Песнь VII

Как скоро три, четыре раза новый,
Живой привет меж них обменен был, —
Вспять отступя, спросил Сорделло: «Кто вы?»

«Еще к горе священной не парил
Сонм душ, достойный к той взнестись вершине, —
Октавиан уж прах мой схоронил.

Виргилий я, и лишь по той причине
Лишен небес, что веровал в ничто». —
Так отвечал тогда мой вождь в кручине.

Как тот, кто вдруг увидел вещь, во что
И верит он, и нет, пока он вникнул,
И говорит с собою: то! не то! —

Так и Сорделл: сперва челом поникнул,
Потом, смиренно подойдя, ему,
Как раб, колена обнял и воскликнул:

«О, слава всех латинян, ты, кому
Дано явить, сколь мощно наше слово!
Честь вечная и граду моему!

Чем заслужил виденья я такого?
Скажи, коль стою я речей твоих,
Из адского ль ты круга и какого?»

«По всем кругам из царства скорбей злых, —
Он отвечал, — прошел я, послан силой
Небесною и ей ведомый в них.

Бездействие — не действие — сокрыло
Мне Солнце то, к Нему ж парит твой ум,
Чей свет познал я поздно за могилой.

Есть край внизу: он тьмой своей угрюм,
Не казнями, и оглашен не воем
От мук, но вздохами от тщетных дум.

Там я с младенцами — с невинным роем,
Попавшим в зубы Смерти, прежде чем
С них первый грех омыт пред аналоем.

Там я с толпой, что не познав совсем
Трех добродетелей святых, признала
Другие все и следовала всем.

Но, если можешь, объясни, хоть мало,
На тот уступ как восходить должно,
Где первое чистилища начало?»

И он: «Границ нам точных не дано:
Везде ходить я волен в этом бреге

И я твой вождь, насколь дозволено́.

Но посмотри, уж день почти на сбеге,
Нельзя стремиться ночью к вышине;
Подумай же и о благом ночлеге.

Есть души там направо в стороне;
Я к ним сведу тебя, коль ты согласен;
Тебе отраду могут дать оне».

«Как? — был ответ. — Мне твой совет неясен:
Другой ли кто претит на высоту
Всходить в ночи, иль самый труд напрасен?»

И по земле Сорделл провел черту
Перстом, сказав: «Смотри, лишь Солнце канет —
За линию не переступишь ту.

Всем вверх всходящим здесь в отпор восстанет
Ни кто иной, как мрак: ночная тень,
Лишая сил, и волю в нас туманит.

Но нисходить на низшую ступень
И вкруг горы блуждать и в мгле здесь можно.
Пока в плену у горизонта день».

Тогда владыка мой, почти тревожно:
«Веди ж, — сказал, — туда, где нам приют
Отраду даст, коль говоришь не ложно».

Мы недалёко отошли, как тут
Я выемку на склоне вдруг приметил.
Как здесь у нас долины гор идут.

«Пойдем туда, и там, — Сорделл заметил, —
Где из себя долину круть творит,
Дождемся дня — и станет мир весь светел».

Был путь меж гор и плоскостью прорыт;
Змеясь, привел он нас на край раздола,¹
Где больше чем в полкруга он открыт.

Сребро и злато, пу́рпур, блеск с престола,
Гебен индийский с лоском дорогим,
Смарагд чистейший в миг его раскола, —

Пред блеском тем цветов и трав, каким
Сверкал тот дол, — все уступало в цвете,
Как меньшее перед своим большим.

И там природа не цветы лишь эти,
Но ароматов тысячи смешав,
Творила нечто, нет чего на свете.

«Salve, Regina!» — меж цветов и трав
Сидевшие там духи пели в хоре,
Не вознося наверх венчанных глав.

«Пока не сел остаток солнца в море, —
Так мантуанский вождь наш начал нам, —
Не пожелайте быть в их общем сборе.

Отсель с горы удобней будет вам
Все лица их узнать и выраженья,
Чем в дол спустившись к ним. Сидящий там

Всех прочих выше, с видом сожаленья
О том, что в мире долгом пренебрег,
Не отверзающий и уст для пенья, —

Был император Ру́дольф, — тот, кто мог
Спасти Италию, чьи раны вскоре
Не заживут, среди ее тревог.

А тот, что ищет утолить в нем горе,
Владел страной, откуда ток в горах
Молдава в Эльбу мчит, a Эльба в море:

То — Оттокар; он даже в пеленах
Разумней был, чем сын его брадатый.
Злой Венцеслав, что губит жизнь в пирах.

Курносый тот, беседою заня́тый
С своим соседом, чей так кроток лик,
В грязь затоптал цвет лилии измятый:

Смотрите, в грудь как бьет себя старик!
Другой же с ним, как видите, к ладони
Щекой, вздыхая, как на одр, поник:

Отец и тесть то сына беззаконий
Во Франции; он так им омерзел,
Что мысль о нем — причина их мучений.

А тот, который с виду так дебел,²
Поющий в лад вон с Клювом тем орлиным,
Был препоясан славой добрых дел.

И если б трон за ним был занят сыном,
Тем юношей, что сзади, — чести дух
Из чаши в чашу тек ручьем единым, —

Чего нельзя сказать о прочих двух:
Джьяком и Федериг имеют троны,
Но лучший жар наследья в них потух.

Людская честность редко без препоны
Восходит в ветви: воля такова
Всех Дателя, почтим Его законы.

Тот Клюв орлиный пусть мои слова,
И этот Пье́ро, примут одинако,
Поправ Прованс и Пулии права!

Да! столько семя благородней злака,
Что Беатриче с Маргаритой вряд
С Констанцией сравнятся славой брака.

Но вот король, к ним не вошедший в ряд:
То Генрих А́нглийский, друг жизни стройной;
В ветвях своих он лучший видит сад.

Сидящий ниже всех и взор спокойный
На них подъемлющий — Гюльельм маркиз,
Из-за кого александрийцев войны

В скорбь ввергли Монферрат и Канавиз».

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 6

Часть 2 «Чистилище». Песнь 8 »