Песнь XXXII

Так приковал я взоры к ней, чтоб жажды
Десятилетней жар унять в крови,
Что вмиг во мне угаснул помысл каждый.

Все скрылось с глаз, как будто из земли
Воздвиглись стены; так я изловился
Святой улыбкой в сеть былой любви!

Но вдруг мой взор насильственно склонился
На тех богинь налево, лишь достиг
Ко мне их возглас: «Как он углубился!»

И свойство глаз — лишаться зренья вмиг.
Как скоро солнце вдруг их поразило,
Оставило меня слепым на миг.

Когда же свет вновь зренье ощутило
(Лишь малый свет в сравненье с тем большим,
От коего я был оторван силой) —

Я увидал, что воинством святым
Взято в пути направо направленье
К светильникам и к солнцу перед ним.

Как под покровом из щитов в сраженье
Полк кружит с знаменем, пока опять
Не встанет в строй, спасаясь в отступленье, —

Так Божьих сил передовая рать
Уж вся прошла, a дышлу вслед дружинам
Еще все медлил Гриф движенье дать.

Когда ж к колесам стали жены чином,
Гриф тронул с места пресвятой ковчег,
Причем в пере не дрогнул ни едином.

И донна, коей я взведен на брег
Из волн, пошла со Стацием и мною
За колесом, свершавшим меньший бег.

Так, в лес войдя (теперь пустой — виною
Поверившей когда-то Змию зла),
Мы шли под лад с музы́кой неземною.

На сколько в три полета вдаль стрела
Проносится, такое расстоянье
Пройдя, на землю дивная сошла.

«Адам, Адам!» — я внял в толпе роптанье,
И к дереву — без листьев и цветов
На всех ветвях — столпилось все собранье.

Раскидывал там шире свой покров,
Чем выше рос, ствол дерева — громада,
Какой не зрел и и́ндус средь лесов.

«Хвала, о Гриф! Твой клюв не тронул яда
Ветвей на древе, сладкого в устах,
Но гибельного чреву мукой ада».

Так возле древа крепкого в толпа́х
Раздался клик, и существо двойное:
«Так да блюдется правда в семенах!»

И колесницы дышло пресвятое
Повлек Грифон и с древом-сиротой
Связал его, как от него взято́е.

Как наши злаки здесь (порою той,
Когда мешается с великим светом
Тот, что идет за Рыбами весной)

Вздуваются, чтоб обновиться цветом,
Всяк злак своим, покуда Феб коней
К другим созвездьям не направит с летом, —

Так, полное сперва сухих ветвей,
Вдруг оживясь, то древо цветом стало
Темнее роз, фиалки же светлей.

Чей ум поймет? Чье ухо здесь внимало
Тем гимнам, кои делись там? Но сил
Имел я вынесть только их начало.

Имей я кисть представить, как смежил
Зеницы Аргус под напев свирели,
За что ценой он жизни заплатил, —

Я б, как художник, пишущий с модели,
Изобразил, как сну я предался;
Но где мне красок взять для этой цели?

Итак, скажу, как сон мой прервался.
Как сна покров расторгся блеском света
И возгласом: «Проснись! ты заспался».

Как на гору (да у́зрят роскошь цвета
Той яблони, чьи яблоки даны
В снедь ангелам предвечного совета)

Иоанн, Иаков, Петр возведены
И как их сны расторг глагол надежды,
Что расторгал и гробовые сны,

Причем уже не видели их вежды
Ни Моисея, ни Ильи, и сам
Учитель их уж изменил одежды, —

Так, пробудившись, я увидел там
Благочестивую — ту, что в красе девичьей
Вдоль вод казала путь моим стопам.

И в страхе я спросил: «Где Беатриче?»
И та: «У корня древа восседит
Под новою листвой, полна величий.

Взгляни: вот сонм подруг ее стоит;
Другие ж все взнеслися за Грифоном.
Чу! как их песнь там в глубине гремит».

И что еще сказала мне об оном,
Не ведаю: мне зрелась лишь она,
Замкнувшая мой слух всем прочим тонам.

На почве чистой там воссев, одна,
Как страж, блюла ту колесницу мира,
Что существом двувидным спасена.

Вокруг нее слились, как вкруг кумира,
Семь нимф, держа в светильниках огни,
Хранимые от Норда и Зефира.

«Недолго быть тебе в лесной тени:
В великий Рим взнесешься силой чуда,
Где сам Христос — римлянин искони!¹

На благо миру, что живет так худо,
Зри колесницу; что увидишь здесь,
Все запиши, когда придешь отсюда». —

Так Беатриче. И, склоненный весь
К стопам ее велений, ум и очи,
Как повелела, устремил я днесь.

Стремительно так никогда в мгле ночи
Из туч не сходит молния, когда
Из высших сфер дождь хлынет из всей мочи,

Как птица Зевса ринулась тогда
По дереву, сорвав с него с корою
И лист и цвет — и пала, как беда,

На колесницу с яростью такою,
Что та накре́нилась, как бот средь волн,
С бортов разимый в море бурей злою.

И в колесницу, зыбкую как челн,
Голодная Лисица ворвалася,
Которой зев был всякой скверны полн.

Но укоризн мадонны устрашася,
От мерзких дел она пустилась в бег,
Насколько мог бежать скелет без мяса.

И вот, из стран, отколь сперва притек,
В ковчег опять Орел спустился бурно
И пухом крыл осыпал весь ковчег.

И в высоте, в обители лазурной,
Раздавшись, скорби голос произнес:
«О мой челнок! как нагружён ты дурно!»

И видел я: вот! между двух колес
Земля разверзлась, и Дракон выходит —
Пронзить ковчег хвостом своим насквозь.

И как оса из тела вновь выводит
Иглу — так Змий, в себя вобрав хвост свой,
Отторг часть дна и, радостный, уходит.

Как глохнет поле сорною травой,
Так, что осталось, в пух Орла (забытый,
Быть может, с целью чистой и благой)

Оделося, и были быстро скрыты
Колеса с дышлом — им уста без слов,
Чтоб вздох издать, не долее открыты.

Преобразившись так, чертог Христов
Главы изводит из своих гнездилищ,
На дышле три и по одной с углов;

Рога быков — у первых трех чудилищ,
У всех других — по рогу на челе;
Век я не зрел столь мерзостных страшилищ.

Тверда, как крепость на крутой скале,
Сидит на нем Блудница на свободе
И наглый взор вкруг водит по земле.

И чтоб ее не потерять (невзгоде,
Кто был бы рад?), Гигант стоит с ней в ряд,
Ее целует он при всем народе.

Когда ж в меня свой похотливый взгляд
Та кинула, — бичом любовник строгий
Ее избил от головы до пят.

И волю дал, полн гнева и тревоги,
Он чудищу, и так далеко в лес
Увлек ее, что гад сей многорогий

С Блудницею из глаз моих исчез.

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 31

Часть 2 «Чистилище». Песнь 33 »