Песнь XXXIII

Уста подъял от мерзостного брашна¹
Сей грешник, кровь отер с них по власам
Главы, им в тыл изгрызенной так страшно,

И начал он: «Ты хочешь, чтоб я сам
Раскрыл ту скорбь, что грудь томит как бремя,
Лишь вспомню то, о чем я передам.

Но коль слова мои должны быть семя,
Чтоб плод его злодею в срам возник, —
И речь, и плач услышишь в то же время.

Не знаю, кто ты, как сюда проник,
Но убежден, что слышу гражданина
Флоренции: так звучен твой язык!

Ты должен знать, что граф я Уголино,
А он — архиепископ Руджиер,
И посему сосед мой, вот причина.

Не говорю, как в силу подлых мер
Доверчиво я вдался в обольщенье
И как сгубил меня он, лицемер.

Но, выслушав, рассей свое сомненье,
О том, как страшно я окончил дни;
Потом суди: то было ль оскорбленье!

Печальное отверстье западни —
По мне ей имя Башня Глада стало:
Погибли в муках в ней не мы одни!

Семь раз луны рожденье мне являло
Сквозь щель свою, как вдруг зловещий сон
С грядущего сорвал мне покрывало.

Приснилось мне: как вождь охоты, он
Гнал волка и волчат к горе, которой
Для Пизы вид на Лукку загражден.

Со стаей псиц, голодной, чуткой, скорой,
Гваланд, Сисмонди и Ланфранк неслись
Пред бешеным ловцом, в погони скорой.

По малой гонке — мне потом приснись —
Отец с детьми попал усталый в сети
И псы клыками в ребра им впились.

Проснулся я и слышу на рассвете:
Мучительным встревоженные сном,
Рыдая громко, просят хлеба дети.

Жесток же ты, когда уж мысль о том,
Что мне грозило, в скорбь тебя не вводит!
Не плачешь здесь — ты плакал ли о ком?

Уж мы проснулись; вот и час приходит,
Когда нам в башню приносили хлеб,
Но страшный сон в сомненье всех приводит.

Вдруг слышу: сверху забивают склеп
Ужасной башни! Я взглянул с тоскою
В лицо детей, безмолвен и свиреп.

Не плакал я, окаменев душою;
Они ж рыдали, и Ансельмий мой:
«Что смотришь так, отец мой? что с тобою?»

Я не рыдал, молчал я как немой
Весь день, всю ночь, доколе свет денницы²
Не проблеснул на тверди голубой.

Чуть слабый луч проник во мглу темницы, —
Свое лицо, ужасное от мук,
Я вмиг узнал, узрев их страшны лица,

И укусил я с горя пальцы рук;
Они ж, мечтав, что голода терзанье
Меня томит, сказали, вставши вдруг:

«Отец! насыться нами: тем страданье
Нам утолив; одев детей своих
В плоть бедную, сними с них одеянье.»

Я горе скрыл, чтоб вновь не мучить их;
Два дня молчали мы в темнице мертвой:
Что ж не разверзлась, мать-земля, в тот миг!

Но только день лишь наступил четвертый,
Мой Гаддо пал к ногам моим, стеня:
«Да помоги ж, отец мой!» — и, простертый,

Тут умер он, и как ты зришь меня,
Так видел я: все друг за другом вскоре
От пятого и до шестого дня

Попадали. Ослепнув, на просторе
Бродил я три́ дни, мертвых звал детей…
Потом… но голод был сильней, чем горе!» —

Сказав, схватил с сверканием очей
Несчастный череп острыми зубами,
Что, как у пса окрепли для костей.

О Пиза! срам пред всеми племенами
Прекрасных стран, где сладко si звучит!
Когда сосед не мстит тебе громами,

То пусть Капрайя двинет свой гранит,
Чтоб устье Арно грудой скал заставить,
И всех гражда́н волнами истребит!

Коль Уголин себя мог обесславить
Позорной сдачей стен твоих врагам,
За что ж на казнь с ним и детей оставить?

Век новых Фив! уж по своим летам
Невинны были Угуччьон с Бригатой
И те, которых на́звал грешник вам.

Мы прочь пошли туда, где, весь объятый
Тяжелым льдом, лежит не вверх спиной,
Но опрокинут навзничь род проклятый.

У них слеза задержана слезой,
И скорбь, преграду встретив пред очами,
Стремится внутрь с удвоенной тоской:

Затем, что слезы смерзлись в них кусками
И, как забралом из кристалла, льдом
Наполнили глазницы под бровями.

Хотя в сей миг в вертепе ледяном
Все чувства холод истребил в мгновенье,
Как бы в мозоли, на лице моем,

Однако ж я почуял дуновенье
И рек: «О вождь! кто ветр вздымает к нам?
Не всякое ль тут стынет испаренье?»

А вождь в ответ: «Сейчас ты будешь там,
Где бури ceй исток первоначальный:
Тогда вопрос твой разрешится сам».

И вот, один из мерзлых, дух печальный
Вскричал во льду: «О души злых теней, —
Столь злых, что край сужден вам самый дальний!

Снимите твердый мой покров с очей,
Чтоб мог излить из сердца я кручину,
Пока опять замерзнет слез ручей».

А я: «Коль хочешь, чтоб я сбросил льдину,
Скажи: кто ты? и пусть сойду в сей миг
К льдяному дну, коль уз с тебя не скину».

И он тогда: «Монах я Альбериг!
В глухом саду я прозябал в злом теле:
Здесь финики вкушаю вместо фиг».

«Как! — я вскричал. — Ты умер в самом деле?»
А он в ответ: «Что с плотию моей
Там на земле, не ведаю доселе.

Та выгода быть в Птоломее сей,
Что часто шлет к ней души рок суровый,
Хотя б им Парка не пресе́кла дней.

Но чтоб охотней сбросил ты оковы
Остекленевших слез с моих ланит,
Узнай: едва душа составит ковы,

Как сделал я, — уж в тело в ней спешит
Вселиться бес и телом управляет,
Доколь она срок жизни совершит.

Душа меж тем в сей кладезь упадает
И, может быть, жив телом и поднесь³
Тот дух, что здесь за мною холодает.

Его ты знал, коль ты недавно здесь:
То Бранка д’Ориа; он в стране проклятья
Уж много лет, как льдом окован весь».

A я ему: «Могу ли доверять я?
Ведь д’Ориа еще не умирал:
Он ест и пьет и спит и носит платья».

«К Злым Лапам в ров, — монах мне отвечал, —
Где липкая смола вздымает пену,
Еще Микеле Цанке не бывал,

Как в тело Бранки бес вступил на смену
И в хитрого племянника его,
С которым вместе он свершил измену.

Простри ж персты и с лика моего
Сними кристалл». — Но я его оставил,
Почтя за счастье обмануть его.

О Генуезцы, род без всяких правил!
Род полный лжи, предательский и злой, —
Когда б Господь ваш мир от вас избавил!

С подлейшею романскою душой
Я зрел из вас такого, что за дело,
Как дух, в Коците стынет под волной,

Хоть, кажется, и здравствует как тело.

« Часть 1 «Ад». Песнь 32

Часть 1 «Ад». Песнь 34 »