Песнь XXVI

Пока мы шли так друг за другом краем,
Мой добрый вождь мне повторял не раз:
«Смотри, не будь мной тщетно предваряем».

Мой правый бок палило солнце в час,
Когда весь запад, залит ярким светом,
Из голубого белым стал для глаз.

И падала на пламень темным цветом
Тень от меня, — на диво там всему
Собранью душ, ходивших в пекле этом.

И признак сей был поводом к тому,
Что обо мне там все заговорило:
«Не призрак тот, кто так бросает тьму!»

И многие, насколько можно было,
К нам подошли с условьем лишь одним —
Не стать туда, где пламя не палило.

«О, ты, что сзади двух, подолгу к ним,
A не по лени, пролагаешь тро́пу,
Ответствуй мне: мы жаждем и горим!

Не только мне, но и всему здесь скопу,
Ответ твой жажду утолит полней,
Чем свежий ключ в пустынях Эфиопу.

Скажи: что значит, что ты свет лучей
Загородил собой, как бы ни разу
Еще не зрел злой смерти ты сетей?»

Так мне сказал один из них, и сразу
Я б все открыл, не увлеки меня
В то время то, что тут явилось глазу.

Шел посреди пылавшего огня
Навстречу к этим сонм, подъемля пени,
И я стоял, к идущим взор склоня.

И видел я, как с двух сторон все тени
Сошлись, и как лобзались их семьи,
И разошлись от кратких наслаждений.

Так рыльцем к рыльцу, встретясь, муравьи
В ватаге черной сходятся средь луга.
Как бы справляясь про дела свои.

И расходясь из братского их круга.
Пред тем, как в путь пошел пришедший сонм,
Перекричать все силились друг друга;

Пришедшие: «Гоморра и Содом!»
A эти: «В телку входит Пазифая,
Чтоб насладиться похотью с быком!»

Как журавли летят: одна их стая
К пескам, другая — в край Рифейских гор,
То холода, то солнца избегая, —

Так приходил и уходил здесь хор.
Подъемля с плачем те же восклицанья
И ту же песнь, что пели до сих пор.

И подошли ко мне из их собранья
Те, коими вопрос мне первый дан,
И полон был их образ ожиданья.

Я, видевший уж дважды скорбь их ран,
«О, души, — начал, — вам же обеспечен
Когда-нибудь вход в царство мирных стран;

Не бросил я, незрел иль долговечен,
Там членов тела, но несу с собой
И кровь, и плоть, судьбой моей отмечен.

Иду ж я вверх, да про́зрит взор слепой!
Жена есть там: ее благоволеньем
Вношу в ваш мир я смертный груз плотско́й.

Но да свершится быстрым исполненьем
Цель ваших дум — в том крае обитать,
Где мир любви, где круг быстрей вращеньем!

Имен своих, чтоб мог я их вписать,
Не скройте мне, и почему уходит,
Поведайте, тот сонм за вами вспять?»

С каким тупым смущеньем взором бродит
Тот житель гор, который, груб и дик,
Весь онемев, впервые в город входит, —

Таким у всех теней смутился лик,
Когда ж замолк в них ужас изумленья
(С высоких душ оно спадает вмиг), —

«Блажен, о ты, кто, к нам вступив в владенья, —
Вновь начал тот, что первый говорил, —
Чтоб лучше жить, здесь копишь наблюденья!

Народ, нейдущий с нами, согрешил
На том, за что в триумфе Цезарь хором
Насмешников Царицей назван был.

Он прочь пошел, крича «Содом с Гоморром»,
Как слышал ты, и тем себя винит
И множит жар огня своим позором.

Был собственный наш грех — гермафродит!
Законов человеческих чуждаясь,
По-скотски жили мы, забывши стыд.

Зато народ сей, с нами расставаясь,
В бесчестье нам, кричит нам имя той,
Что осквернилась, под скотом скрываясь.

Так вот кто мы! вот в чем наш грех плотско́й!
Коль хочешь все узнать не мимолетно —
Нет времени для повести такой.

Что до меня — откроюсь я охотно;
Я Гвиничелли, очищаюсь здесь,
Заране там покаявшись несчетно».

Отдался чувству сыновей я весь,
Узревших мать в тот час, как приключилась
Ликурга скорбь (сравнюсь ли с ними днесь?),

Когда того мне имя вдруг открылось,
Отец кто мне, и тем, кто лучше нас,
В ком петь любовь искусство возродилось.

Глухой, безмолвный, в думу погрузясь,
Я долго шел, в него глаза вперивши,
Но подойти не смел, огня страшась.

Взор наконец виденьем усладивши,
Я отдался к его услугам весь,
Приветствием его к себе склонивши.

И он: «Все то, что ныне слышу здесь,
Кладет в меня столь сильный след, что Лета
Не смоет, все смывавшая поднесь.

Но коль не ложь — речь твоего привета,
Скажи мне: что причиной, что в твоих
Словах и взорах дышит страсть к нам эта?»

И я: «Звук сладких ваших слов живых,
Покуда длится говор человечий, —
Нам ни забыть чернил, писавших их!»

И он: «Тот дух, что ждет с тобою встречи,
(И указал мне), лучше на земли
Ковал язык свой, мать родной нам речи.

Как в прозе фабул, так в стихах любви
Он выше всех, и свет пусть крик подъемлет
Лиможцу в честь, — ты крику не внемли́!

Под шум молвы суд правды в свете дремлет
И ложное составив мненье, он
Ни разуму, ни вкусу уж не внемлет.

Так некогда прославился Гвиттон,
Из рода в род хвалим молвой беспечной,
Пока над ним суд не был изречен.

Но если так взнесен ты бесконечно,
Что путь открыт в обитель, в те места,
Где сам Христос — аббат над братьей вечной, —

То «Отче наш» прочти ты у Христа!
Насколько здесь, где кончилась ошибка
Греха, для нас нужна молитва та».

Чтоб место дать той тени, что так шибко
Стремилась к нам, он тут исчез в огне,
Как в лоне вод ко дну уходит рыбка.

Я, подошел к указанному мне,
Сказал, что я в моем душевном мире
Почет ему готовлю в тишине.

И сладостью запел он, как на лире:
«Tan m’abellis vostre cortes deman,
Qu’ieu no-m puesc, ni-in vueil a vos cobrire:

Je sui Arnaut, que plor et vai cantan;
Consiros vei la passada folor,
E vei jauzen la ioi qu’esper, denan.

Ara vos prec per aquella valor,
Que vos guida al som de l’escalina
Sovenha vos a teinps de ma dolor».¹

Тут поглотила тень огня пучина.

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 25

Часть 2 «Чистилище». Песнь 27 »