Песнь XXV

При сих словах, поднявши обе руки,
Шиши просунул меж перстов злодей
И проклинал весь ад и адски муки.

Но тут змея — с тех пор люблю я змей! —
Ему стянула будто петлей шею,
Как бы сказавши: продолжать не смей!

Другая, кинувшись на грудь злодею,
Так сжала руки, так впилась в него,
Что двинуть он не мог рукой своею.

Пистойя! о Пистойя! для чего
Не обратишься в пепел, коль пороком
Ты превзошла и предка своего?

Я не встречал во всем аду глубоком
Нигде стол дерзких пред Творцом теней;
Не так был горд у Фив сраженный роком!

Он в ужасе помчался без речей.
И видел я: Кентавр рассвирепелый
Бежал, крича: «Где дерзкий? где злодей?»

Не думаю, чтоб столько змей шипело
В Маремме, сколько он в хребте носил
До плеч, где наше начиналось тело.

На раменах его, вцепившись в тыл,
Лежал дракон с разверстыми крылами
И полымем встречавшихся палил.

И вождь сказал: «Вот Какус перед вами!
Под камнями у Авентинских гор
Как часто кровь он проливал река́ми!

К своим он братьям не причтен в собор,
За тем, что там, в соседстве, свел из вида
Большое стадо как искусный вор.

За то издох под булавой Алкида,
Который, верь мне, сто ударов дал,
Хоть десятью отмстилася обида».

Он говорил; меж тем Кентавр бежал,
Тогда предстали нам три тени новы;
Но их ни я, ни вождь не замечал,

Пока они не закричали: «Кто вы?»
И потому, рассказ прервавши свой,
Внимать словам их были мы готовы.

Я их не знал; однако ж, как порой
случается, случилось в эту пору,
Что одного из них назвал другой,

Сказав: «Чианфа, где ты скрылся в нору?»
А потому я перст прижал к губам,
Чтоб вождь прислушался к их разговору.

Читатель! если ты моим словам
Не вдруг поверишь, не дивлюсь: очами
Все видел я, но им не верю сам!

Гляжу на них с поднятыми бровями:
Вдруг бросился на одного из трех,
И сросся с ним дракон с шестью ногами.

Живот облапив средней парой ног,
Передние он на руки накинул
И, в щеки впившись, на него падет;

Потом по бедрам задние раздвинул
О, между ног огромный хвост продев,
По чреслам сзади вверх его закинул.

Так плотно плющ не вьется вкруг дерев,
Как вкруг души ужасный гад обвился
И наконец, вполне рассвирепев,

Как с воском воск, с ней членами слепился,
И их цвета в один смешались цвет;
Тогда их вид внезапно изменился.

Так пред огнем ложится темный след
В папирусе, где черного нет цвета,
Но между тем и белого уж нет.

На них глядят другие два клеврета,¹
Клича: «Аньель! как изменился ты!
Ты не один теперь, ни два предмета!»

Две головы уже в одну слиты;
Два призрака в один преобразились;
В одном лице исчезли двух черты.

Из четырех две лапы появились;
Живот и грудь и бедра и глава
В неслыханные члены превратились.

Уж вид их был не тот, что был сперва:
И вот явился страшный образ взору,
И образ тот был ни один, ни два.

Как в знойный день, в каникульную пору,
Нам прерывает ящерица путь,
Как молния с забора мчась к забору, —

Так бросился к двум грешникам на грудь
Змей огненный, с хвостом чернее перца,
Столь яростный, что страшно и взглянуть.

И там, где мы кровь матернего сердца
Впервые пьем, пронзил он одного
И, протянувшись, пал к ногам лжеверца.

Пронзенный зрит злодея своего
И, недвижим, безмолвствуя, зевает,
Как если б зноб, иль сон томил его.

Он на змею, та на него взирает;
Он раною, она дымится ртом,
И черный дым, сшибаясь, их скрывает.

Молчи теперь и ты, Лукан, о том,
Как был сожжен Сабел змеей-медузой,

И выслушав, что видел я потом.

Молчи, Назон, о Кадме с Аретузой:
Пусть он в змею, она в живой поток
Превращены твоей волшебной музой,

Но изменить ты никогда б не мог
Так двух существ, чтоб оба превратились
Одно в другое с головы до ног!

Змея и дух так видом обменились,
Что хвост у ней рассекся, раздвоясь;
А у него стопы соединились.

И голени, между собой слиясь,
Срослися так, что вскоре не имела
Уж и следов слиянных членов связь.

Двурогий хвост стал тою частью тела,
Что скрылась там, и кожа у змеи
Смягчалася, а у него твердела.

Я зрел, как руки прятались в свои
Плеча, насколько ж руки уменьши́лись,
Настолько лапы у нее росли.

Потом две задние в одно свивались,
И тайный член из ног слиянным стал,
А из его две лапы показались.

Пока их дым в цвет новый облекал,
Пока дракон власами покрывался,
А раненый их с головы ронял —

Один восстал, другой же пресмыкался,
Друг с друга страшных не сводя очей,
От коих в каждом образ изменился:

К вискам надвинул лик восставший змей,
А из того, что здесь излишним стало,
Явились уши сзади челюстей;

И что назад с лица не убежало,
Слилося в нос и, ряд покрыв зубов,
Раздулось в губы, сколько надлежало.

У падшего вытягивался клёв;
Уж след ушей в его главе сокрылся,
Как прячутся рога у слизняков.

Язык, сперва столь дерзкий, раздвоился;
А у змеи двойное лезвие
Слилось в язык — и дым остановился.

Душа, приняв иное бытие,
Как гад шипящий, уползла в долину;
А тот с проклятьем плюнул на нее.

И, новую к ней обративши спину,
Сказал: «Пусть там, где ползал я сперва,
Ползет Буозо в адскую пучину».

Так превращался рой седьмого рва
Из вида в вид; и мне да извинится,
Что ясностью не блещут здесь слова.

Хоть было тут чему очам дивиться,
Хотя мой ум от страха изнемог,
Все ж не могли три тени так укрыться,

Чтоб распознать я Пуччио не мог:
Из трех теней, подвластных чудной силе,
Лишь он один свой образ уберег;

Другой оплакан был тобой, Гавилле!

« Часть 1 «Ад». Песнь 24

Часть 1 «Ад». Песнь 26 »