Песнь XXVI

Гордись, Флоренция, своей державой!
Весь мир дрожит под сенью крыл твоих
И целый ад гремит твоею славой!

В числе тате́й я встретил пять таких
Твоих гражда́н, что должен их стыдиться;
Честь и тебе невелика от них.

Но если нам пред утром правда снится,
Почувствуешь ты скоро то, чему
Не только мир, сам Прат возвеселится.

Теперь настал приличный час тому:
Коль быть беда́м, пускай приходят скоро!
Поздней мне их не вынесть самому!

Тут мы пошли: по лестнице, с которой,
Как по зубцам, спускались мы сперва,
Взбирался вождь и мне служил опорой.

И ноги наши, по обломкам рва
Путем пустынным восходя к вершине,
Без силы рук вверх двигались едва.

Смутился я, смущаюсь и доныне,
Лишь только вспомню, что я там узрел;
Но дух сильней смирил я в сей пустыне,

Чтоб мудрости не выйти за предел
И не утратить, что благой звездою,
Иль высшим благом мне дано в удел.

Как селяни́н, покоясь под горою, —
В том месяце, в котором свет и жар
Светило дня льет дольше над землею,

В тот час, когда сменяет мух комар, —
Зрит червячков светящих рой в долине,
Где сад его, иль нивы рыхлый пар:

Столь много светов двигалось в пучине
Восьмого рва, как я увидел сам,
Когда стоял на каменной стремнине.

И как Святый, зверьми отмстивший срам
Зрел колесницу Илии пророка,
Когда кони́ взносились к небесам,

И, вслед за ней вотще напрягши око,
Одно лишь пламя в небе различал,
Как облачко в сиянии востока.

Так здесь огни носились между скал,
Добыч своих для глаз не обнажая;
Но понял я, что каждый тень скрывал.

Я на мосту стоял, на дно взирая,
И, не держась за ближний камень, в ров
Я б мог упасть, не бывши сто́лкнут с края.

И вождь, узрев, что я упасть готов,
Сказал: «Сей огнь проклятый род скрывает;
Он облечен в пылающий покров».

А я: «Твое мне слово подтверждает
Вполне все то, в чем был я убежден;
Но я желал бы ведать: кто блуждает

В том пламени, что к верху раздвоен,
Как столб огня, поднявшийся высоко
С костра, где с братом Этеокл сожжен?»

И вождь в ответ: «В нем мучатся жестоко
Улисс и Диомед: как на Троян
Шли вместе в злобе, так и в ад глубокий

Низвергнуты за гнусный свой обман,
Отверзший вход коню в врата градские,
Откуда вышед славный род Римлян; —

За хитрый ков, который Дейдамие
Судил и мертвой горьки слезы лить;
Здесь за Паллалий терпят муки злые!»

«Коль из огня им можно говорить,
Молю тебя, — сказал я с состраданьем, —
И, вновь моля, готов сто раз молить!

Дозволь дождаться мне, пока с сияньем
Двурогий пламень вступит в устье скал:
Смотри, как я склонен к нему желаньем!»

«Твоя мольба достойна всех похвал,
И я согласен с мыслями твоими;
Но не тебе, — учитель отвечал, —

Мне надлежит вести беседу с ними:
Быть может, их, как Греков, дать ответ
Ты не преклонишь просьбами своими».

Когда блеснул пред нами яркий свет,
В приличный час и в надлежащем месте,
В таких словах к ним начал мой поэт:

«О вы, вдвоем пылающие вместе!
Коль в жизни той я заслужил не раз
Хоть слабую от вас награду чести,

Когда писал высокий свой рассказ, —
Не двигайтесь и, если непротивно,
Скажите, где погиб один из вас?»

И древний огнь, пророкотав унывно,
Восколебал свой бо́льший рог тогда,
Как светоч, если дунет ветр порывно.

И как язык лепечет от стыда,
Так, острием трепещущим взволнован,
Изверг он голос и сказал: «Когда

Расстался я с Цирцеей, быв прикован
К ней слишком год в Гаэте, прежде чем
Энеем град был так наименован, —

Я остановлен не был уж никем:
Ни милым сыном, ни отцом почтенным,
Ни доброю супругой, чей ярем

Мой краткий век соделать мог блаженным:
Дабы узнать добро и горе стран,
Неведомых народам современным, —

Пустился я в открытый океан,
В одной ладье, с дружиной небольшою,
Которую совет мой ввел в обман.

Испанский берег был уж предо мною;
Сардинию, Марокко я узрел
И острова, омытые волною.

Уж я с своей дружиной постарел,
Когда достиг до узкого пролива,
Где Геркулес поставил свой предел,

Чтоб вдаль никто не простирал порыва;
Исчез направо уж Севильи след,
Налево Септа скрылась вглубь залива.

«Друзья! — я рек. — Изведав столько бед
В пути своем на запад отдаленный,
Уже ли мы остаток ветхих лет

Не посвятим на подвиг дерзновенный?
Вослед за солнцем, по равнинам вод,
Проникнем смело в мир ненаселенный!

О вспомните свой знаменитый род!
Должны ль мы жить как звери? Нет! познанья
И добродетель — цель земных забот!»

И силою столь краткого воззванья
Я так возжег на подвиг их умы,
Что сам едва в них обуздал желанья.

И обратя к востоку руль кормы,
В безумный путь на веслах, как крылами,
Держась все влево, понеслися мы.

Уж ночь являлась с чуждыми звезда́ми
Других небес, а наши каждый раз
Все ниже, ниже зрелись над волнами.

Пять раз пылал и столько ж снова гас
Испод луны, с тех пор, как в океане
Путь роковой манил все дале нас.

Тогда гора явилась нам в тумане:
Вовек не зрел я столь высоких гор!
Мы восклицаем в радости заране;

Но вмиг померк от страха светлый взор:
Внезапно вихрь от новых стран родился
И прямо в борт ударил нам в отпор.

Три краты¹ чёлн с волнами закружился;
Вверх поднялась корма в четвертый раз,
И, как хотел Всесильный, киль сломился

И море с шумом поглотило нас».

« Часть 1 «Ад». Песнь 25

Часть 1 «Ад». Песнь 27 »