Песнь XV

Доброжелательство, в каком всех боле
Является порыв любови честной
(Как жадность обнажает злую волю),

Молчанье в лире разлило прелестной,
На струнах чьих рождаются слова
Лишь только под перстом руки небесной.

Могли ль быть глухи эти существа
К мольбе моей, столь страстной и сердечной,
Возжегши жажду знать во мне сперва?

Как в жалобе прав смертный бесконечной,
Утрату и лишение терпящий
В своей к тому приязни, что не вечно!

Тому подобно, как в лазури спящей
Порой внезапный огонек блистает
И привлекает блеском взор блудящий,

Явясь звездой, что место изменяет
(Хоть призрак нас обманывает ложью,
И в крае том ничто не погасает), —

Так справа, вплоть до крестного подножья
Сошла звезда от сих светил соитья,
Что сочетала в небе сила Божья;

Но этот жемчуг не расстался с нитью,
Лишь молнией скользнул по злату ризы,
Как светоч в алебастровом прикрытье.

Столь доблестной явилась тень Анхиза,
Как наша славная гласит нам муза,
Узрев Энея над землею низу.

«О sanguis meus, о super infusa
Gratia Dei, sicut tibi, cui
Bis unquam coeli janua reclusa?»¹

Так пламенник промолвил; потому я
Направить взгляды поспешаю к Даме
И столбенею, увидав такую

Улыбку и в очах такое пламя,
Что, мнилось, счастие поры далекой
Моего рая вижу я очами.

А дух, и слуху сладостный и оку,
Еще к той речи сделал прибавленье,
Но я не понял смысл его глубокий,

Хоть не по умыслу ее значенье
В своих словах он выразил неясно:
Мысль не вмещалась в смертном разуменье.

Когда же лук ослабнул жажды страстной
И слово к цели снизошло, доходной
До пониманья смертных, — громогласно

«Благословен!» — воззвал он, верховодный
Вожатый, что до этого предела
Путь в небо указал душе мне сродной.

И продолжал: «Желанье, что горело
Во мне при чтенье книги той громадной,
Где вечно все, что черно и что бело,

Насыщено тобой, в той страсти жадной,
И благодарность я хочу вознесть
Тебя вознесшей в этот край отрадный.

Источник моего познанья есть
Тот, из чьего единства истекает
Необходимо три и пять и шесть.

Без слов узнал бы я, что побуждает
Меня к сильнейшей радости и кто я,
Кто всех приветливей тебя встречает.

Здесь все — и малое, как и большое, —
Глядится в Зеркало,² где отразится
Мысль прежде, чем сложилась головою.

Но да любовь святая утолится
(В ней бодрствую я, созерцатель вечный,
И все мое стремленье в ней гнездится).

Пусть голос твой уверенный, сердечной
Суть жажды явит, да ее уважу
Ответом я, — готовым уж, конечно!»

На Беатриче я взглянул; она же
Так улыбнулась, слыша спрос безмолвный,
Что мой порыв вспорхнул мгновенно даже!

«Любовь, — сказал я, — с силою верховной,
Вас приобщив первичных равенств чарам,
Вас тяжестью отяготили ровной.

В том солнце, что своим вас греет жаром
И светом вас светлит, — они столь равны,
Что все сравненья пропадают даром.

Но воля с силой смертных, как изда́вна
Вам хорошо понятно и знакомо,
Не вечно рядом шествуют исправно.

Я, смертный, сим неравенством гнетомый,
Словами не небесными, земными
За ласку вас благодарю приема!

Но ты, живой топаз, меж дорогими
Камнями Бога в этой низке горней,
Молю тебя, открой свое мне имя».

«Потомок мой, от моего ты корня,
И долгое тебя я ждал здесь время,
Обрадован теперь тем непритворней.

Тот, от кого прозвалось ваше племя,
Столетие проведший напоследок,
На горное всходя под гнетом темя, —

Он был мой сын и твой далекий предок.
Его усталость сократи делами,
Чтоб слезный ток ему был меней едок.

Флоренция, обвитая стенами,
Что третий час ей били и девятый,
Мирна, трезва и нравственна сынами

Жила при мне. Ни диадем из злата,
Ни поясов еще она не знала
Ценней, чем грудь, что поясом объята.

Рождаясь, дочь отца не устрашала
Грозой расходов свадебных несметной,
И время свадьбы срок не преступало.

Но не было зато семьи бездетной;
Явивших вам, на что годны покои,
Сарданапалов не было заметно.

Пред Монтемалою Учелатойя
Не уступала в низости ей тоже,
Как ей не уступает высотою.

Был опоясан старый Берти кожей;
Лицо свое пред зеркалом не мажа,
Его супруга покидала ложе.

Простою шкурой прикрывались даже
Веккьо и Нерли с женами, примерно
Лишь веретена знавшими да пряжу.

Счастливицы! В родимой достоверно
Земле лежать надеялись, постелей
Пустых не ждя из-за французской скверны,

Одни сидели ночь близ колыбели
И песни, ведомые в нашем быте,
Столь сладкие отцу и детям, пели;

А те, с веретена свивая нити,
Рассказ вели внимательным ребятам
Из римских иль отеческих событий.

Чьянгелла б необычна столь была там,
Как необычна ныне — слава Рима —
Корнелия была бы с Цинциннатом!

В гражданственности сей невозмутимой,
В сей жизни мирной, в сей отраде честной
Родился я на свет, руководимый

Зовомой в криках Девою небесной, —
Качиагвидой и христианином
В крестильне назван древней и известной.

Того ж отца был Элизео сыном;
С долины По жену я взял, и надо
Вести оттуда прозвище семьи нам

В войсках у императора Конрада
Я бился и за подвиги был даже
Я удостоен рыцарства наградой,

За собственности наших братьев кражу
(Как пастыри в том наши виноваты)
Преследуя народ неверный вражий.

Там я, оружьем той орды проклятой
От всех сует освобожденный, к коим
Привязанностью столько душ объято,

За смерть в бою увенчан сим покоем».

« Часть 3 «Рай». Песнь 14

Часть 3 «Рай». Песнь 16 »