Песнь XXIII

Меж тем  как взором я блуждал по кровле
Густой листвы, как любит делать тот,
Кто жизнь свою проводит в пташек ловле, —

Мне больший, чем отец, сказал: «Вперед!
Не трать, мой сын, без пользы ни мгновенья
Из данного нам срока на обход».

Я взор и шаг направил, полный рвенья,
К двум мудрецам, что разговор вели
Такой, что забывал я утомленье.

Вдруг слышу плач и пение вдали:
«La li a mea» — с тем унылым тоном,
Что слух в восторг и жалость привели.

«Кто там поет, отец мой, с тяжким стоном?» —
Так я; и вождь: «То тени там поют,
Быть может, долг платя перед законом».

Как путники задумчиво идут
И озирают, торопясь, в дороге
Обогнанный им незнакомый люд, —

Так молча сонм теней, в мечтах о Боге,
То обогнав, то нагоняя нас,
Нас озирал, но в большей лишь тревоге.

Темно и пусто было в ямах глаз,
A в лицах бледность с худобой столь страшной,
Что с черепом вся кожа их срослась.

Так, думаю, не высох бесшабашный
Эризихтон, став кожей лишь одной
От голода, когда он съел все брашно.¹

«Вот, — думал я, — сгубившие святой
Ерусалим, средь страшного разгрома
Где склеван был Марией сын родной!»

Без камней перстни — их глаза! Знакомой
Казалась бы в чертах их буква m
Тем, кто в лице людей читает «omo».

И кто б поверил, что в народе сем
Дух яблока и плеск воды прозрачной
Рождал томленье? И кто скажет: чем?

Еще дивился я толпе той мрачной,
В полнейшем быв неведенье причин
Их худобы и чахлости невзрачной,

Как вот, в меня уставя из глубин
Ям черепа недвижный взор печальный,
«Откуда милость мне!» — вскричал один.

Кто б лик его узнал первоначальный?
Но тотчас я по голосу постиг,
Кого таил тот вид многострадальный.

Как будто искра мне зажгла в тот миг
О друге память, и признал я сразу
В немых чертах Форезе добрый лик.

«О! не гляди, — молил он, — на проказу,
Покрывшую мне кожу, словно ржа,
Так плоть сожрав, что вид мой страшен глазу!

Но, о себе самом мне речь держа, —
Кто здесь вожди твои — те души обе,
Мне расскажи, лишь правдой дорожа».

 «Твой лик, уж мной оплаканный во гробе,
До слез меня еще растрогал раз! —
Сказал я, чуя скорбь в его утробе. —

Молю ж Творцом, скажи, что сушит вас?
Пока дивлюсь, не жди себе ответа:
Полн дум иных, могу ль начать рассказ?»

И он в ответ: «Из вечного Совета
Мощь в древо то и в те потоки вод
Нисходит — и от них в нас чахлость эта.

И весь поющий тут в слезах народ,
Грех очищая в жажде, в муках глада, —
Грех сластолюбья — святость познает.

Алкать и жаждать мы должны от взгляда
На яблоки, на блеск потоков тех,
Что льются сверху с шумом водопада.

И каждый раз, как наш свершится бег,
Мы к новому стремимся мук условью:
Мук — я сказал; сказать бы мне — утех!

И к дереву спешим мы с той любовью,
С какой Христос шел возопить: «Или!»²
Когда Своей Он искупил нас кровью».

И я: «Со дня, Форезе, как с земли
Ты перешел в мир лучший — к сим чертогам,
Досель не все еще пять лет прошли.

И если там по грешным бресть дорогам
Ты кончил прежде, чем пришла чреда
Благой той скорби, что мирит нас с Богом, —

То как проник так скоро ты сюда?
Я мнил тебя там встретить, где годами
Мы платим за греховные года».

И он: «Взнесен над прочими кругами
Испить мучений сладкую полынь
Я горькими моей вдовы слезами:

Молитвой Неллы, полной благостынь,
Быв взят с брегов, где души ждут в томленье,
Я мук избег всех остальных твердынь.

И тем щедрей Господь в благоволенье
К моей вдовице, радости моей,
Чем реже зрим мы жен в благотворенье.

В Барбаджии Сардинской ведь скромней,
Стыдливее наряд на женском поле,
Чем в той Барбаджье, где мы жили с ней!

О, милый брат мой! Что ж сказать мне боле?
Уже в виду передо мною час
(И ждать уже недалеко дотоле),

Когда в церквах дадут с кафе́др приказ,
Чтоб запретить бесстыжим флорентинкам
Везде ходить с грудями напоказ.

Каким дикаркам или сарацинкам
Закон потребен, светский иль иной,
Чтоб не таскались нагишом по рынкам?

Но если б знал бесстыдниц легкий рой,
Какие рок им приготовит шутки, —
Давно б они подняли страшный вой.

И скорбь придет — коль мы предвидеть чутки,
Скорей, чем пух покроет щеки тем,
Кому на сон поют там прибаутки.

Но брат, не будь к моленьям доле нем:
Не я один, но вот — все наше племя
Глядит туда, где свет погас совсем».

И я ему: «Припоминая время,
Чем я тебе, чем ты мне был, — в груди
Ты мук своих лишь тем умножишь бремя.

Из жизни той вот тем, что впереди,
Я выведен, когда вам круглолицей
Являлась здесь сестра того — гляди…

(Я солнце указал). Меня темницей
Средь истинных провел он мертвецов
С сей плотью истинной, грехов должницей.

Исшел оттуда, он мне был покров,
Всходя, кружась здесь по горе, что правит
Вас, сгорбленных в том мире от грехов.

Но в сем пути меня он лишь направит
До Беатриче, где, как мне сказал,
Расстанется и с ней меня оставит.

Виргилий то — мой вождь (и указал
Я на него). A эта тень другая —
Тот, для кого все царство ваших скал

Днесь потряслось, родив его для рая».

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 22

Часть 2 «Чистилище». Песнь 24 »