Песнь XXVII

«Хвала Отцу, и Сыну, и Святому,
Божественному Духу!» — гимн раздался
Столь сладкий, что я весь пришел в истому.

Казалось мне, вкруг мир весь улыбался;
Святым восторгом перед ним объятый,
И зреньем я и слухом опьянялся.

О, радость! О, блаженство без заката!
О, жизнь в любви, отраде и покое!
О, мир, отсутствием алчбы богатый!

Четыре светоча в прекрасном строе
Сияли дружно рядом; но светился
Всех ярче тот, кто прежде был со мною.

Едва ли бы Юпитер с ним сравнился,
Когда бы с Марсом, превратившись в птицы,
Он перьями потом переменился.

И Провиденье, что своей десницей
Предел кладет и срокам и занятью,
Молчанье их послало веренице.

«Дивишься ль ты, — был должен услыхать я, —
Что от стыда я цветом изменен?
Но изменилися со мной все братья.

Поруган на земле мой трон, мой трон,
Мой светлый трон — зане пустеет праздно
Перед очами Божья Сына он;

И гроб мой сделался клоакой грязной
Убийств и скверны; те, кто с неба пали,
Над оргией глумятся безобразной!»

И видел я: все небеса блистали
Смущенья краскою, такою ж точно,
Какой заря окрашивает дали.

Как та, чья добродетель безупречна,
Краснеет от стыда, когда известно
Ей о падении другой — порочной, —

Так Беатриче стра́дала; небесный
Весь край затмился в тьмы густой покрове,
Какой пал в миг Господней муки крестной.

А Петр речь продолжал, столь грозный в слове
И голосом столь измененным дрожью,
Что не был самый вид его суровей:

«Не для того супругу Сына Божья
Я, Лин и Клит, мы кровию питали,
Чтобы срамить ее алчбой и ложью;

И не затем любовно проливали
Сикст, или Пий, или Каликст с Урбаном
И кровь, и слезы скорби и печали,

Чтобы питомцам нашим, христианам —
Бесстыдством там воссевших вслед за нами
Направо и налево быть раздранным;

Иль чтобы мне врученными ключами
Приосенивши их мечи, на брата,
На христиан вражды воздвигнуть знамя;

Иль чтобы стал я оттиском печати,
Скрывающей претензий лживых груду,
Так что мне стыдно дара благодати!

Под пастырской одеждой волки всюду
Скрываются и истребляют стадо.
О, Божий суд! Доколе ждать я буду?

Кровь нашу пьет Кагор, Гаскони чадо.
Прекрасное начало! Для чего же
Тебе прийти к концу плохому надо?

Но славе мира прежде Промысл Божий,
Пославший Сципиона для защиты,
И ныне Риму, знай, поможет то же.

А ты, мой сын, коль скоро вновь к земли ты
Воротишься, то возвести угрозу,
Не скрой того, что мной тебе не скрыто».

Как хлопья пара в воздухе с морозу
В снег превратятся в месяце, в котором
Небесную обнимет солнце Ко́зу, —

Такое ж превращенье было с хором
Сих испарений, полных ликованья,
Что с нами обменялись разговором.

И я следил за формой их сиянья
До самой середины непрерывно,
Где двигаться мешало расстоянье.

И голос Водчей слышал я призывный:
«Взгляни, взгляни, склонивши взоры ниже,
Какой мы поворот свершили дивный!»

Я опускаю очи вмиг и вижу,
Что всю дугу мы протекли обратно,
Что первый климат делает, — не ближе!

Я вижу путь Улиса святотатный
И брег, где перед прочей ношей всякой
Европа стала самою приятной.

Немного больше б я узрел однако,
Но под моими солнце шло ногами
Уж одного немного далей знака.

Влюбленный ум моей прекрасной Даме
Вослед летел; в алчбе душа горела —
Ее красой упиться вновь очами.

Когда природы иль искусства дело,
В живом лице или в изображенье,
Глазами душу изловить умело, —

То это все еще ничто в сравненье
С сиянием ее улыбки милой,
Божественной отрады отраженья!

Улыбкой той дарованная сила,
С гнезда подъемля Леды, верховодно
Меня к быстрейшей сфере устремила,

Которой так все части однородны,
Что я сказать теперь не в состояньи,
Куда меня ей было взнесть угодно.

Она ж, мое увидевши желанье,
Рекла с такой улыбкой, что Всевышний
Как бы сиял в ее ликовствованьи:

«Движения природа неподвижно
В средине здесь источник свой имеет,
Отсюда изливаясь сфере ближней.

Ни в чем другом то солнце пламенеет,
Как в разуме божественном, откуда
Любовь с движеньем, что любовь ту сеет.

Любовь и свет вокруг него отовсюду,
Как этот круг вокруг всего — Единым
Объят Творцом, Его созданья чудо.

Движенье то посредственным причинам
Не подчиняется, но правит всеми,
Как целое начальник половинам.

И можешь ты теперь понять, как время
Свои пустило в этом небе корни,
Меж сферами листву имея теми.

Что ж может быть презренней и позорней
Алчбы той гнусной, жадности той гадкой,
Влекущей вас к своей пучине черной?

Так воля расцветает в смертных кратко,
Но превращают скоро в вашем свете
Дожди в терновник, — плод сначала сладкий!

Невинность с верою хранят лишь дети:
Чуть появился пух лишь у подбрадий,¹ —
Уж добродетели исчезли эти!

Тот чуть лепечет — и томится в гладе,
Не в силах будучи свою утробу
Насытить всласть, разнузданности ради.

Иной младенцем любит мать — и злобу
Такую к ней возросши ощущает,
Что рад ее скорей приблизить к гробу!

Так дочь того, кто свет нам доставляет
Пришедши, уходя же мрак оставит, —
Лик белоснежный черным помрачает.

Чему ж дивиться? Кто землею правит?
Затем то и ваш глаз так часто видит,
Что род весь человеческий лукавит.

Но из зимы совсем январь не выйдет
Виною небрегомой вами сотой,
Как ход иной на эти круги снидет;

Фортуной, жданною с такой охотой
Корма на место носа повернется,
И прямо будет направленье флота,

И добрый плод за цветом разовьется!»

« Часть 3 «Рай». Песнь 26

Часть 3 «Рай». Песнь 28 »