Песнь XXIX

Как донна, пламенем любви объята,
За речью той она воспела вслед:
«Beati, quorum tecta sunt peccata».

И как скитались нимфы древних лет
В тени лесов — кто с мыслью о ночлеге,
От солнца прячась, кто стремясь на свет, —

Так против волн она, держась при бреге,
Пошла; я следовал за нею невдали
Шагами малыми в ее небыстром беге.

Мы ста шагов с ней вместе не прошли,
Как оба берега, свой ход приемля
К востоку дня, туда нас повели.

И лишь вошли мы в те святые земли,
Как вдруг, совсем оборотясь ко мне,
Сказала донна: «Брат, смотри и внемли!»

И вот! разлился в той лесной стране
Внезапный блеск и ввел меня в сомненье,
Не молния ль сверкает в вышине?

Но как блеск молний гаснет в то ж мгновенье,
A тут, чем дале, тем сильней сиял,
То думал я: «Что это за явленье?»

И в воздухе сиявшем пробежал
Аккорд мелодии, и тут мне стало
Так горестно, что грех я Евы клял

За то, что там, где все Творцу внимало —
Земля и небо, — женщина одна,
Едва создавшись, свергла покрывало,

Под ним же если б пребыла она
Покорная, то благ тех несказанных
Душа моя давно б была полна.

Пока я шел меж стольких первозданных
Небесных первенцев, к ним взор склоня,
И новых ждал еще блаженств желанных,

Пред нами вдруг, как заревом огня,
Зарделся воздух в том зеленом саде,
И долетел глас пенья до меня.

О, Пресвятые Девы! если в гладе
И в холоде, лишенный сна, исчах
Я ради вас, — молю днесь о награде!

Дай, Геликон, мне пить в твоих ключах!
Пошли, Урания, мне мощь стихами
Сказать о трудномыслимых вещах!

Семь золотых древес перед очами
Явилось мне в обманчивой дали
Пространств, лежащих между них и нами.

Когда ж так близко к ним мы подошли,
Что облик их уж не скрывал от взора
Всех черт своих, неясных мне вдали, —

Тот дар души, что разуму — опора,
Светильники явил мне в пнях древес
И пение Осанна — в звуках хора.

И ярче лил сосуд тот дивный в лес
Свой блеск, чем светит полный месяц в волны
В час полночи с безоблачных небес.

Я обратился, изумленья полный,
К Виргилию; но тот, от дива нем,
Ответил мне, лишь бросив взор безмолвный.

И вновь возвел я взгляд к святыням тем,
К нам подходившим медленней невесты,
Идущей тихо к жениху: «Зачем, —

Вскричала донна, — страстно так отверсты
Глаза твои к огням сим, a на тех,
Что вслед идут, не обратишь очес ты?»

И зрел я сонм, идущий сзади всех
Светильников, в одежде чистой, белой,
Как только что на землю павший снег.

Сверкал поток налево Леты целой
И отразить меня б он слева мог,
Как зеркало, брось в воды взор я смелый.

Лишь стал на берегу я, где поток
Один лежал преградой между нами, —
Чтоб лучше зреть, сдержал я спешность ног.

И видел я, как следом за огнями,
Подобно длинным стягам, с вышины
Тянулся свет по воздуху чертами,

Так что, казалось, в нем проведены
Семь лент из тех цветов, из коих ткется
Дуга для солнца, пояс для луны.

И каждое то знамя дальше вьется,
Чем сколько взор мог видеть, и между́
Двух крайних десять лишь шагов придется.

Под чудным небом, предо мной в виду,
Двадцать четыре старца шли степенно,
В венках из лилий, по два, в том саду.

Все пели хором: «Будь благословенна
В Адамовых ты дщерях! о красе
Твоей вовек да хвалится вселенна!»

Когда ж прошли те и́збранники все,
Насупротив меня в том дивном мире
Среди цветов и трав душистых, — ce!

Как за звездой звезда блестит в эфире,
Четыре вслед животных подошло:
В венках зеленых были все четыре;

Шесть крыл на каждом; каждое крыло
Полно очей, и очи те подобны
Аргусовым, и то же их число.

Но тут стихи, читатель, неудобны
Для описанья; предписует мне
Другой предмет пресечь рассказ подробный.

Иезекиель видел их, зане
Он зрел их, шедших в облаке туманном
От севера, и в буре и в огне.

Прочти ж его, и в образе, им данном,
Найдешь их образ; в отношеньи ж крыл
Согласен я не с ним, a с Иоанном.

Простор между животных занят был
Победной колесницей двухколесной,
И влек ее Грифон, исполнен сил.

И два крыла вздымал он в поднебесной
Меж трех и трех полос за средней вслед,
Но взмахом крыл не рушил строй совместный.

Подъятых крыл терялся в небе след;
Был злата блеск на всем, что в Грифе птичье,
На прочем всем — слит с белым алый цвет.

Ни Африкан, ни Август, в их величье
Не зрели в Риме колесниц таких;
Пред ней теряет все свое отличье

И колесница Феба в самый миг,
Как, вняв Земле молящей, правосудный
Юпитер сжег ее в путях кривых.

У колеса, что справа, в пляске чудной
Я зрел трех жен, — столь алая одна,
Что в пламени ее б заметить трудно.

Другая цветом — словно создана
Вся из смарагда: кости, кровь и тело;
Был третьей цвет — как снега белизна.

Казалось, был их хор ведом то белой,
То алой девой; под ее напев
Хор двигался то медленно, то смело.

Налево, пурпур на себя надев,
Вслед той, на чьем челе три были ока,
Плясали две четы небесных дев.

За чудным хороводом вдоль потока
Два старца шли, несходные ни в чем,
Лишь сходственные видом без упрека.

Один, казалось, был учеником
Гиппо́крата, рожденного природой
ее любимцам высшим быть врачом.

Другой, казалось, воин был породой,
С мечом столь острым, что и за рекой
Я трепетал пред грозным воеводой.

Вослед шли четверо, смиренен строй
Их был, a сзади старец без усилий;
Он, хоть и спал, был видом огневой.

И эти семь все так одеты были,
Как первый сонм; но на главах в венки
Вплетался им не цвет сребристых лилий,

A розаны и алые цветки;
Поклялся б всяк, вдали узрев их лица,
Что вкруг чела их реют огоньки.

Вдруг предо мной тут стала колесница,
И грянул гром, и здесь положена́
Была, казалось, шествию граница.

И стали все, лишь стали знамена.

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 28

Часть 2 «Чистилище». Песнь 30 »