Песнь XXXIII

«Deus venerunt gentes»¹… в сокрушенье,
То только трех, то четырех дев хор
Так, чередуясь, начал псалмопенье.

И воздыхая — скорбная с тех пор, —
Внимала Беатриче; лишь Мария
Имела у креста печальней взор;

Когда же дали девы пресвятые
Ей говорить, — с лицом как бы в огне,
Она восстав, рекла слова такие:

«Modicum, et non videbitis me
Et iterum, — o милые подруги, —
Modicum, et vos videbitis me».

Когда ж семь жен пошли пред ней, как слуги,
Она, дав знак за нею вслед идти
Мне, донне и поэту в нашем круге,

Подвиглась в путь и, верно, десяти
Еще шагов в пути не совершила,
Как взором мне пронзила взор в пути

И с видом ясным так проговорила:
«Спеши; хочу беседовать с тобой:
Понять меня в тебе уже есть сила».

Лишь я предстал, как долг велит, к святой —
Она рекла: «О! брат мой, что ж о многом
Не спросишь ты, пока идешь со мной?»

Что с тем бывает, кто в чрезмерно строгом
Почтении, со страхом говоря,
Едва сквозь зубы тянет слог за слогом, —

То было и со мной, и начал я
Неявственно: «Вам ведомо, мадонна,
Что нужно мне, в чем благо для меня».

И мне она: «Хочу, чтоб непреклонно
Мужался ты, отбросив лишний стыд,
И говорил отныне не как сонный.

Знай: тот сосуд, что Змием здесь разбит, —
Он бе и несть!² Но Божеской десницы
Виновник зла — скупой не отвратит.

И явится в свой час наследник птицы,
Рассыпавшей на колеснице пух,
Чтоб чудище родить из колесницы.

Уж ясно вижу (и скажу то вслух):
Низводят день уж звезды в зодиаке,
Когда прорвет все грани некий дух.

Пятьсот и Пять и Десять — будут знаки
Послу с небес: пред ним падет та тварь
И тот Гигант, кто с ней грешит во мраке.

И коль слова мои темны, как встарь
Фемиды речь иль Сфинкса, если смысла
Их не поймешь, как Сфинкса понял царь, —

Наядами тебе пусть будут числа,
Пусть той загадки так рассеет мрак,
Чтоб на стадах и нивах смерть не висла.

Заметь же их и, как их слышал, так
Всем передай свои влачащим лета
В той жизни, где все к смерти есть лишь шаг.

И, записав их, не укрой от света.
Как два раза́ пред взором у тебя
Расхищено здесь было древо это.

Кто ж расхищает древо не любя —
Тот хульным делом оскорбляет Бога,
Что освятил то древо для Себя.

а этот грех дух первый, мучась строго,
Пять тысяч лет и боле ждал Того,
Кто искупил сей грех, страдав так много.

Спит разум твой, коль не поймет, с чего
Так вознеслось то древо без границы,
И почему так дивен верх его?

Увы! не будь дум тщетных вереницы
Волнами Эльсы для души твоей,
И ложь их — тем, чем был для шелковицы

Встарь Пи́рам, ты б уже из сих вещей
Мог нравственно понять, как правосудно
Бог воспретил касаться сих ветвей.

Но, убедясь, что твой рассудок скудный
Окаменел и темен стал в грехах,
И снесть не может свет сей речи трудной, —

Хочу, чтоб ты носил его в мечтах,
Коль не в чертах, так в красках, как приносит
Паломник жезл свой в пальмовых ветвях».

И я: «Как воск уже навеки носит
Все то, что в нем изобразит печать, —
Так ваших слов мой мозг с себя не сбросит.

Но для чего так должно возлетать
Глаголу вашему превыше долу,
Что ум за ним не в силах поспевать?»

«Затем, чтоб ты, — сказала, — понял школу,
За коей шел, чтоб знал, как не следит
ее ученье моему глаголу.

И как ваш путь настолько ж отстоит
От Божеских, насколько выше меты
Земной тот круг, что выше всех парит».

И я: «Не помню, чтоб в былые леты
Когда-нибудь я в чем чуждался вас,
И совести не страшны мне изветы».

«И если все забыл на этот раз, —
С улыбкой мне она, — тому виною,
Что ты испил из Леты лишь сейчас.

Как дым пожар являет нам порою,
Так в сем забвенье, ясно вижу я,
Иной предмет был в мыслях пред тобою.

Аминь, аминь, отныне речь моя
Откроется, насколько грубым зреньем
Ты в силах снесть глубокий смысл ея».

Уж пламенней и с большим замедленьем
Вступало солнце в полдень средь высот,
Лежащий розно с каждым положеньем,

Как вдруг семь дев замедлили (как тот,
Кто, шествуя перед толпой народной,
Пред чем-нибудь вдруг замедляет ход), —

У бледной тени рощи, с тою сходной,
Какую в Альпах видим средь прохлад
Листвы и сосен у воды холодной;

Лились пред нами — мнилось мне — Евфрат
И Тигр, струясь из одного исхода
И расходясь, как с братом нежный брат.

«О свет! о честь всего земного рода!
Что за вода? Зачем один исток
Себя здесь делит в два водопровода?»

И та: «Спроси, что это за поток,
Матильду, брат». — И ей, спеша с ответом,
Как бы затем, чтоб снять с себя упрек,

Прекрасная: «Он слышал уж об этом
И о другом, и Леты он в волнах
Едва ль утратил память к сим предметам».

И Беатриче: «Об иных делах
Заботой часто думы в нас покрыты,
Они затмили свет в его очах.

Но вот струится Эвноэ! Веди ты
Его к нему и, по обычью, в нем
Восстанови всю мощь и дух убитый».

Как кроткая, послушная во всем,
Как та, кому чужая власть законом,
Коль скоро ей дают намек о том, —

Прекрасная, подав мне длань, по склонам
Пошла к реке, и Стацию: «Иди
За ним!» — рекла, как подобает доннам.

Имей я места боле впереди,
Воспел бы я, читатель, хоть отчасти,
Вкус вод, восторг рождающих в груди.

Но, как уже полны теперь все части
Второй канцоны, то закончив лист,
Не выйду я из-под искусства власти.

Как в новую листву одет, душист
И свеж, встает злак новый — так от бездны
Святейших волн я возвратился чист

И весь готов вознесться в страны звездны.

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 32

Часть 3 «Рай». Песнь 1 »