Песнь II

Уже склонилось солнце с небосклона
На горизонт, его ж полдневный круг
Зенитом кроет верх горы Сиона.

И, против солнца обращаясь вкруг,
Из волн Гангеса вышла ночь с Весами, —
Чтоб, став длинней, их выронить из рук, —

Так что Авроры светлый лик пред нами
Из белого стал алым и потом
Оранжевым, состарившись с часами.

A мы всё были на брегу морском,
Как тот, кто, путь утратя в мире этом,
Душой парит, a сам всё в месте том;

И вдруг, как Марс, пред самым дня рассветом,
На западе, на лоне синих вод,
Сквозь пар густой сверкает красным цветом, —

Так мне блеснул (о, да блеснет с высот
Он мне опять!) над морем свет столь скорый,
Что с ним сравнить нельзя и птиц полет.

Чтоб вопросить о нем, на миг я взоры
Отвел к вождю; потом взглянул и — се!¹ —
Уж он возрос и стал светлей Авроры.

Со всех сторон над ним во всей красе
Белело нечто; с белого ж покрова
Вниз падал блеск, подобный полосе.

Еще мне вождь не отвечал ни слова,
Как верхний блеск уж принял образ крыл.
Тогда поэт, познав пловца святого, —

«Склони, склони колена! — возопил. —
Здесь ангел Божий! К сердцу длань! Отселе
Ты будешь зреть лишь слуг небесных сил.

Без ваших средств, смотри, как мчится к цели!
Наперекор всем веслам, парусам,
Парит на крыльях в дальнем сем пределе.

Смотри, как он вознес их к небесам!
Как режет воздух махом крыл нетленных!
Им не седеть, как вашим волосам!»

Приблизясь к нам от граней отдаленных,
Пернатый Божий лучезарней стал,
Так что я глаз, сияньем ослепленных,

Не мог поднять. И к брегу он пристал
С ладьей столь быстрой, легкой, что нимало
Кристалл волны ее не поглощал.

Стоял небесный кормчий у причала;
В лице читалась благодать сама,
В ладье ж сто душ и боле восседало.

«In exitù Israel от ярма
Еги́птян злых!» — все пели стройным хором,
И всё, что писано в стихах псалма.

Их осенил крестом он с светлым взором;
Затем все вышли на берег, a он,
Как прилетел, так скрылся в беге скором.

Сонм пришлецо́в был местностью смущен;
Очами вкруг искал он, где дорога,
Как тот, кто чем-то новым удивлен.

Со всех сторон из Солнцева чертога
Струился день и тучей метких стрел
Со средины неба гнал уж Козерога.

И новый сонм, как скоро нас узрел,
Поднявши взор, сказал нам: «Укажите,
Коль можете, путь в горний тот предел».

На что Виргилий: «Может быть, вы мните,
Что край знаком нам? Уверяю вас, —
В нас путников себе подобных зрите.

Сюда привел пред вами лишь за час
Нас путь иной, столь пагубный и лютый,
Что в гору лезть — теперь игра для нас».

По моему дыханью в те минуты
Заметивши, что я еще живой,
Весь сонм теней вдруг побледнел от смуты.

И как к гонцу с оливой вестовой
Народ теснится, чтоб услышать вести,
Топча один другого в давке той:

Блаженные так духи те все вместе
Уставили свой взор мне прямо в лик,
Почти забыв о времени и месте.

Один из них ко мне всех больше ник,
Обнять меня так пламенно желая,
Что сделать то ж он и меня подвиг.

О, видная лишь взором тень пустая!
Три раза к ней я руки простирал,
К себе на грудь их трижды возвращая.

От дива лик мой, видно, бледен стал,
Затем что тень с улыбкой отступила,
A я, гонясь, за нею поспешал.

«Спокойней будь!» — мне кротко возразила,
Тогда, узнав ее, я стал молить,
Чтоб не спеша со мной поговорила.

И дух в ответ: «Как я привык любить
Тебя, быв в теле, так люблю без тела.
И я стою. Тебе ж зачем здесь быть?»

«Казелла мой! чтоб вновь достичь предела,
Где я живу, — иду на эту круть;
Где ж ты, — сказал я, — медлил так, Казелла?»

А он на то: «Его в том воля будь!
Тот, кто берет, кого и как рассудит,
Пусть возбранял не раз сюда мне путь, —

Все ж воля в нем по Вечной Правде судит.
И подлинно, три месяца, как всех
Приемлет он, кто с миром в челн прибудет.

Так вот и я, став у поморий тех,
Где воды Тибра стали солью полны,
Был благостно им принят в челн утех, —

На устье том, где он парит чрез волны.
Затем что там сбирается все то,
Что не падет за Ахерон безмолвный».

«О! если у тебя не отнято
Искусство петь любовь с ее тревогой,
В которой слез мной столько пролито, —

Утешь, — сказал я, — дух мой хоть немного,
Затем что он, одетый в плоть и кровь,
Так утомлен им пройденной дорогой».

«В душе со мной беседуя, любовь…» —
Так сладостно он начал петь в то время,
Что сладость звуков будто слышу вновь.

Мой вождь, и я, и все святое племя,
Здесь бывшее, так были пленены,
Что всех забот, казалось, спало бремя.

Не двигаясь, внимания полны,
Мы слушали; как вдруг наш старец честный
Вскричал: «Что это, праздности сыны?

Что стали там вы в лени неуместной?
К горе бегите — сбить с себя гранит,
Вам не дающий видеть Лик небесный».

Как голубки, которых корм манит,
Сбираются в полях без опасенья,
Сложив с себя обычный гордый вид,

Но чем-нибудь испуганы, — в мгновенье
Бросают корм, затем что всех забот
Сильней теперь забота о спасенье:

Так, видел я, недавний здесь народ,
Покинув песнь, бежать пустился в горы,
Как без оглядки мчится трус вперед.

За ним и мы пошли, не меньше скоры.

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 1

Часть 2 «Чистилище». Песнь 3 »