Песнь XXI

Уж я молчал, внимание и взоры
В лицо моей владычице вперя
И о всем прочем позабывши скоро.

Она не улыбалась говоря:
«Когда б я улыбнулась, как Семелу
Улыбкой в прах тебя сожгла бы я.

И красоту — что, как чрез путь свой целый
Ты наблюдал в обители сей вечной,
Росла сильней, чем выше я взлетела, —

Когда б я не умерила, конечно,
Разбит ты был бы, словно дуб столетний,
В золу сожженный молньей быстротечной.

К седьмой мы сфере поднялись планетной,
Чей свет к вам чрез созвездье Льва струится
Своих лучей семьею искрометной.

Но духом тщись, как взором, возноситься,
Да в духе отразишь ты, как в зерцале,
Все то, что в сем зерцале отразится».

В ее глазах, что ярко мне блистали,
Своим я стал искать приют прелестный
Для отдыха, чтоб вновь напречь их вмале,¹ —

И радости для смертных неизвестной,
Вкусить, в повиновении впивая
Усилию восторг противовесный.

В кристалле, что объемлет мир, без края,
Царю тезоименном, в чьем правленьи
И именем исчезла воля злая,

Я лестницы узрел изображенье
Из золота, проникнутой лучами,
В высь простирающейся дальше зренья,

Усыпанной столь многими огнями,
Что, мнилося, со всей округи дальней
Излили небеса свое все пламя.

Как вследствие привычки натуральной
Вороны скачут стаею крылатой,
Чтобы согреться тем в час дня начальный,

А после — те умчатся без возврата,
Те возвратятся к месту отправленья,
А те на месте топчутся стократы;²

В сияньях сих я видел то ж движенье,
Что вместе с тучей двигались сначала,
Пока не встал всяк над своей ступенью.

И то из них, что ближе прочих стало,
Зарделось так, что обратив вниманье:
Вот как любовь тебя, я мнил, объяла!

Но та, чьей воли к речи иль молчанью
Я жду, была недвижима, и благо,
Что я молчал, хоть вопреки желанью.

Зане она, зря в Том, пред Кем все наго,
Страдание неведенья недугом
Побу́дила к решительному шагу.

И начал я: «Не по моим заслугам,
Но ради той, которая несытый
Мой дух на круг возводит вслед за кругом,

Блаженный дух, в своем блаженстве скрытый,
Открой, прошу, чем ты ко мне так тесно
Приближен; и, молю, еще скажи ты,

Почто сей круг безмолвен и прелестной,
Святой мелодии лишен, — которой
Проникнут сладостно весь край небесный?»

«Твой слух, — он молвил, — смертен как и взоры,
Затем то и улыбки свет рассеян,
Затем то и не слышны песен хоры;

И я к тебе спуститься вниз содеян, —
Чтобы тебе доставить праздник словом
И светом ярким, коим я одеян, —

Не большею любовью готовым:
Огонь любви сильнее там над твердью,
Как по лучам узнать возможно то вам.

Нет! вышнее (сам зришь ты) милосердье,
Что воле, миром правящей, угодно,
Служить всему вселяет в нас усердье». —

«Я вижу, свет святой, любви свободной
Довольно, — я ответил, — в сей палате,
Чтоб быть слугою цели верховодной.

Но вот что свыше всех моих понятий:
Зачем тебя, а не кого другого,
Коснулося избранье благодати?»

Едва лишь я успел окончить слово,
Свет сделал центр изо своей средины,
Кружась быстрее жернова любого.

«В меня внедряется любви пучина, —
Любви внутренне действие вещало, —
Пройдя сквозь ризу света и в едино

С моим прозреньем слившись, эта сила
Меня собой настолько возвышает,
Что зрю я сущность, что ее родила.

Отсель та радость, что во мне сияет,
И ясность та, с какой все мною зримо,
Во мне сиянья ясностью сияет.

Твои ж едва ль вопросы разрешимы
Хотя бы зреньем в вышине надзвездной
Парящего всех выше серафима.

Зане они столь углубились в бездну
Решений вечных, что их доискаться
Очам созданий всяких бесполезно.

А час придет в мир бренный возвращаться —
Там объясни, да к столь непостижимым
И страшным целям люди не стремятся.

Дух, здесь светящий, там явится дымом;
Что ж может сделать смертный с бездной темной
И недоступной даже херувимам?»

На то пришел я в ужас столь огромный,
Что я с вопросом распростился прежним
И «Кто он?» — духа вопросил я скромно.

«Меж тем и этим краем прибережным
Твоей отчизны выси есть такие,
Что молньям не подняться быстробежным.

Меж них есть холм, прозванием Катрия;
У ног его есть скит святой, где строго
Уставы соблюдаются святые». —

Так он сказал и помолчав немного
Добавил третью речь скудноречивый
Огонь: «Там я окреп в служеньи Богу.

И там, питаясь лишь плодом оливы,
Я жил, терпел и хлад и жар несносный,
Одним лишь созерцанием счастливый.

Тот скит, для нашей сферы плодоносный,
Теперь стал столь бесплоден, что я стану
Еще грозить измене сей поносной.³

Я в мире прозван был Петр Дамиано
(А Петр Пеккатор жил у Приснодевы
В обители Равеннской), и не рано

Приял я плащ, направо и налево
Разданный меж столь недостойным людом
Во исполнение Господня гнева!

Апостол Петр на проповедь с Сосудом
Избранья, бедный шел и босоногий,
И нет конца лишеньям их и худам!⁴

Теперь от паствы просит пастырь строгий
Весть под руки его, подперши сзади
(Так он тяжел!), переставляя ноги.

Коня попоной кроют, и в наряде
Суконном щеголяют два животных! —
О, долго ль Божьей ждать еще пощаде!»

Потом я видел сонм духо́в бесплотных,
Бежавший вниз ступень вслед за ступенью
Горя ясней в движеньях поворотных;

Став рядом с ведшим это рассужденье,
Все подняли при том крик столь смятенный,
Что для него нет на земле сравненья,

И я его не понял, оглушенный.

« Часть 3 «Рай». Песнь 20

Часть 3 «Рай». Песнь 22 »