Песнь XIX

Являлся мне с четою крыл открытой
Прекрасный образ, где в отраде мирной
Венцом благие духи были слиты.

Всяк в нем являл рубина цвет порфирный,
На солнце рдея так, что в смертном глазе
Весь солнца блеск воспроизвел всемирный.

Что надо мне отпечатлеть в рассказе,
Чье мне перо опишет то, и чья же
Речь оперит полет моих фантазий?

Я зрел орла, его я слышал даже;
И хоть я ухом слышал «я» и «мой»,
Но смысл воспринимал в том «мы» и «наше».

Он говорил: «За милость с правотой
Меня Всевышний славно так прославил,
Что все желанья низки предо мной.

Такую память в мире я оставил,
Что и порочным слава та понятна,
Хотя моих не исполняют правил».

Как много углей теплотой приятной
Одною греют, так в одно сказанье
Любви излился отзвук многократной.

«О цвет невянущего ликованья, —
Я молвил, — в ком отдельный запах каждый
Сливается в одно благоуханье!

Да усладит ваш аромат ту жажду,
Которая доселе не узнала
Еще себе услады ни однажды.

Я знаю: Божья правда — есть зерцало
Не этой сферы лишь, но в вашей сфере
Она вам ведома без покрывала.

Вам ведомо самим, в коли́кой¹ мере
Алкаю² я, — пусть голос ваш излечит
Мне голода столь долгого потери».

Точь-в-точь, как, колпака лишившись, кречет
Вдруг охорашиваясь, встрепенется,
Бьет крыльями и взгляды в небо мечет,

To ж было и с орлом, что создается,
Из хвал Творцу; а внятны лишь те хва́лы
Тем, кем та песнь хвалебная поется.

«До граней мира циркуль изначала
Раздвинувший, внедрив между рогаток
И тайного и явного не мало,

Не сообщил вселенной отпечаток,
Столь полный, коего не превзошло бы
Его же Слово, твари всей начаток;

Что первый доказал гордец тот злобный,
Рассвета не дождавшийся, ни шагу
Дозреть еще верховней неспособный.

Для меньших тварей тщетнее отвага
Попыток дерзостных — обнять пучину
Само себя лишь мерящего Блага;

И что есть слабый разум персти сына?
Лишь луч и отблеск Существа, в Котором
Материал и первая причина.

Ему ли вглубь смотреть, когда с позором
Он, своего ж источника не зная,
Стремится в большее проникнуть взором?

В пределы вечной правды проникая,
Не дале видит разум ваш негодный,
Чем глаз ваш в синеве морской без края.

Он видит дно у берега свободно,
Но в океане — труд напрасен, право;
А дно все ж есть, хоть скрыто в бездне водной.

Нет света, кроме света Вечной Славы
Не меркнущего: прочее все — тьма,
Иль плоти тень, или ее отрава.

Вот, вскрыт покров от твоего ума,
Рождавшего мучительный вопрос,
И истина ясна тебе сама.

Ты говорил: «Коль скоро довелось
На Инде жить кому, и век не знал он
И не слыхал совсем, кто был Христос,

Меж тем всегда по правде поступал он
И в мере той, как смертному возможно
Без благодати, совершенным стал он, —

Погиб ли он без веры безнадёжно?
Его ль вина, что кар он не избавлен?
Или Господня правда судит ложно?»

Но кто ж ты, кто так высоко поставлен,
Чтобы взглядом на сто миль судить кичливо,
Коль путь судьбы тебе лишь вмале явлен?

Конечно тот, кто ищет кропотливо,
Мог сомневаться; но ему Писанье
Все удалит сомнения и дива.

Скоты земли! Ум грубый! Ведь желанье
Первичное всегда с собой согласно,
Само себе служа лишь только гранью.

Что с ним едино — право и прекрасно.
Родившаяся от него ж сначала
Земная тварь судить его не властна».

Как самка аиста, что напитала
Птенца, и как наевшийся досыта
На мать свою взирает птенчик малый —

Так стал и я и знак тот знаменитый,
Чьи крылья многих думою совместной
И приподняты были и открыты.

И пел тот знак: «Таков закон небесный,
В божественном являющийся праве,
Для вас, ничтожных смертных, неизвестный».

И пламень духа, почивая въяве
Еще на знаке, данном благодатью
Небесной к наивящей Рима славе,

Мне вновь изрек: «Сюда, в мои объятья,
Не вшел никто, не веря в Иисуса,
Иль после мук Его иль до распятья.

Сколь много призывают Иисуса,
Но на суде Он место им укажет
Ничтожней, чем не знавшим Иисуса!

Суд Эфиоп тем христианам скажет,
Когда последний день всех земнородных
К блаженству призовет или накажет.

Что скажет Перс о королях, нам сродных,
Когда раскрыто у́зрит он писанье,
Где писано об их делах негодных?

Альбрехта у́зрят там одно деянье,
О коем на проклятие осудит
Всю область Пражскую воспоминанье.

Подделка денег Францию принудит
Сгореть от пожирающего срама
За власть того, чья смерть от вепря будет;

И гордость, Скоттов с Англами упрямо
Ведущая в чужбину из-за риску,
Явится нескрываемо и прямо!

Испанец! Явен там разврат твой низкий,
И Чех, что был от храбрости вдали
И никогда ее не видел близко!

Хромец Ерусалимский! Там твои
Чрез «М» означат гнусные пороки,
А добродетель выразится в «I»!

За скаредность услышит там упреки
Властитель края, где, римлян начатку,
Анхизу дан могилы сон глубокий.

Немногоценность его жизни гадкой
Объявит летопись немногословно:
В ней много будет сказано, хоть кратко!

Узнают все как брат единокровный
Его и дядя гнусны, две короны
Двух наций столь гнетущие греховно.

И стыд Норвежцев станет обнаженный
И Португальский; Рашьи герцог черный
Придет, подделкой денег пристыженный,

Пусть Венгрия не терпит гнет позорный!
Плотней и безопасней пусть Наварра
Как крепостью, повьется цепью горной!

Грядущей мести первые удары —
Проклятья Фамагусты с Никозией
И жалобы, что зверь там правит ярый,

Угроз не устрашаясь как другие».

« Часть 3 «Рай». Песнь 18

Часть 3 «Рай». Песнь 20 »