Песнь XXXI

Язык, меня так сильно уязвивший,
Что от стыда весь лик мой запылал,
Был мне и врач, боль сердца утоливший.

Так Ахилесс — я некогда слыхал —
Сперва разил копьем своим нещадно,
А после им же раны исцелял.

Расставшись с сей долиной безотрадной,
Мы в гробовом молчанье перешли
Лежавший вкруг нее оплот громадный.

Был сумрак здесь, ни день, ни ночь земли,
И взор не мог проникнуть в воздух сжатый;
Но слышал я столь громкий рог вдали,

Что перед ним ничто громов раскаты,
И я навстречу звуку поспешил
Направить очи, ужасом объятый.

По страшной битве, где не довершил
Великий Карл священного обета,
Не так ужасно в рог Орланд трубил.

Я вверх взглянул, и в воздухе без света,
Казалось, зрел высоких башен ряд
И рек: «Учитель, что за крепость эта?»

А он: «За то, что в адский мрак и смрад
Ты слишком вдаль глядишь, воображенье
Густою мглой твой обмануло взгляд.

Пришед туда, поймешь, как отдаленье
Обманчиво для ваших чувств порой;
Но несколько ускорь свое теченье».

И длань мою взяв ласково рукой,
Сказал: «Пока достигнем той стремнины,
Чтоб менее смущался разум твой,

Узнай: не башни то, но исполины
Над кладезем возносят грозный стан,
Погружены по пояс в глубь пучины».

Как взор, когда рассеется туман,
Распознает предметы понемногу
Сквозь пар, которым воздух был заткан, —

Так, подаваясь далее в дорогу
И взор вперяя в мрак густой, я вдруг
Прогнал мечту и в грудь вселил тревогу.

Как на горе, занявши полный круг,
В венце бойниц стоит Монтереджиони:
Так высятся над кладезем вокруг,

Таясь до чресл в его глубоком лоне,
Гиганты, им же олимпийский бог
Еще грозит, когда гремит на троне.

Лик одного уж рассмотреть я мог,
Рамена, грудь, вдоль ребр висящи длани
И весь живот почти до самых ног.

Пресекши род чудовищных созданий,
Природа, сколь была добра ты к нам,
Отняв столь лютых палачей у брани.

И если жизнь даруешь ты слонам
Или китам, то всяк с рассудком ясным
Поймет твою премудрость: ибо там,

Где злая воля связана с ужасным
Избытком сил, где разум зол и дик,
Там более защиты нет несчастным.

Огромен, толст казался страшный лик,
Как в Риме шар с гробницы Адриана,
И соразмерно с ним был рост велик.

От скал, служивших запоном¹ для стана,
На столько вверх вздымался призрак сей,
Что тщетно б три фригийца великана

. Достичь пытались до его кудрей:
Пальм тридцать было до той части тела,
Где пряжкой плащ застегнут у людей.

«Mai amech zabi almi rafela!»
Тут завопила бешеная пасть,
Что никогда иных псалмов не пела.

Но вождь: «Глупец! твоя ничтожна власть;
Возмись за рог и речью непонятной
Излей свой гнев, или другую страсть.

Сыщи ремень у выи, дух развратный!
Помешанный! на нем твой рог висит;
Смотри, вот он у гру́ди необъятной».

И мне потом: «Он сам себя винит;
Он был причиной, он — Немврод ужасный,
Что мир наречьем разным говорит.

Оставь его; с ним говорить напрасно:
Как для него невнятна речь людей,
Так и его наречье всем неясно».

Тут мы пошли и встретили левей,
На перелет стрелы из самострела,
Другую тень огромней и страшней.

Не знаю, кто сковал ее так смело;
Но спереди на шуйцу ей легла,
А на руку десную сзади тела

Стальная цепь, которая была
Протянута от плеч до края бездны
И тень пять раз спиралью обвила.

«Надменный сей, потрясший своды звездны,
Дерзнул вступить с державным Зевсом в брань, —
Сказал поэт, — здесь суд ему возмездный.

То Эфиальт, с богов сбиравший дань,
Когда гиганты их смутили спором;
Теперь вовек его недвижна длань».

А я: «Скажи, где Бриарей, в котором
Такая мощь? желал бы я, поэт,
Громадный рост его измерить взором».

«Вблизи от нас Антей, — он мне в ответ. —
Он говорит и не закован в цепи;
Он впустит нас в пучину лютых бед.

Но Бриарей там далее в вертепе:
Он столь же дик и скован навсегда,
Но страшный вид его еще свирепей».

С подобным треском башню никогда
Не рушила землетрясенья сила,
С каким потрясся Эфиальт тогда.

О! никогда так смерть мне не грозила,
И если б я не зрел на нем цепей —
Одна боязнь меня бы умертвила.

Тогда пошли мы дальше, где Антей
Из пропасти поднял чело в гордыне,
До головы имея пять локтей.

«О ты, губитель львов на той долине,
Где Сципион такую честь стяжал,
А враг его бежал вослед дружине!

О! если б ты с гигантами бросал,
Как с братьями, на небо гром оружий,
То, верно б, рок победой вас венчал,

Сыны земли, воинственные му́жи!
В труд не вмени нас опустить в тот край,
Где весь Коцит оледенел от стужи.

Идти к Тифею нас не принуждай,
Тебе за все воздать мой спутник может;

О! наклонись и глаз не отвращай.
Твою он славу в мире том умножит:
Он жив и ждет жизнь долгую себе,

Коль ранний срок ей Благость не положит».
Так вождь молил и, вняв его мольбе,
Антей огромные раздвиг объятья,

Которых мощь Алкид познал в борьбе.
«Скорей ко мне, чтоб мог тебя обнять я!» —
Вскричал поэт, когда был схвачен им;

И мы друг друга обняли как братья.
Как Карисейда, — если взор вперим
На склон ее, когда над ней промчится

Тень облака, — склоняется пред ним,
Так он спешил всем телом наклониться,
И в ужасе в ту бездну в хлад и мрак

Иным путем желал бы я спуститься.
Он нас спустил туда, где вечный враг
С Иудой стынет в бездне подземельной,

И, наклонен, сам не остался так,
Но вдруг поднялся мачтой корабельной.
Он нас спустил туда, где вечный враг

С Иудой стынет в бездне подземельной.

« Часть 1 «Ад». Песнь 30

Часть 1 «Ад». Песнь 32 »