Песнь XXX

В тот век, когда, прогневана Семелой
На племя Фив, Юнона столько раз
Его губила в злобе закоснелой,

Так обезумел лютый Атамас,
Что, чад своих узрев в руках супруги,
Вскричал рабам, от бешенства ярясь:

«Расставим сети здесь у брода, други,
Чтоб львицу с львятами поймать в сетях!»
Потом, Леарха вырвав у подруги,

И, злобно сжав в безжалостных когтях,
Разбил его о груду скал с размаха;
С другой же ношей мать спаслась в волнах.

Или когда унизил рок до праха
Величье Трои в брани роковой
И с царством царь погиб в годину страха,

Гекуба, мать, убитая тоской,
Вотще с врагом за Поликсену споря
И Полидоров видя труп нагой,

Повергнутый на шумном бреге моря,
Вдруг обезумела, как пес завыв:
Так ум ее расстроился от горя!

Но никого ни в Трое, ни средь Фив,
Во время о́но¹ до такого гнева
Не доводил безумия порыв,

Как здесь, я видел, две души налево,
Нагие, мчались, грешников грызя,
Как две свинья, бежавшие из хлева.

Одна из них, в Капоккио вонзя
Под горлом зубы, повлекла злодея,
По камням дна, терзая и разя.

Тут Аретинец, в ужасе бледнея,
Сказал: «То Скикки! зол, неукротим,
Он нас грызет, безумной тенью вея».

«О если хочешь, чтоб бегущий с ним
В тебя не мог, — я рек, — зубами впиться,
Скажи: кто он, пока еще он зрим!»

А он в ответ: «То дух преступный мчится,
Дух Мирры древней, вздумавшей с отцом
Не должною любовью насладиться.

К отцу явившись в образе чужом,
С ним предалась она любви греховной!
Бегущий с ней подобен ей во всем:

Честь табуна прияв ценой условной,
Он род Донати взялся разыграть.
И приложил печать к его духовной».

Когда умчались два безумца вспять,
Я отвратил от них глаза со смутой
И стад других проклятых созерцать.

Гляжу: один сидит, как лютня, вздутый,
Когда б отнять у грешника долой
Ту часть, где бедра у людей примкнуты.

От тягостной болезни водяной,
Которая, член искажая каждый,
Лик иссушает, вздув живот горой, —

Не мог он губ сомкнуть хотя б однажды,
Как чахнущий, которого уста
Иссохшие разверзлись от жажды.

«О вы, которых в страшные места
Ведет не казнь (а почему, не знаю), —
Сказал он нам, — взгляните вы сюда!

Маэстр Адам, как я томлюсь, страдаю!
Живой имел я все, чего желал,
Ах! здесь одной лишь капли вод желаю!

Ручьи, что в Арно катятся со скал
По зелени пригорков Казентина,
Где так игрив, так светел их кристалл, —

Всегда передо мной, а вот причина,
Почто мне лик, сильней недугов всех,
Так иссушает тех ручьев картина.

Суд праведный, карающий мой грех,
Край, где грешил я, мне затем представил,
Чтоб беспрестанно я вздыхал как мех.

Вон там Роменя, град, где я подбавил
Худой состав в крестителеву смесь:
Зато в огне я тело там оставил.

Но если б Гвид, иль Александр был здесь,
Или их брат? чтоб знать, как он наказан, —
Я отдал бы источник Бранды весь.

Один уж здесь, коль верить я обязан
Тому, что Скикки мне твердил в бреду;
Но что мне в том? я по ногам здесь связан!

Будь легок я хоть столько на ходу,
Что во сто лет прошел бы дюйм, не боле,
То и тогда б пошел я в путь в аду

В толпе больных искать его на воле,
Хотя кругом в двенадцать миль больших
И поперек в полмилю это поле.

В семью такую я попал за них;
По просьбе их, я меди три карата
Вмешал в состав флоринов золотых».

И я: «Кто ж эти два твоих собрата
Лежат направо близ тебя, дымясь,
Как мокрая рука, в мороз подъята?»

«Я их нашел, низвергшись в эту грязь, —
Он отвечал, — с тех пор лежат безгласно
И будут в век лежать, не шевелясь.

Одной Иосиф обвинен напрасно,
Другой — из Трои лживый грек Синон:
В гнилой горячке так смердят ужасно».

Тут гордый грек — был видно оскорблен
Постыдным именем — в тугое брюхо
Его ударил кулаком, и звон

Как барабан оно издало глухо;
А мастр Адам, ожесточась от мук,
Хватил его рукой не легче в ухо,

Сказав: «Пускай лишил меня недуг
Движенья ног; но знай, на службу эту
Еще никто не приковал мне рук».

«Не так проворен ты казался свету,
Идя в огонь, — сказал Синон в ответ, —
Зато проворней выбивал монету».

А тот ему: «Ты прав, в том слова нет;
Но так ли прав ты был, когда Трояне
Тебя просиди им подать совет?»

«Я лгал в словах, а ты солгал в чекане, —
Сказал Синон, — один лишь грех на мне;
С тобой же вряд сравнится бес в обмане».

«Эй, вероломец! вспомни о коне!
Весь мир узнал обман твой пресловутый, —
Сказал брюхан, — казнись за то вдвойне!»

Но грек: «А ты казнися жаждой лютой,
Пока язык твой треснет и живот,
Водою тухлой как гора раздутый!»

Тогда монетчик: «Разорви ж ты рот
За злую речь! пуст я раздут водою,
Пусть жаждою томлюсь я круглый год, —

За то в жару с больной ты головою!
А чтоб лизнуть Нарциссова стекла
Вряд остановка будет за тобою».

Их злая брань весь ум мои завлекла;
Но тут поэт: «Смотри, еще немного —
И между нас посеется вражда».

И я, услышав глас поэта строгий,
Спешил к нему с таким в лице стыдом,
Что и досель смущаюсь дум тревогой.

Как человек, томимый страшным сном,
Во сне желает, чтобы сном остался
Внезапный страх, смутивший сердце в нем:

Так без речей в смущеньи я терялся,
Желая извиниться, и, того
Не замечая, молча извинялся.

Но вождь: «Проступок больший твоего
И меньшею стыдливостью смывают;
Смири ж тревогу сердца своего.

Но помни: всюду на тебя взирают
Глаза мои, когда придем туда,
Где спор подобный люди затевают:

Внимать ему не должно без стыда».

« Часть 1 «Ад». Песнь 29

Часть 1 «Ад». Песнь 31 »