Песнь XXXI

«О ты, стоящий за рекой священной! —
Так, слов своих мне в грудь направив меч,
И без того уж слишком изощренный,

Она вела без перерыва речь. —
Скажи, скажи: права ль я с обвиненьем?
Сознайся же и дай мне суд изречь».

Но я таким взволнован был смущеньем,
Что голос мой, возникнув, смолк скорей,
Чем орган речи издал звук с волненьем.

Она ж, помедлив: «Что с душой твоей?
Ответствуй мне! Еще в реке твой разум
Не потерял всю память прежних дней».

Смущение и страх, смешавшись разом,
Столь тихое из уст исторгли «да»,
Что заключить о нем лишь можно б глазом.

Как арбалет ломается, когда
Лук с тетивой сверх мер натянут длани
И пустят в цель стрелу уж без вреда,

Так сломлен был я тяжестью страданий.
Я залился слезами, голос стих,
Подавлен вздохами в моей гортани.

И мне она: «В желаниях моих,
Чтоб ты любил и думал лишь о Благе,
Вне коего нет радостей земных.

Скажи, какие встретил ты овраги
Иль чем был скован, что идти вперед
За Благом тем лишился всей отваги?

И что за прелести, что за расчет
В челе других нашел ты, что их крыльям
Осмелился поверить свой полет?»

Вздохнув глубоко, залит слез обильем,
Едва собрал я голос на ответ,
Сложившийся в устах моих с усильем.

«Ценя, — сказал я с плачем, — ложный свет
Лишь благ земных, я вслед за ним увлекся,
Когда юдоль покинули вы бед».

И та: «Хотя б смолчал ты иль отрекся,
В чем ты сознался, — все ж твой Судия
Зрит грех твой, сколько б мглой он ни облекся.

Но кто излил в слезах, не утая,
Грех добровольно, — для того колеса
Наш суд вращает против острия.

Однако, чтоб больней отозвалося
Тебе паденье, чтоб в другой ты раз
На зов Сирен недвижней был утеса, —

Уйми источник слез и слушай нас.
И я скажу: куда б тебя, казалось,
Был должен весть моей кончины час.

В природе ли, в искусстве ль, что встречалось
Прекраснее тех членов, где витал
Мой дух, хоть тело в прах уже распалось?

И если ты с их смертью потерял
Все высшее, в ком на земле в замену
Ты мог найти столь дивный идеал?

С стрелою первой, видя благ тех цену,
Не должен ли ты был в святой предел
Лететь за мной, уж вышедшей из плену?

Так как могла под выстрел новых стрел
Склонить полет твой женских глаз зараза,
Вся суетность житейских тщетных дел?

Младой птенец прельстится два-три раза;
Когда ж он оперится — птицелов
Не обольстит ему уж сетью глаза».

Как, покраснев, потупя взор, без слов,
Стоит и внемлет наставленьям в школе,
В вине сознавшись, ученик — таков

Был я. Но та: «Мне внемля, поневоле
Тоскуешь ты; но бороду на нас
Приподыми, и ты встоскуешь боле».

Ах, с меньшим затрудненьем вырвут вяз
С корнями вон порывы бурь с полночи,
Иль вихрь из стран, где царствовал Ярбас,

Чем то, с каким свои я поднял очи;
Я в слове борода свой лик узнал,
И яд насмешки понял я жесточе.

Когда ж чело я наконец подъял,
То увидал, что на нее цветами
Уж рой существ первичных не кидал.

И смутными я зрел ее очами,
Глядевшую туда, где птица-лев
Двумя в одно сливались естествами.

На том брегу, в покрове меж дерев,
Она себя былую превышала,
Насколько здесь была всех краше дев.

Так жгло меня раскаяния жало,
Что от всего, к чему так льнул мой слух,
Душа моя, как от врага, бежала.

Самосознанье так мне грызло дух,
Что тут я пал, и чем тогда мог стать я, —
Лишь знает та, пред кем мой ум потух.

Когда ж стал вновь мир внешний сознавать я, —
Та донна, кем я встречен у ключа,
Сказала мне: «Ко мне, ко мне в объятья!»

И погрузив до шеи и влача
Меня в волнах, по водному разбегу
Она скользнула, как челнок ткача.

И хор воспел, лишь близок был я к брегу,
«Asperges me»¹ — так звучно, что нет сил
Ни описать, ни вспомнить звуков негу.

И дланями прекрасной схвачен был
Я за главу и весь опущен в волны,
При чем воды невольно я испил.

И к четырем тем девам я, безмолвный,
Стал в хоровод, омыт от грешной тьмы,
И принят в их объятья, счастья полный.

«Мы нимфы здесь, a в небе звезды мы!
Мы, до явленья Беатриче в мире
Её рабы, уж лили свет в умы.

К ее очам тебя представим в мире;
Дадут же мощь тебе их вынесть свет
Те три жены, что глубже зрят в эфире».

Так начали петь хором и, вослед
Им шествуя, предстал я пред Грифона;
С него ж на нас был взор ее воздет.

 «Здесь не щади очей, — сказали жены, —
Ты приведен к смарагдам тех очей,
От коих стрел ты пал во время оно».

Миллионы дум, огня все горячей,
Влекли мой взор к очам ее лучистым,
Прикованным лишь к Грифу без речей.

Как солнце в зеркале, во взоре чистом
Гриф отражался, образ свой двоя
То тем, то этим веществом огнистым.

Представь, читатель, как дивился я,
Когда, не движась, Гриф без перерыва
Менял свой образ в мгле очей ея!

Пока мой дух, полн радости и дива,
Вкушал ту снедь, что насыщая нас,
В нас возбуждает больше к ней призыва, —

Приблизились другие три, явясь
Мне существами высшего порядка,
И с пляской райской слили пенья глас.

«Склони, склони взор светлый, — пели сладко, —
О Беатриче, к другу твоему!
Чтоб зреть тебя, он путь свершил не краткий.

Будь благостна, благоволи ему
Открыть уста, да видит без покрова
Второй твой блеск, незримый никому!»

О вечный свет от света пресвятого!
Кто так бледнел в тени густых древес
Парнаса, кто испил ключа живого,

Чтоб гений в нем внезапно не исчез,
Когда б дерзнул воспеть, как ты предстала,
Осенена гармонией небес,

О Беатриче, мне без покрывала!

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 30

Часть 2 «Чистилище». Песнь 32 »