Песнь III

Лишь только бег внезапный по долине
Рассыпал сонм, велев ему бежать
К горе, куда сам разум звал их ныне, —

Я к верному вождю примкнул опять.
Да и куда б я без него помчался?
Кто мог бы путь мне в гору указать?

Он за себя, казалось мне, терзался:
О, совесть чистая! Как малый грех
Тебе велик и горек показался!

Когда ж поэт шагов умерил спех,
Мешающий величию движений, —
Мой дух, сначала скованный во всех

Мечтах своих, расширил круг стремлений,
И обратил я взоры к высота́м,
Взносившим к небу грозные ступени.

Свет красный солнца, в тыл сиявший нам,
Был раздроблен моим изображеньем,
Найдя во мне отпор своим лучам.

И вбок взглянул я, мучим опасеньем,
Что я покинут, видя в стороне,
Что тень лишь я бросаю по каменьям.

И спутник мой, весь обратясь ко мне,
Сказал: «Опять сомненья? Следуй смело!
Не веришь ли, что я с тобой везде?

Уж вечер там, где плоть моя истлела, —
Та плоть, за коей тень бросал я вслед;
Брундузий взял, Неаполь скрыл то тело.

И если тени предо мною нет,
Тому должно́, как сферам тем, дивиться.
Где из одной в другую льется свет.

Способность стыть, гореть, от мук томиться,
Телам подобным разум дал Того,
Кто скрыл от нас, как это все творится.

Безумен тот, кто мнит, что ум его
Постигнет вечности стези святые,
Где шествует в трех лицах Божество.

Доволен будь, род смертных, знаньем quia:
Ведь если б мог ты зреть пути Творца,
То для чего б Тебе родить, Мария?

И не бесплодно б чаяли сердца,
Когда б сбывались упованья тщетны,
Которыми томятся без конца

Платон, и Аристотель, и несметный
Сонм мудрецов…» — И, полн душевных смут,
Поник челом и смолк он, безответный.

Мы подошли меж тем к горе. Но тут
Нашли утес такой крутой, упорный,
Что крепость ног пытать здесь — тщетный труд.

Пустыннейший, труднейший путь нагорный
Между Турби́ей и Леричи был,
В сравненьи с этим, лестницей просторной.

«Кто знает то, — мой вождь проговорил.
Сдержав шаги, — каким горы откосом
Всходить здесь легче без пособья крыл?»

И вот, пока, весь занят тем вопросом,
Он глаз своих не подымал с земли,
А я блуждал очами над утесом, —

Увидел влево я от нас вдали
Толпу теней, к нам подвигавших ноги,
Но тихо так, что, кажется, не шли.

«Взор подыми, учитель, без тревоги;
Вон те, — сказал я, — нам дадут совет,
Уж если сам не знаешь ты дороги».

И, светлый взор подняв ко мне, поэт
Сказал: «Пойдем к ними; шаг их тих безмерно;
A ты, мой сын, питай надежды свет».

Мы тысячу шагов прошли примерно,
A все еще их сонм от нас стоял
На перелет пращи из длани верной.

Когда ж они, к громадам твердых скал
Прижавшись, стали неподвижно, тесно,
Как тот стоит, кто в изумленье впал:

«Род избранный, погибший благочестно! —
Сказал Виргилий, — Умоляю вас
Тем миром, что вас ждет в стране небесной, —

Куда, скажите, склоном подалась
Гора, где можно лезть на те громады?
Ведь всем узнавшим дорог каждый час».

Как по два, по три, агнцы из ограды
Идут за первым, прочие ж стоят,
Понуря робко головы и взгляды,

И где один, туда и все спешат,
Теснясь к нему, лишь станет он, и в кроткой
Покорности, не знают, что творят, —

Так, видел я, к нам подвигал не ходко
Счастливых стадо вождь в его челе,
С лицом стыдливым, с скромною походкой.

И первый строй, заметив на земле,
Что луч направо от меня разбился,
Так что я тень оставил на скале, —

Вспять отшатнувшись, вдруг остановился,
И сонм, за первым шедший по пятам,
Не зная сам — зачем, за ним столпился.

«Я без расспросов объявляю вам,
Что плоть на нем еще не знала смерти,
Вот почему он тень бросает там.

Не удивляйтесь этому; но верьте,
Что не без силы, свыше излитой,
По тем стенам он мнит дойти до тверди». —

Так мой учитель; их же честный строй:
«Вернитесь же: вон там гора поката», —
И тылом рук нам подал знак немой.

«Кто б ни был ты, в мир ищущий возврата, —
Мне тут один из них проговорил, —
Взгляни, не видел ли меня когда-то?»

Я, обернувшись, взор в него вперил:
Был белокур, красив с лица и стана,
Но бровь ему булат окровенил.

«Не знаю, кто ты», — прямо, без обмана
Сознался я. — «Смотри ж!» — он мне в ответ,
И указал: в груди зияла рана.

И продолжал с улыбкой: «Я Манфред;
Я внук Констанцы, царский скиптр носившей!
Сходи ж, молю, когда придешь на свет,

К прекрасной дочери моей, родившей
Сицилии и Арагоны честь,
И ложь рассей, всю правду ей открывши.

Когда мне грудь пронзила вражья месть, —
Я предался Тому в слезах страданий,
Кто всем прощает. Невозможно счесть

Моих грехов! Но ра́змах мощных дланей
У Благости безмерной так велик,
Что всех берет, кто слез несет Ей дани.

И если б понял смысл священных книг
Козенцский пастырь, — тот, кого из злости
Климент на травлю вслед за мной подвиг, —

То и поднесь¹ мои почили б кости
У Беневенто, во главе моста,
Под грудой ка́мней на пустом погосте.

Теперь их моет дождь, во все места
Разносит ветр вдоль Верде, где истлеет
Мой бедный прах без звона и креста.

Но их проклятье силы не имеет
Пресечь нам путь к божественной любви,
Пока хоть луч надежды сердце греет.

Но, правда, всяк, кто кончил дни свои
Под гневом церкви, если и смирится,
Пребыть обязан вне святой семьи,

Доколе тридцать раз не совершится
Срок отлученья, если только он
Молитвами по нем не сократится.

Так утоли ж, коль можешь, сердца стон,
Открой Констанце, возлюбившей Бога, —
Где зрел меня; a также тот закон:

Живые там помочь нам могут много».

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 2

Часть 2 «Чистилище». Песнь 4 »