Песнь X

Лишь мы вошли в ту дверь, к ее ж порогу
Любовь ко злу не допускает нас,
Сводя с прямой на ложную дорогу, —

Как дверь, я слышал, с громом заперлась;
Но оглянись я чем, безумья полный,
Я б оправдал мой грех на этот раз?

В расселине скалы мы шли, безмолвны,
Где путь то вправо, то налево шел,
Как толчеёй колеблемые волны.

«Здесь, — начал вождь, — нельзя на произвол
Идти; но надо, чтобы применялся
Наш шаг к извилинам, где путь прошел».

Чрез то наш ход настолько замедлялся,
Что прежде стал на синие валы
Серп месяца, где в море погружался,

Чем мы прошли сквозь то ушко иглы.
Когда ж на волю вывели нас ноги
Туда, где сзади вновь слились скалы, —

Я, став без сил, и оба мы, в тревоге
Насчет пути, вступили в край пустой,
Безлюднейший, чем по степям дороги.

Он был от мест, где смежен с пустотой,
До стен из скал, скрывавших верх в эфире,
В три человечьих роста шириной.

И, сколько мог я видеть в этом мире,
Направо ли, налево ль взор летел,
Весь тот карниз, казалось, был не шире.

Там, прежде чем пошли мы, я узрел,
Что весь оплот стенных его окраин
(Знать, для того, чтоб взлезть никто не смел)

Был мраморный и дивно так изва́ян;
Что не тебе лишь труд сей, Поликлет,
Но и природе был бы чрезвычаен.

Там Ангел, в мир принесший нам декрет
О мире том, его ж в веках напрасно
Ждал человек, чтоб с неба снял запрет, —

Пред нами был, так с истиной согласно
Изваянный, столь благостный в очах,
Что предстоял, казалось, не безгласно.

Клянусь, имел он «Ave» на устах,
Направленных к той Деве благодати,
Что дверь любви отверзла в небесах.

Вложен в уста ей был глагол дитяти:
«Ессе Ancilla Domini», верней,
Чем в воск влагают оттиск от печати.

«Не устремляй в один предмет очей», —
Сказал Виргилий, близ меня стоявший
С той стороны, где сердце у людей.

И от Мадонны взор мой оторвавши,
За Ней узрел я в той же стороне,
Где был и вождь, меня к себе позвавший,

Другую быль на каменной стене.
И, обойдя поэта, к той картине
Я подошел, чтоб рассмотреть вполне.

На колеснице там влекла в долине
Чета волов божественный кивот,¹
На ужас всем, не призванным к святыне.

Пред ним, в семь ликов разделен, народ,
Казалось, пел, и слух о гласе пенья
Твердил мне: «Нет!», — a взор мой: «Да, поёт!»

Так точно и о дыме всесожженья,
Там восходившем, ноздри и мой глаз
Меж да и нет вели друг с другом пренья.

Царь-псалмопевец, сердцем веселясь,
Скакал там пред кивотом, кроткий видом,
Быв и царем и не-царем зараз.

В окне дворца являлась пред Давидом
Жена его, Мелхола, вниз глядя,
Как женщина, что не простит обидам.

И от Мелхолы дальше отойдя,
Осматривать я стал другие лики,
Белевшие мне в очи близ вождя.

Увековечен подвиг там владыки,
Чьи доблести среди его римлян
Григория подвигли в бой великий:

То римский император был Траян,
И пред его конем, в слезах, вдовица
Рыдала в скорби от душевных ран.

Вкруг цезаря толпа, и ратных лица.
И всадники, и золотых орлов
Над ним по ветру веяла станица.

Злосчастная, казалось, средь полков
«О, государь! — молила, — мщенье! мщенье!
Мой сын убит; казни его врагов!»

И, мнилось, он в ответ: «Имей терпенье,
Пока вернусь!» — И та: «О цезарь мой!
(Как человек, в ком скорбь в живом волненье) —

Вернешься ль ты?» — A он: «Преемник мой
Исполнит долг!» — Но та: «К чему указан
Другому долг, когда забыл ты свой!»

И он на то: «Утешься; я обязан
Свой долг исполнить, прежде чем пойти:
Суд ждет меня, и жалостью я связан»

Так Тот, Кому нет нового в пути,
Соделал зримыми все те вещанья,
И чуда нам такого не найти.

Пока мне взор пленяли изваянья
Тех образцов смирения живых,
Неоцененные Творца созданья,

«Смотри! Оттоль — но шаг их слишком тих, —
Шепнул мне вождь, — толпы́ теней явились;
Где путь наверх, узнаем мы от них».

Глаза мои, хоть все еще стремились
Обозревать диковин целый полк,
Не медля тут к поэту обратились.

Смотри, читатель, чтоб в тебе не смолк
Глас доброго намеренья при мысли,
Как тяжко здесь выплачивают долг!

Забудь жестокость казней, и размысли,
Что в судный день все ж кончатся они;
Зато тех мук последствия исчисли!

«Поэт, — сказал я, — то, что в вышине
Там движется, мне кажутся — не тени,
Что ж именно — непостижимо мне».

И он на то: «Тяжелый образ пени,²
Сужденный им, к земле их так гнетет,
Что был и я смущен сперва не мене.

Вглядись же в них, и взор твой разберет,
Что там за люд под грудой ка́мней в свалке:
Смотри, как в грудь себя там каждый бьет!»

О, христиан род гордый, бедный, жалкий!
Вы, y кого так слаб духовный зрак,³
Что пятитесь назад стезею валкой!

Поймете ль вы, что человек — червяк,
Родившийся стать бабочкой небесной,
Когда на суд он прилетит сквозь мрак?

Чем разум ваш кичится в жизни тесной?
Чем лучше вы неразвитых червей.
Не получивших полный вид телесный?

Как для подпоры крыш и галерей,
С сведенными коленами у груди,
Кронштейном служат образы людей,

На что глядя, в скорбь истинную люди
От мнимой той приходят: так убит
Был сонм духо́в, мной узнанных в той груде.

Кто больше был, кто меньше камнем скрыт,
Смотря, какой взвалён им груз на спину;
Но самый терпеливейший на вид

Твердил, казалось: «Большего не сдвину!»

« Часть 2 «Чистилище». Песнь 9

Часть 2 «Чистилище». Песнь 11 »