Песнь XXIX

Вид страшных ран и тьма теней под нами
Так отравили свет моих очей,
Что был готов залиться я слезами.

Тогда Виргилий: «Что в душе твоей?
В кого вперил ты взор с такой тревогой
Меж этих злых, изрубленных теней?

У прочих рвов не медлил ты так много.
Иль хочешь всех сосчесть их? не забудь,
Что двадцать миль вкруг рва идти дорогой.

Луна под нами уж свершает путь,
И краток срок, нам данный для обзору;
А нам еще на многое взглянуть».

«Когда б ты знал, что моему там взору
Представилось, — был мой ему ответ, —
Я б не подвергся твоему укору».

Учитель шел и я за ним вослед;
Но я, пред ним желая оправдаться,
Прибавил: «Там, в пещере лютых бед,

Куда на дно глаза мои стремятся,
Мне кровный дух — и я то слышал въявь —
Оплакивал грехи, что здесь казнятся».

А вождь: «Не думай впредь о нем; направь
Свой ум к иному: он за злое дело
Наказан здесь, и ты его оставь.

Он на тебя указывал и смело
Из-под моста грозился нам перстом
И называл себя Джери дель Белло.

Твой взор тогда прикован был на том,
Кто защищал Готфор с своей дружиной,
И он, неузнан, прочь пошел потом».

И я: «О вождь! насильственной кончиной,
Которой срам из сродников его
Не отомстил доселе ни единый.

Разгневан он: конечно, оттого
Он и ушел, мне не сказав ни слова,
И тем сильней скорблю я за него».

Так говоря, мы шли до рва другого:
Будь он светлей, я мог бы, взор вперя,
В нем видеть дно с утеса векового.

Когда ж я был у стен монастыря
Последнего, в котором взор мой смелый
Зрел братию подземного царя, —

Мой слух пронзили разных воплей стрелы,
Зао́стренные жалостью с концов;
Зажавши уши, шел я в те пределы.

Когда б собрать с сардинских берегов
Все немощи во дни жаров гнетущих,
Иль из больниц Вальдикианы в ров, —

Так много здесь я видел вопиющих,
И смрад столь гнусный восходил от всех,
Какой исходит лишь от тел гниющих.

Тут мы спустились на последний брег
Скалы огромной, все идя налево,
И я ясней увидел в ямах тех,

Как праведный служитель Божья гнева —
Ужасный суд — обманщиков казнит,
Погрязших в мглу отчаянного зева.

Не думаю, чтоб был печальней вид
Людей, в Эгине язвою гнетомых,
Где до того был воздух ядовит,

Что твари все до малых насекомых
Погибли вдруг и, по словам певцов,
Весь род людей с стадами и скотом их

Зевс возродил из кучи муравьев:
Как было грустно видеть в мраке круга
На грудах груды страждущих духо́в.

Кто на груди, кто боком друг близ друга,
Кто на спине валялся на земли,
Кто полз ползком под бременем недуга.

Мы с грустью молча шаг за шагом шли
И созерцали сонм больных стонавших,
Которые подняться не могли.

Там зрел я двух, друг друга подпиравших,
Как два горшка у пе́чного огня,
И струпьями с главы до ног страдавших.

Не чистит конюх щеткою коня,
Чтоб весть его скорее к господину;
Бессонный так не чешется, стеня,

Как эти два скребли ногтями спину
И с бешенством сдирали струпья с ней;
Но не могли тем утолить кручину.

И струпья сыпались из-под ногтей,
Как чешую дерут со щук ножами,
Иль с рыб других с широкой чешуей.

«О ты, скребущий гной с себя ногтями, —
Так одному мой вождь сказал тогда, —
И рвущий ими тело как клещами!

Кто из Латинов, о скажи, сюда
Низринулся? тебе ж да служат пальцы
Во век веков для этого труда!»

«Ах! оба мы Латины, мы, страдальцы! —
В слезах, один ответил на вопрос. —
Но кто ж вы сами, чудные скитальцы?»

И вождь: «Я, дух, спускаюсь в царство слез,
Чтоб показать ваш ад сему живому,
И с ним иду с утеса на утес».

Тут, перестав служить один другому,
Они, дрожа, взглянули на меня:
До всех достигла весть подобно грому.

Тогда учитель, взор ко мне склоня,
Сказал: «Беседуй с ними с сожаленьем!»
И, как желал он, тотчас начал я:

«Коль ваше имя не должно забвеньем
Изгладиться из памяти людской,
Но да живет в ней с каждым поколеньем,

Скажите: кто вы? из страны какой?
Откройте мне, почто все ваши члены
Истерзаны болезнею такой?»

«Я, Аретинец, Альбером из Сьены, —
Сказал один, — сожжен был; но тому
Виной не грех, ведущий в эти стены.

Однажды в шутку я сказал ему:
По воздуху умею я носиться;
А он, дитя по смыслу и уму,

Тому искусству вздумал поучиться,
И сжечь меня отца он убедил,
Сил не имев в Дедала превратиться.

Но в ров меня десятый осудил
Минос правдивый, потому что свету
Я как алхимик много повредил».

«О был ли в мире, — я сказал поэту, —
Народ пустей Сиенцев? даже им
И Франция уступит славу эту».

Тогда другой проказный, вняв моим
Словам, прибавил: «Исключи лишь Стрикка;
Он жить умел доходом небольшим;

И Никколо, кем введена гвоздика,
Обжорства роскошь, в тот веселый сад,
Где это семя принялось так дико;

И клуб, в котором отдал на разврат
Свой виноградник с замком д’Ашиано,
И был душой веселья Аббальят.

А хочешь знать, кто так с тобою рьяно
Клянет Сиенцев, загляни в провал
И рассмотри мой образ в мгле тумана:

Я тень Капоккво; в мире я сплавлял
Алхимией состав металлов ковкий,
И вспомни, если ты меня узнал:

Я был природы обезьяной ловкой».

« Часть 1 «Ад». Песнь 28

Часть 1 «Ад». Песнь 30 »