Песнь XXII

Уж Ангел Божий сзади нас остался —
Тот Ангел, что в шестую вводит высь,
И знак с меня еще при этом снялся.

И тех, что сердцем Правде предались,
Он на́звал нам: «Beati»; но глаголы
На sitiunt внезапно прервались.

И легче здесь, чем в пройденные долы,
Я восходил, и мне стремиться вслед
Тех легких душ уж не был труд тяжелый.

«Мы любим тех, — так начал мой поэт, —
В ком к нам горит любовь без лицемерья,
Коль скоро жар их выказан на свет.

Так я — лишь в глубь геенского преддверья
Весть Ювенал принес мне о твоей
Любви ко мне, — предался, полн доверья,

Тебе душой: ведь можно нам людей
Заочно причислять к родному кругу…
И жалко мне, что путь здесь не длинней.

Но объясни и мне, прости, как другу,
Коль будет мной ослаблена узда
Речей, — и мне окажешь тем услугу:

Как мог впустить ты скупость без стыда
Во грудь свою, при мудрости толикой,
Так развитой при помощи труда?»

С улыбкой легкой Стаций светлоликий
Ответил так: «Глагол мне каждый твой —
Залог любви, о наш певец великий.

Как часто видим вещи пред собой,
Влекущие к сомненью ум тревожный
От истинных причин их, скрытых мглой!

Ты, видя круг, где был я, — вывод ложный,
Как кажется, из этого извлек,
Что будто я был злата раб ничтожный.

О, нет! поверь, я слишком был далек
От скупости; на много ж лунных сроков
За грех иной Господь меня обрек,

И не восстань я от святых уроков,
Тобой преподанных, когда, к стыду
Людей, взывал ты против их пороков,

Сказав: «В какую ты влечешь беду,
О, проклятая алчность смертных к злату!» —
Вращая камни, дрался б я в аду,

Лишь тут поняв, как тянет нас к разврату
Рук наших ненасытность, — много слез
Там пролил я за добрых чувств утрату.

О! сколько мертвых встанет без волос
На головах за то, что так упрямо
В том зле коснели вплоть до смертных гроз!

Коль грех какой противоречит прямо
Другому свойством, — знай, он рядом с ним
Здесь должен сохнуть в казни той же самой;

И коль мой грех был в том кругу казним,
Где род скупцов слезами платит дани,
То лишь затем, что так противен им».

«Но в том, что братьев двух жестоких брани
Двойную скорбь Иокасты ты воспел, —
Спросил творец пастушеских сказаний, —

И в том, что лирой Клио ты гремел,
Не видим мы, чтоб вера просветила
Твой ум, a без того нет добрых дел.

Какое ж солнце, или чьи светила
Так разогнали мрак твой, что развил
Ты вслед за Рыбарем свои ветрила?»

И он ему: «Ты первый мне открыл
К Парнасу путь, к священным Муз беседам;
Ты первый мне о Боге мысль внушил.

Ты поступал, как тот, кто в ночь, неведом,
Сам в мраке, — сзади светоч свой несет
И светит всем, за ним идущим следом,

Когда ты пел: «Век новый настает;
Вернулась правда, мир уж не туманен,
И с неба к нам нисходит юный род!» —

Тобой, поэт, тобой я христианин!
Но в краски окунуть я кисть горю
Желаньем, чтоб рассказ мой не был странен.

На целый мир уж разливал зарю
Свет чистой веры, сеемой послами,
Покорными их вечному Царю.

И новая их проповедь с словами
Твоими так была во всем сходна́,
Что тех послов я стал считать друзьями.

И были святы мне их имена;
Когда ж томил Домициан их в иге, —
Я не без слез сносил их бремена

И помогал им несть цепей вериги.
Покуда жил, их веры благодать
Превознося превыше всех религий.

И прежде чем ввел в Фивы греков рать,
Крестился я; но, робкому поэту,
Мне страх велел религию скрывать,

Язычником на вид являясь свету.
И вот я больше четырех веков
В кругу четвертом был за слабость эту.

Теперь и ты, поднявший мне покров
Со сказанных тех благ, — скажи по чести,
Пока не весь прошли мы этот ров, —

Не знаешь ли: где друг Теренций вместе
С Цецилием? Где Плавт? Варрон? Страшусь, —
В аду они! но где? в каком там месте?»

«Они, и я, и Персий — весь союз
Певцов, — ответил вождь, — мы все вкруг Грека,
Что млеком вскормлен был рукою Муз, —

Все в первом круге тюрьм слепых от века!
Там часто речь ведем мы о скале —
Обители кормилиц человека.

Там Еврипид и Антифон! В числе
Других там греков тени — Агатона
И Симонида с лавром на челе.

Из героинь твоих там Антигона,
Дейфила, Аргия и до сих пор
Печальная Исмена. Там — матрона,

Что указала ключ Лангийский с гор;
Там дщерь Терезия с Фетидой вкупе
И Дейдамия посреди сестер».

Уж два поэта, смолкнув на уступе,
Вкруг озирались, выведя меня
Ущельем к новой кающихся купе.

И отошли уж из прислужниц дня
Четыре вспять, и пятая предстала,
Подъемля кверху дышло из огня, —

Когда мой вождь: «Я думаю, сначала
Плечом должно нам вправо повернуть
К окраине, как делали бывало».

И навык нас не мог уж обмануть —
Мы смело шли, тем боле без смущенья,
Что Стаций сам одобрил этот путь.

Они шли впереди и, полн смиренья,
Я вслед один под говор речи их,
Учась от них искусству песнопенья.

Но сладостный их голос вдруг притих
Пред деревом, стоявшим средь тропины, —
Все в яблоках душисто-золотых.

Как ель от ветви к ветви до вершины
Сужается, — сужалось это вниз,
Чтоб вверх не смел подняться ни единый.

С той стороны, где загражден карниз,
Свергался с гор ключ чистый в блеске света,
И на листву струи́ его лились.

Лишь подошли ко древу два поэта,
Как чья-то речь из листьев раздалась:
«Нужна для вас впредь будет пища эта».

Потом: «Мария более пеклась
О честном брачном пире, чем о пище
Для уст своих, молящихся о вас.

И не было питья вкусней и чище
Воды для римлянок, и Даниил,
Гнушаясь яств, снискал небес жилище.

Блеск золота век первый всюду лил:
Вкус желудей не мнился злом толиким,
И каждый ключ, как не́ктар, сладок был.

Акридами пустынь и медом диким
Креститель ваш питался, чтоб потом
Явиться в мир столь славным и великим, —

Как говорит Евангелье о том».

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 21

Часть 2 «Чистилище». Песнь 23 »