Песнь XXXIII

«О Дева-Мать, дочь Сына Своего!
Смиренная, возвышена Ты боле,
Чем всякое другое существо!

Ты цель конечная верховной воли;
Тобою род наш так облагорожен,
Что сам Творец возжаждал нашей доли.

В Твоем лишь солнце был возврат возможен
Тепла любви в цветке, что здесь над твердью
Теперь возрос, велик и непреложен.

Ты — яркий полдень солнца милосердья
Для нас, и ты — надежды ключ богатый
Для тех, кто долу уязвляем смертью.

Так женски велика и так сильна Ты,
Что коли ждущий милости минует
Тебя — лететь он хочет, некрылатый.

До просьбы Твоя благость все дарует
Просящему, предупредив с охотой
Желанье то, что дух ему волнует.

В Тебе — все милосердье, все щедроты,
Все жалость; что прекрасно и высоко
В создании, в Себе вместила все Ты.

Сей муж из бездны больше всех глубокой
В сии круги поднялся с перстью дольной,
Их счастьем порознь упоивши око.

И ныне молит — силы дать довольно
Да — милостью Твоей — он хоть однажды
До радости взлетит первопрестольной.

Я для себя, ее не жарче жажду,
Молясь Тебе о цели той желанной,
Таящейся во мне, молитвой каждой.

Рассей же в нем все смертности туманы,
Дабы, очищен, мог он насладиться
Верховнейшим блаженством невозбранно.

Еще молю, всемощная Царица:
Ему дай после этого виденья
В привязанностях чистым сохраниться.

Восторжествуй над плотию в бореньи!
Пусть сонм святой сольется весь — о том
Со мной и Беатриче в сем моленьи!» —

Взор, чтимый и любимый Божеством,
К оратору склонясь, знаменованье
Нам дал, что он мольбою той влеком,

И вновь вознесся к вечному сиянью,
В которое немыслимо, взирая,
Проникнуть глазу смертного созданья.

Я чувствовал, что я, который к краю
И грани всех желаний приближался,
Уж все в себе стремленья угашаю.

Бернард мой взор направить вверх пытался,
Сияя мне улыбкою счастливой,
Но я и сам туда же направлялся.

И глаз мой очищал себя ревниво
Все более и боле, проникая
В верховный свет, в самом себе правдивый.

Представшие с тех пор красоты Рая
Я передать несмыслен как ребенок,
Избытком их всю память подавляя.

Как в сновиденье, видевшем спросонок,
То сновиденье в памяти хранится,
Хоть образ сна воздушен в нем и тонок, —

Таков я есть, и хоть мой сон не длится,
Я чувствую, как нежности безбрежной
Рожденный им исток во мне сочится.

На солнце так сугроб растает снежный!
Развеян так взметнувшим ураганом
Листок Сивиллиных пророчеств нежный!

Свет вышний, блещущий издалека нам,
Ты, возвышающийся столь над сущим!
О, просвети лучом своим багряным.

Язык мой, чтобы стал и он могущим,
Хоть искру твоей славы им поведай
На диво поколениям грядущим!

Зане, пройдя сквозь память не без следу
И песнию хоть частию венчанна,
Понятней для людей твоя победа!

Но принимая во вниманье рану
От этого луча, что животворен,
Хоть ослепляющ, — я решил, что стану

До тех пор в созерцании упорен,
Пока мой взор не будет столь усилен,
Что станет жажде зреть моей покорен.

Дар милости мне был столь изобилен,
Что вглубь вонзил я взор свой просветленный
Средь всех ветвей сиянья и извилин.

Внутри его воедино́ сплетенной
Всю разность ясно я узрел, столь тайно,
Страницами разбитую в вселенной, —

Все, что существенно и что случайно,
В явленьях их; но как ночник печальный
Пред солнцем — слово тускло чрезвычайно.

Пред формою я был универсальной
Слияния всего, — при представленьи
Одном доступный радости начальной,

Хотя тот миг уж стерло мне забвенье,
Как для Нептуна двадцать пять столетий,
Протекших с Аргонавтов появленья.

И так мой поглощенный разум в сети
Запутан был, чей узел нерасторжен
Ничем, и упивался в новом свете,

Столь от него возвышен и восторжен, —
Что никаким другим предметом боле
Не мог быть от того уж он отторжен.

Зане в нем полнота всех благ, для воли
Являющихся целью, — жалких, буде
Те блага врозь отде́лятся оттоле.

Но речь, какую понимают люди,
Бессильна, как на материнском лоне
Дитя, еще не взятое от груди.

Не потому чтоб стал разносторонней
Тот вечный свет, который изначала
От века постоянен, — напряженней,

Знать, было зренье, что мало-помалу,
Пред видимостью ставши безусловной,
И крепло и с тем вместе угасало:

Но в яркой глуби сущности верховной
Круг тройственный мне был тогда являем
Трех разных красок, но размером ровный.

Как радуга, один был отражаем
Другим — и пламенем казался третий,
От этого и от того рождаем.

О, как мой голос слаб, чтоб о предмете
Таком вещать! И как мне жаль сердечно,
Что рассказать нельзя явленья эти!

О свет, в себе покоящийся вечно,
Сам лишь себе единому понятный,
Любовью отраженный бесконечной!

Второй круг, отражаемый обратно,
Как бы рождаемый, — едва сроднился
Я взором с этой глубью необъятной, —

Наш образ мне имеющим явился:
Внедрялись образ тот и круг друг в друга, —
И в тайну эту весь я погрузился.

Как геометр, напрягши ум с натугой,
Не в силах отыскать в соображеньи
Потребный принцип квадратуре круга,

Таков я был при новом сем виденьи, —
И все свое вниманье устремил я,
Чтобы усвоить их соединенье,

Хоть слабы были б собственные крылья
Мои, не будь той ясностью безмерной
Мои все успокоены усилья.

Но изменяет мне мой гений верный,
И мою волю вдруг переместила —
Как механизм колесный равномерна —

Любовь, что движет сферы и светила.

« Часть 3 «Рай». Песнь 32

Читать книгу «Божественная комедия» »