скандал устроить, чтобы опозорить и меня, и себя заодно? Вы многим доставите удовольствие в Верьере.

— Правда, все завидуют благосостоянию, которое вы своим мудрым управлением сумели обеспечить себе, вашей семье и городу... Хорошо! я посоветую Жюльену попросить у вас отпуск и уехать на месяц в горы к своему достойному другу-лесоторговцу...

— Пожалуйста, воздержитесь от всяких действий, — возразил господин де Реналь достаточно спокойно. — Прежде всего я требую, чтобы вы с ним не разговаривали. Вы можете вспылить и поссорить и меня с ним, вы знаете, как этот господинчик вспыльчив.

— У этого молодого человека совсем нет такта, — продолжала госпожа де Реналь. — Он, может быть, и знает кое-что, вам лучше судить, но, в сущности, это настоящий крестьянин. Что касается меня, то я перестала о нем думать хорошо с тех пор, как он отказался жениться на Элизе, с ее приличным приданым; и все это под предлогом, что она иногда потихоньку навещает господина Вально.

— А! — сказал господин де Реналь, вытаращив глаза, — вам сказал это Жюльен?

— Нет, не совсем; он мне всегда говорил о своем призвании к духовному сану; но, поверьте мне, первое призвание этих бедняков — иметь достаток. Он намекнул мне, что догадывается об этих секретных посещениях.

— А я, я ничего об этом не знал! — воскликнул господин де Реналь, впадая снова в ярость и отчеканивая слова. — У меня происходят вещи, о которых я ничего не знаю... Как! значит, что-то есть между Элизой и Вально.

— Э! да это старая история, мой друг, — сказала госпожа де Реналь смеясь, — да может быть, ничего дурного и не было. Это началось еще тогда, когда ваш милый друг Вально был очень не прочь, чтобы в Верьере думали, что между ним и мною существует какая-то платоническая любовь.

— Мне это приходило в голову, — воскликнул господин де Реналь, хлопая себя в бешенстве по голове и переходя от открытия к открытию, — и вы мне ни слова не говорили?

— Неужели стоило ссорить двух друзей из-за тщеславия нашего любезного директора? Какая светская женщина не получает остроумных и галантных писем?

— Он вам, может быть, писал?

— Он пишет много.

— Покажите мне сейчас же эти письма, я вам приказываю, — и господин де Реналь точно вырос на шесть футов в собственных глазах.

— Я от этого воздержусь, — ответили ему с кротостью, переходившей почти в беспечность, — я покажу вам их в другой раз, когда вы будете поспокойнее.

— Сейчас же, черт побери! — воскликнул господин де Реналь, опьяненный гневом и все же более счастливый, чем он был последние двенадцать часов.

— Дайте мне слово, — сказала госпожа де Реналь очень серьезно, — что никогда не поссоритесь с директором из-за этих писем?

— Поссорюсь я или нет, а я могу отнять у него подкидышей, но, — воскликнул он в ярости, — я хочу видеть эти письма сейчас же; где они?

— В одном из ящиков моего письменного стола; но, разумеется, я вам не дам ключа.

— Я сумею его открыть, — сказал он, направляясь бегом в комнату жены.

И действительно, он сломал при помощи гвоздя очень ценный стол красного дерева, выписанный из Парижа, который он часто вытирал полою своего сюртука, когда ему казалось, что он заметил пятно.

Госпожа де Реналь бегом поднялась по ста двадцати ступенькам голубятни. Она привязала белый носовой платок к железной решетке маленького оконца. Она чувствовала себя наисчастливейшей из женщин. Со слезами на глазах смотрела она в направлении большого леса на горе. «Разумеется, — думала она, — под одним из этих развесистых буков Жюльен дожидается счастливого сигнала». Она долго прислушивалась, затем прокляла монотонный треск стрекоз и пение птиц. Не будь этого докучного шума, до нее донесся бы крик радости с высокого утеса. Жадным взором окидывала она необъятную массу темной зелени, похожую на луг, образуемую вершинами деревьев. «Как это он не догадается, — думала она, растрогавшись, — придумать дать мне знать, что его радость равняется моей?» Она спустилась с голубятни только тогда, когда стала опасаться, как бы муж не пришел ее искать.

Она нашла его в бешенстве. Он пробегал бессвязные письма господина Вально, не рассчитанные на такое волнение при их чтении.

Улучив момент, когда восклицания ее мужа дали ей возможность вставить слово, она сказала:

— Я опять возвращаюсь к предложению, чтобы Жюльен на время уехал. Как бы он ни был силен в латыни, все-таки он простой крестьянин, подчас грубый и бестактный; ежедневно, желая показать мне свою любезность, он преподносит мне преувеличенные и низкопробные комплименты, которые, вероятно, заучивает из какого-нибудь романа.

— Он никогда не читает романов, — воскликнул господин де Реналь. — В этом я убедился. Неужели вы меня считаете совершенно слепым хозяином, не знающим, что у него происходит в доме?

— Ну и отлично! если он не вычитывает этих смешных комплиментов, то сочиняет их сам, и это еще хуже... Он, вероятно, говорил обо мне в этом тоне в Верьере... и даже, чтобы не ходить далеко, — сказала госпожа де Реналь, словно делая открытие, — он говорил так, наверное, при Элизе, а это все равно, если бы он говорил господину Вально.

— Ах! — воскликнул господин де Реналь, обрушивая на стол мощный удар кулака, — анонимное письмо и письма Вально написаны на одинаковой бумаге.

«Наконец-то!..» — подумала госпожа де Реналь; она казалась пораженной этим открытием и, как бы не осмеливаясь прибавить ни слова, отошла в глубину гостиной и села на диване.

С этой минуты сражение было выиграно; ей стоило большого труда помешать господину де Реналю идти тотчас объясняться с предполагаемым автором анонимного письма.

— Как вы не понимаете, что устроить сцену господину Вально, не имея достаточных доказательств, самая непростительная ошибка? Вам завидуют, сударь, но кто виноват? Ваши таланты, ваше умение управлять, ваши постройки, в которых столько вкуса, приданое, которое я принесла, и в особенности наследство, на которое мы можем рассчитывать после моей доброй тети, — наследство, значительность которого бесконечно переоценивают, — все это делает вас первым лицом в Верьере.

— Вы забываете еще происхождение, — сказал господин де Реналь, слегка усмехаясь.

— Вы один из самых родовитых дворян провинции, — продолжала поспешно госпожа де Реналь. — Если бы король был свободен и отдавал должную справедливость происхождению, вы бы заседали в палате пэров и прочее. И занимая такое блестящее положение вы хотите подавать повод к завистливым пересудам? Говорить господину Вально о его анонимном письме — значит объявить всему Верьеру, да что я говорю, — всему Безансону, всему округу, что этот несчастный мелкий буржуа, неосмотрительно допущенный до близости с семейством Реналей, нашел способ оскорбить его. Если бы эти письма, только что вами прочтенные, доказывали, что я отвечала на любовь господина Вально, вы бы должны были меня убить, я заслужила бы это сто раз, но отнюдь не следовало бы выражать ему свой гнев. Подумайте, что все ваши соседи только и ждут первого предлога, чтобы отомстить вам за ваше превосходство; вспомните, что в 1816 году вы содействовали некоторым арестам. Этот человек, скрывавшийся на крыше своего дома...

— Мне кажется, что у вас нет ни уважения, ни дружбы ко мне, — воскликнул господин де Реналь с горечью, пробудившейся от этого воспоминания, — и потому я не стал пэром!...

— Я думаю, друг мой, — возразила с улыбкой госпожа де Реналь, — что я скоро буду богаче вас, что я ваша подруга уже двенадцать лет, и на основании всего этого я должна иметь голос, особенно в сегодняшнем деле. Если вы мне предпочитаете какого-то господина Жюльена, — прибавила она с плохо скрываемой досадою, — я готова ехать на зиму к моей тетке.

Эти слова были сказаны удачно. В них чувствовалась твердость, старающаяся прикрыться вежливостью; господин де Реналь решился. Но, следуя провинциальному обычаю, он говорил еще долго, возвращался ко всем аргументам; жена предоставила ему высказаться, в его тоне еще звучало раздражение. Наконец два часа бесполезной болтовни истощили силы человека, всю ночь предававшегося порывам гнева. Он наметил свое поведение относительно господина Вально, Жюльена и даже Элизы.

В продолжение этой долгой сцены раз или два госпожа де Реналь была готова проникнуться сочувствием к искренним страданиям этого человека, бывшего двенадцать лет ее другом. Но истинные страсти эгоистичны. К тому же она ежеминутно ожидала признания в получении вчерашнего анонимного письма, но этого признания не последовало. Госпоже де Реналь для полной уверенности нужно было знать, какие именно мысли внушены человеку, от которого зависела ее судьба. Ибо в провинции мужья являются вершителями общественного мнения. Если муж жалуется, он становится смешным, но это делается с каждым днем все менее опасным во Франции; однако жена, которой он не дает денег, опускается до положения работницы, получающей пятнадцать су поденно, да и то добрые души берут ее к себе не без опаски.

Одалиска сераля может всей душой любить султана; он всемогущ, у нее нет никакой надежды отнять у него власть, на какие бы хитрости она ни пускалась. Месть властелина страшна, кровава, но воинственна, великодушна: удар кинжалом кончает все. В XIX веке муж убивает жену с помощью общественного презрения; перед ней закрываются двери всех гостиных.

Чувство опасности живо пробудилось у госпожи де Реналь, когда она вернулась к себе; ее поразил беспорядок, царивший в ее комнате. Замки всех ее хорошеньких ящичков были сломаны; несколько плит паркета были подняты. «Он был бы безжалостен по отношению ко мне, — подумала она. — Испортить этот паркет цветного дерева, которым он так дорожит; когда кто-нибудь из его же детей ступает на него в мокрых башмаках, он багровеет от злости. И вот он испорчен навсегда!» — Вид этого разрушения моментально погасил в ней последние угрызения совести, которыми она терзалась из-за слишком быстрой победы.

Незадолго до звонка к обеду Жюльен вернулся с детьми. За десертом, когда слуги удалились, госпожа де Реналь сказала ему очень сухо:

— Вы выражали желание провести две недели в Верьере, господин де Реналь согласен дать вам этот отпуск. Вы можете уехать, когда вам будет угодно. Но, чтобы дети не теряли времени, вам будут ежедневно посылать их тетрадки на просмотр.

— Разумеется, — прибавил господин де Реналь язвительно, — я не могу вам подарить больше недели.

Жюльен нашел, что лицо его выражает тревогу человека, измученного до последней степени.

— Он еще не остановился ни на каком решении? — сказал он своей подруге, улучив минуту, когда они остались одни в гостиной.

Госпожа де Реналь рассказала ему коротко обо всем, что она делала в продолжение дня.

— Подробности оставлю до ночи, — прибавила она смеясь.

«Женская испорченность, — подумал Жюльен. — Какое удовольствие, какой инстинкт влечет их к обману!»

— Я нахожу, что любовь вас и вразумляет, и ослепляет сразу, — сказал он ей холодно. — Ваше сегодняшнее поведение восхитительно; но благоразумно ли нам пытаться сегодня видеться? Этот дом полон врагов; вспомните только о страстной ненависти ко мне Элизы.

— Эта ненависть очень похожа на ваше страстное равнодушие ко мне.

— Будь я даже равнодушен, я должен вас вызволить из опасности, в которую вы попали из-за меня. Если случайно господин де Реналь разговорится с Элизой, она может одним словом выдать ему все. Почему бы ему не спрятаться близ моей комнаты с оружием?..

— Как, у вас не хватает храбрости! — сказала госпожа де Реналь со всем высокомерием дочери знатного рода.

— Я никогда не унижусь до разговоров о моей храбрости, — сказал Жюльен холодно. — Это низость. Пусть обо мне судят по моим поступкам. Но, — прибавил он, беря ее за руку, — вы не понимаете, насколько я к вам привязан и как я рад возможности проститься с вами перед этой жестокой разлукой.

---

¹ О слабость женская! Не наша ль в том вина,
Что женщина такой сотворена?

Шекспир. Двенадцатая ночь.

---

Часть 1
Глава 21. Диалог с хозяином
Роман «Красное и чёрное». Стендаль

« Часть 1. Глава 20

Часть 1. Глава 22 »